И чтобы сплошные прочерки, а не жизнь

      Тина больше не плывёт на лодке семьи по реке верности. Её лодка затонула, треснула, деревянное полотно распухло и прогнило. Тине кажется, это дерево стало колом прямо внутри её существа — невозможно ни думать, ни говорить, чтоб не вогнать лишние пять заноз.       Её муж не может защитить её, и ей больше некуда деться.       Женщины-вдовы, певицы-потерявшие-самое-главное знают законы шоу-биза; лучше всех они знают и то, что артист обязан оставаться артистом. Потому что он не может быть интровертом, артист не вето-игрок своей боли, не имеет права перемолчать, артисты не издают альбомов, не получают наград после похорон; потому что артисты — обязаны оставаться с продюсером.       Тина и осталась бы рядом-с, осталась бы, судорожно цепляясь за его руки перед концертом, но его кожа была серой и холодной, и он не слышал её голоса.       Он ушёл к Господу Богу страшно. И хуже всего — раньше неё самой.       Тина не хочет найти замену, не может влюбиться ещё раз. В интервью Тина рассказывает, что умерла. Слёз не вытирает.       Тина шесть лет маринуется в своём вдовстве, покрывается слоем сепии, потому что ей некуда идти. Тина — артист, так думают люди, и это самое главное. Женщина — наверное — когда-то потом. Понемногу Тина и сама начинает в это верить.       Дан вцепляется в Тину так, будто от этого зависит его жизнь, и она — позволяет ему это сделать. Не отпускает он её ни во время проекта, ни после, пишет, снова и снова предлагает увидеться. Дарит подарки.       Дан обнимает её, Дан целует её ладони, Дан с хохотом носит её на руках. Дан поёт с ней дуэты, приручает в ней музыканта.       Дан говорит, что Тина — вселенная и называет её малышкой. На деле же Тина старше любой из его подружек и не устаёт об этом напоминать. Тина смотрит на Дана, который отчего-то продолжает в неё верить, и ей становится смертельно смешно.       Тина волшебная, а ещё — никогда не снимает улыбки; и Дан ходит за ней уже долго, а потому знает об этом всё. Знает привычки Тины, знает причину её вчерашних слёз, знает, почему голос пересыхает на пятом слове песни; о чём молится в храме и даже торты какой марки она покупает на Новый Год. Дан помнит каждую мелочь. Любит так — расхохотался бы даже Кащей.       Ещё — запросто позволяет себе признаться в этой любви.       Тина верит, что разрушит любого, к кому прикоснётся. Всё ещё продолжает скорбеть. И мысленно пытается его оттолкнуть, на что в реальности никогда не хватает сил.       Это какой-то особый виток муки, имя которому безысходность.       С самого утра они ругаются, пусть и как-то лениво, проформически. Тарелки не бьются, даже голос не повышается. Взрослая ссора. Вероятно, по единственной возможной причине. Дан уверяет, что им нужно обнародовать отношения. Вернее, для начала хотя бы вступить в них. Официально.       Он повторяет просьбу снова и снова много дней подряд. С разной интонацией. Будто играет с ней.       Дан требует.       Дан умоляет.       Просит.       Уговаривает.       Настаивает.       Принуждает.       Ответ одинаков. Может статься, в предках Тины были гладиаторы. Или независимые граждане городов-государств Рима. И память их героической крови не позволяла потомку древней империи сдаться. Парадокс?       И одно короткое слово.       — Нет.       Тина говорит его различно, невпопад. Устало, дежурно, с улыбкой, враждебностью, криком, стоном...       И Дан не уезжает от неё ночью они оба знают ради чего. Они расстаются в кухне после спора, а Тина будто случайно оставляет дверь открытой, когда идёт в душ. Дан ждёт три минуты и заходит следом. Ему осточертело добиваться действий малышки мягко. Решительность подкручивает градус в экосистеме Дана в первое же мгновение, как он видит её. Вспоминает, за что борется.       Раздетая Тина сидит на бортике ванной, опустив ноги в воду. Совершенная; выглядит напряженной, а капли из лейки скатываются по загорелой коже, заставляя ту бликовать. Дан почти перестаёт дышать, когда смотрит на её грудь. Тина поднимает голову и действительно удивлённо — или просто правдоподобно сыгранно — восклицает:       — Ай! Может, ты выйдешь?       — Я пролил сок на рубашку. — Проходит, не отрывая взгляд, закрывая дверь. Готов отстаивать себя, но Тина выглядит так, будто её вполне устроила аргументация, хотя ни пятен на одежде, ни сока в доме в принципе нет.       Не отводя взгляд от женского лица, Дан начинает раздеваться. Рубашка, часы, брюки. Игра взглядов, битва, достойная быть воспетой в названии тысячи и одной небесной звезды.       Девочка, именно девочка, смотрит доверчиво и фантастически грустно. Смотрит так, будто видела смерть тысячи тысяч планет, так, будто заранее знает исход всеобщей истории. Сейчас, в моменте — травмированное отражение целой эпохи самой себя, как Мона Лиза, как Чапкис, как Пугачёва. Дан обещает всему миру уже год, что он станет эпохой следующей. И последней.       "Дан, я не могу" — отводит первой взгляд в сторону. "Не можу, Дан, не зараз. Мы много раз обсуждали. Уйди. Я могу дать тебе только дружбу". Судорожный её вздох настолько прерывист, что видно, как капли из лейки отлетают от лица.       — Так, — Дан подходит и упирается руками по обе стороны от её бёдер. Не дотрагиваясь, но окружая своим телом. По его волосам сразу начинает стекать вода, щекотать шею. — Тина. Постарайся понять. Я знаю, что ты чувствуешь себя потерянной и что тебе до сих пор больно. Но. Я люблю тебя. Ты и сама поняла уже, что перестала меня бояться. Мы взрослые люди. Между нами случалось очень много трудностей, и с каждой мы справились, блять, я не могу понять, чего именно ты так боишься. Если зависимости, то я дам тебе развод в первую же минуту, как ты попросишь. Клянусь. Если эта мера однажды потребуется, хотя я в этом сильно сомневаюсь. Но жить вот так, скрываться, не решить даже между собой... Мы... Ты так не выдержишь. Разве не будет юридическая близость правильной после всего, что было?       — Мне не нужен просто секс. Даже социально поощряемый.       — А кто сказал, что я предлагаю просто секс? — Равнодушно усмехается Дан и впивается ей в губы. Это не просящий или неуверенный поцелуй, это ураган, алчный, сметающий, подчиняющий, берущий своё. Мокрый, со вкусом проточной воды.       Это его последний, отчаянный способ договориться.       Мужчина грубо дёргает Тину с бортика, поднимая на ноги, цепляет затылок, чтобы не отстранилась. Другой рукой обхватывает грудь, и чуть не давится, чувствуя, как острый сосок упирается ему в ладонь. Ему обидно и похотно. И нежно. Гремучая смесь.       Стремление утолить этот голод достигает зенита, заходит за его вершину, начинает разрывать Дана изнутри. Будто весь мир схлопнулся до материальной точки. Единственное реальное — хотеть её трогать.       Дановы руки, кажется, везде, он заявляет свои права на каждый сантиметр этого тела, и целует, поглаживает, обводит. Замирает рукой у ямочек над поясницей. В этот момент Тина наконец отвечает. Робко. И это триумф, это победа, это единственный ему способ прямо тут не взорваться.       Характер поцелуев меняется — они теперь о ней, а не для него. Дан целует свою королеву, отдает ей троекратно больше, чем она готова принять. Сжимает талию, скользкую от воды. Времени проходит достаточно, чтобы Дан придумал десяток вариантов дальнейшего развития событий и удачный выход для каждого из них.       А Тина не хочет знать, куда это их заведёт. Лёгкость и безусловность его действий подкупает. Он касается так невыразимо естественно, будто делает это сто раз на дню. Тина даже чувствует определённое удовлетворение от его нужды в ней. Дан будто хочет влипнуть в неё, войти ей под кожу, разлиться по рекам-венам.       Она почти стонет, когда он ведёт рукой по её колену, плачет, чувствуя поцелуи внизу живота, цепляется руками за его плечи. Понимает: упала бы, не стой спиной у стены.       Дан хочет больше. Дан на физическом уровне не может остановиться на одном лице — он обхватывает своему ангелу ножку под колено и с усилием, преодолевая её сопротивление, поднимает согнутую вверх и отводит в сторону. Тина кусает губы до ранок, но подчиняется, послушно ставя одну стопу на бортик ванной. Зачем Дану такие манипуляции, угадать нетрудно. Она готова?       "Теперь только мы с тобой, как всегда, да, Тина?" Чувствует прикосновения там, где она и сама почти не касается, чувствует наглые, наглые пальцы, губы, язык. Пальцы, по которым ударить бы, ударить бы, губы, которые у певцов всегда развиты чр-резмерно, язык, обладающий магической способностью будто бы изменять течение времени, делая его медленной, сладко-мучительной пыткой в промежутках между ударами и хлыстом во время них. От первого удара языком Тина вскрикивает. Вот такое — слишком запретно? Да?       То ли вопрос слишком сложный, то ли голова слишком кружится, но Ти не отвечает даже сама себе — и не дает вето.       Дан то ускоряет, то замедляет темп, использует то единичные ритмичные касания, то непрерывные, ходит вокруг и прямо в цель, вынуждает хныкать, подгибать пальцы стоп. Пытка длится, и ровно за два такта до точки невозврата целенаправденные удары прекращаются и она чувствует холодное дыхание там. Четыре вдоха — мучения снова набирают остроту. Вынуждают пытаться податься тазом вперёд, чтобы получить больше. "Вот так, малыш, что, ещё никто не оттягивал твой оргазм? Век живи — век чувствуй". Он всасывает её всю в свой рот, сильно, практически вакуум. Дан играет с физиологией Тины, и это, Господи прости, лучше, чем руководить оркестром.       Рефлексирующая часть сознания уже у пика выдает воспоминание о шутке про язык-стиралку в режиме отжима (Матерь Божия, если бы шутники только знали, кого отжимает этот язык); и почему-то — чёткое чувство, что ноги трясутся как последний раз в жизни. Тина успевает только мельком затронуть это, как чувствует чужие сошедшиеся зубы, последний, самый сильный удар ровно в центр горошины — и поток сознания размывается взрывом Солнца. А может быть, всего лишь звёздо-рождением? Таким оргазм и запоминается: взрывчатым. Солнечным, с раскалённой завесой водяного пара вокруг и намертво фиксирующей таз в воздухе рукой Дана.       Ти опускает взгляд, возвращаясь в тело, перед глазами мелькают чёрные мушки, собственные руки на мужских предплечьях будто чужие. Дан поднимает голову. Они смотрят глаза-в-глаза.       Они молчат. И эта тишина гораздо честнее стонов.       — Надеюсь, ты не рассчитываешь, что это единственный способ тебя убедить? — Дан усмехается, и это понимающий, а не обидный смешок. Дан незаконно счастливый, а ещё у Дана совсем не от воды блестят губы и подбородок, и это повод отвести взгляд. Она бы даже отошла, если бы держали ноги.       Вдыхает с визгом, когда он с силой подхватывает её под ягодицы и упирает в стену. Выдох он съедает губами. Малышка сжимает его ладонь. Смотрит очень напугано и не делает ни единой попытки свести колени. Её тело после экзекуции мягкое, расслабленное. На её губах её собственная влага. Нет сомнений: она только что узнала себя на вкус. Даже гладиаторы иногда сдаются на милость победителя? Дан может поклясться, что чувствует вибрации от бешеного стука её сердца. Он смешивает их слизистые внизу, проводит по складкам плоти. Даёт время привыкнуть быть подконтрольной. Она тяжело дышит, он не делает этого вовсе.       На них сверху ливнями стекает практически крутой кипяток, и Дану на это восхитительно похуй. Мягко говоря.       Ти раздувает ноздри и прогибается в спине, упрямо шепча что-то про тур, концерт утром и то, что артист не может себе позволить отношения. Мужчина отстраняется за одно движение до чего-то взросло-непоправимого. Удерживает её на руках, к утру на попе появятся синяки. Водяного пара вокруг столько, что стен не видно.       Слизывает каплю крови с её прокушенных губ. И взгляд его чугунный, оценивающий. А воздух тяжёлый, но желание в её глазах тяжелее. Желания теперь гораздо больше сомнений. Щурится мягко, удовлетворённо. Его кенгуруш.        — Тина, в первую очередь ты женщина, а не артистка. Просто чтоб ты знала. — Говорит Дан и сливает их тела воедино.       Тина потеряла Женю шесть лет назад. А через семь оглядывает утопшую лодку любви — и её внутренний мир больше не сосредоточен только на Вене.