Чумной год

      — Ах ты, женщина! Унхасилат бьёт по лицу — несильно, по-сестрински, для острастки; в юности и то била больнее, до алых пятен, чуть ли не до синяков, — а Ат-Махав только хохочет, и глаза у неё блестят, как чёрные агаты.       — Я уже не дитя малое, старшая!       — Э, лучше б была таким, Махе! — Унхасилат щурит глаза, чувствуя, как на висках перекатываются желваки, вздыхает и садится обратно за станок, подтянув костяной уток на место: не позор для божьих воинов садиться за ткачество и глину, ежели теперь, после чумного поветрия, не с кем в деревне менять товар взамен оружия и костяных украшений.       — Ты словно мать, право. Ат-Махав снимает рогатый атур, развязывает тугой платок, встряхивает головой — так, чтоб высвободились волосы, радость и счастье божьих детей под домашним кровом, — и тянется за деревянным гребнем; из трёх сестёр только у Ат-Махав, младшей, волосы длинные, в косы ложатся.       — Могла бы и твоей матерью быть, — поджимает Унхасилат тонкие губы.       — Кабы у меня было мужское, я бы братом была, а не сестрою, — насмешливо бросает из угла Сув-Херват, скребя ногтем шрам поперёк бледной щеки. — Чего гадать о том, что было бы, а, сестра?       — А ты б помолчала. И так много болтаешь.       — Ох, как я тебя боюсь. Сув-Херват, самая зашрамленная и наглая, такая же резкая, как и её язык, закидывает ногу на колено и, перехватив древко верного копья, старательно точит наконечник.       — Я завтра на охоту в Гнездо иду. Моя очередь.       — Ты уже утром охотилась, Херве, — попрекает Ат-Махав, аккуратно расчёсывая резным гребнем спутавшееся. — Разве не мне идти?       — Дома сиди, женщина!       — Две луны у меня, сестра. Разве не могу?       — Шучу, — отмахивается Сув-Херват, гладя пальцем исщербленное остриё. — Только ты не скачи, как коза. Хорошо?       — Уговорились.       — Гляди у меня, малявка. Детей в деревне любят, воспитывают всей общиной, — но за десять лет чумы женщины совсем перестали рожать. Ат-Махав мурлычет под нос песенку без слов, заплетая волосы в косы, и Унхасилат, на семнадцать лет старшая, очень хочет поворчать: бездельница, лентяйка, соня, никогда за деревенские хлопоты не затащишь, всё спит, гуляет с мужчинами и режет ползучих тварей, без фонаря в чащу ходит, ничего не боится, — да вот только не получается. Ох, видать, слишком любят её обе сестры: молодая — только на двадцать пятый повернёт, весёлая — никогда не хмурится, даже когда с хрустом вгоняет копьё в брюхо залётного чужака, красавица — стройнее и легче, чем любая городская барышня. А ещё — та, которая в двенадцать лет, как и Сув-Херват, уже принесла расколотый череп на охотничьей пике. Туман висит над болотом. Утром будет мокро и сыро, деревянные стены потемнеют от тяжёлой влаги, снова прольётся дождь, и на болоте вылезет много грибов, душистых и сытных; надо будет послать детей на сбор — нечего молодняку носиться без дела, — а присматривать пускай отправляется Хё-Уллехан или кто-то из женщин. И скоро придёт пора обрывать чернику и яйца спорунов. Лето.       — Хэй-я, младшая! — окликает Сув-Херват, ухнув по-совиному. — А чей же он будет?       — Ты его знаешь, сестра. Это Унхаш, — жмёт плечом Ат-Махав, завязывая косу кожаными бечёвками. — Самый ловкий юноша нашего племени. И самый свирепый. У нас родятся прекрасные дети.       — Хо! Где ж, поди, видано, чтоб младшая завела детей прежде старших, если не у божьих воинов! Унхасилат дёргает за уток слишком резко, колется, стягивает нитью край и, ругнувшись сквозь язык и зубы, откусывает оборванное, а после — мотает на уколотый палец: не сглазить бы, не накликать на порог колючего яда.       — Береги себя, Махе. Наш род теперь не угаснет.       — Аминь, — шепчет Сув-Херват и целует наконечник копья.       — Я не такая, как наш несчастный брат, да упасут духи топей, пустошей и леса его грешную душу, — протяжно поёт Ат-Махав, выводя пальцем тейваз на ещё худом животе, — я чиста, и моя кровь сильнее, чем его. Я подарю нашей деревне сына.