Чумной год

      — Я хочу тебя, — в очередной раз твердит Унхаш, когда Ат-Махав потрошит на заднем дворе брюхо многоножки, заколотой копьём у ворот, и хмурит брови: Унхаш не первый красавец — слишком уж долговяз, но глаза у него чистые и зеленовато-серые, в пушистых ресницах, как у девушки. — Почему ты мне не веришь, когда я говорю, что ты самая красивая женщина в общине?       — Потому, — певуче говорит Ат-Махав, выскребая липкую печень из панциря и мараясь в слизи. — Все, кто меня хотел, лишнего не болтали.       — Считаешь меня пустозвоном?       — А вот докажи, что ты не такой. Докажи, что я тебе нравлюсь по-настоящему. Унхаш краснеет, и Ат-Махав становится почти смешно, когда она видит его смущённым: Унхаш кровожаден, как дикий хорь, дорвавшийся до курятника, но при ней вечно робеет и кланяется, — поэтому Ат-Махав вытирает пальцы об бёдра, обтянутые кожаными штанами, и смеётся, и её смех рассыпается по двору, как звон бубенцов с телеги торговца. Доведётся ли им ещё с кем-то поторговать? С той поры, когда на землю Бледного Короля пришла чума, божьи воины всех взашей гнали, — особенно после того, как в деревню пришёл старейшина Ху, весь в браслетах и чётках, твердил о заразе, небесной каре и блудном грехе, а потом замахнулся на Унхасилат топориком, и из его глаз пополам со слезами потекла золотая лимфа, а по древку копья, пронзившего живот, — кровь с желудочной слизью. Ат-Махав даже поплакала тогда: жаль стало старика, потом ходила прибрать его могилу, обмыть камень, — на болотах грибов и мха всегда много. Ат-Махав по юности всех жалела.       — Я тебе горло не перегрызу, Унхаш, чего ты боишься?       — Хочу, чтобы ты знала, — твёрдо говорит Унхаш, берёт её за руку и ведёт к амбару.       — Что именно мне положено знать?       — То, что я хочу быть твоим мужем.       — Сдюжишь? После всех мужчин, которых я не взяла в мужья? Ат-Махав не сопротивляется, — ни когда Унхаш молча лезет её поцеловать, кусая в губы, ни когда заваливает в ворох сена, ни когда возится с завязками её рубашек; Ат-Махав лежит, сцепив пальцы под головой в рогатом уборе, качает закинутой на колено ногой и с неимоверным удовольствием смотрит, как киснет Унхаш, нащупав под рубахой тугой дублёный корсет. На-ка, выкуси.       — С каких это пор ты надела невинность?       — С таких, — певуче отвечает Ат-Махав, стукнув его кулаком по плечу, — что я младшая старейшина из трёх, а ты мне никто, Унхаш.       — Разве это так важно?       — Старейшина не станет рожать детей от того, кто не может сорвать с неё кольчугу.       — Гляжу, она-то у тебя целая!       — Вот видишь? Никому ещё не удалось. Боги позволят мне зачать, если я лягу с мужчиной в полнолуние, а нынче, — Ат-Махав смотрит, как сквозь щели в настиле льётся лунное молоко, — луна в самом расцвете.       — Ты уж скажи всё до конца. — Унхаш садится в ногах, кусая ноготь, и смотрит ей в лицо. — Это из-за чумного поветрия, да? Ат-Махав вспоминает круглое личико Инкоши, младшего брата Унхаша; мальчишке немного больше десяти, и после него никто в общине не рожал детей, — разве можно рожать их во время чумных лет? — а потом думает о своём, давно уже сгинувшем, и закрывает глаза. Ат-Махав прекрасно знает, что порой её тело пахнет слаще обычного, сколько ты ни мойся, и поэтому у Ат-Махав всегда есть неделя, когда она не лезет в чащу охотиться и, улыбаясь, отрицательно качает головой в ответ на любые мужские ухищрения, а по ночам готова взвыть от тоски. Видать, судьба такая у её рода, — вот этак оборваться.       «Потаскуха ты, Махе!» — сердится Унхасилат.       «Где это ты священников-то наслушаться успела? Потаскухой быть не грешно, сестра, — хохочет Сув-Херват в ответ. — Божья награда!»       — Эй! Что ты делаешь?       — Я не гордый, — отвечает Унхаш, терпеливо развязывая сложные узлы на её поясе. — Лучше силёнки на тебя оставлю. Ат-Махав смотрит на его руки: пальцы у Унхаша ловкие, длинные, с обломанными ногтями, и с метками охотничьих татуировок, — и облизывает губы, привычные к по-девичьи милостиво-томной улыбке.       — Ладно уж, ножом режь, дурень. Не майся.