Чумной год

      — М-гх-м!       — Я не слышу, малыш! Хоть шлем-то сними. Пожав плечами, покупатель отщёлкивает над ухом ремешок и стаскивает белый костяной шлем, явив из-под панциря седину: переносица в паре родимых пятен перебита, — давно уж зажила, только по шраму видать, куда пришёлся удар, — а одно ухо почти располовинено. Чужак, — здесь таких жучишек не водится, но не мальчишка. Да и не юноша, думает Изельда, почёсывая ухо, и рассматривает полупустые сизо-голубые глаза, запавшие в синяки и морщинки; всё седина, чёрт бы её драл, — не разобрать возраста, а чужак уже мычит, что-то показывая на пальцах, и тычет в сторону прилавка.       — Немой, да? Чужак закатывает глаза до белков и, оттянув пальцем щеку, демонстрирует во всей красе изувеченный жуткий рот: длинный рубленый шрам вкось губ как-то чересчур впору приходится на передние зубы, — точнее, на те несколько, которых нет, которые зияют зажившими провалами в дёснах, — и в глубине… да Изельда, в общем-то, и не всматривается, что в глубине, и давно уже знает ответ.       — После плена, да? Ясно с тобой, жук. Напиши, что тебе надо. Жук неуверенно берёт перо, обмакивает его в миску с давлеными чернилами, чуть не замарав пальцы, и корпеет над куском пергамента, от сосредоточенности открыв беззубый рот: Изельда не успевает собрать и пересчитать все рассыпанные булавки, а Жук уже протягивает не особо аккуратный, но понятный и ровный рисунок дорожного компаса. Изельда вздыхает.       — Вот как? Так ты ещё и неграмотный. Помедлив, Жук кивает.       — Научить тебя читать и писать? — Очередной кивок Изельда расценивает за согласие. — Ладно, всё равно делать тут нечего. Буду теперь учительницей.

***

Втиснутый меж гор Грязьмут, давно переживший годы расцвета, умирает, мёрзнет, скалится вырезанными чёрными глазницами нежилых хат, и Изельда в сотый раз злится — и на мужа, чёртов исследователь, и на себя за согласие переехать; право, чего им стоило ещё раз подумать, а не рваться в посёлок при кристальных шахтах? Надо будет починить засов, чтоб какой чумной и думать не смел заползти. Корнифер, конечно, починит, да вот только когда он из вылазки вернётся-то?       «Почти все уж с места снялись, — говорит Старейшина, сгорбленный, тучный и печальный, — это всё золотая зараза их разогнала. Уж поверь, девочка». Изельда уже много лет не девочка, Изельда не носит рогатый атур поверх тонких кос, как полагается горожанке, Изельда чувствует себя в Грязьмуте чужой. Безмолвный мечник с разбитым ртом и затупившимся клинком в ножнах кажется Изельде чем-то более естественным и обычным, чем полный каких-то странных тайн торговец Слай, — его давно не видать, вечно мычащая под нос песни Мила, — её вечно нет в посёлке: колет киркой хрупкую кристально-мраморную руду, розовую, как нежные лепестки, — или печальный Старейшина, — его имя Изельда никак не может запомнить; Слай примерно тех же лет, что и глава посёлка, и к тому же слыл мастером меча, вот только когда это было?       — Встретишь моего мужа — скажи, что не буду ему ничего греть. Шляется, а я в лавке одна.       — М-м-м? Изельда смеётся: уж больно смешно Жук морщит физиономию в ответ на глупую шутку, — а потом умолкает.       — Извини. Здесь и поговорить-то не с кем.       — М-м-нгх.       — Научить бы тебя имя подписывать, чтоб я знала, как обращаться.       — М-мэ, — скребёт Жук шрам поперёк брови, резко мотнув головой.       — Нет имени, да? Врёшь. У всякой твари есть имя.       — Мгх-хэ. Ни дома, ни имени. Никто и ничей.       — Изельда. И-зель-да, — певуче говорит женщина, составляя руны и точки на кусочке пергамента в одно слово. — Моё имя так пишется. А вот так — Грязьмут, наш город, на шильду погляди. Жук, зыркнув исподлобья, хватает клочок, стиснув его в кулаке, и выглядывает за ставни, сверяя написанное с названием на столбе; Изельде даже приходится вылезти из-за прилавка, отложив коробку с булавками.       — Вот в середине руна, видишь? В моём имени она тоже есть.       — М-гм, — кивает тот, водя по написанному ногтем.       — Если я объясню руны, сможешь придумать имя? Важная вещь, жучок, — терпеливо объясняет Изельда, вытирая руки об юбки. — Без имени жить тяжко. Жук, хмурясь и кривя губы, чешет ногтями в седой нечёсаной голове, и женщина впервые замечает, насколько у него жёсткие истёртые пальцы; ни у кого таких рук больше нет, кроме Слая-ныне-торговца, а ведь кому, как не Изельде, об оружии знать — сама такой была, шесть лет с мечом в руках засыпала.       — Напиши теперь сам название. Хорошо?