Чумной год

Терновый Холм — деревня, которую Жук нашёл в нескольких милях от Грязьмута, — ожидаемо мёртв: крыши хат провалены, внутри не осталось ничего ценного — то ли растаскали, то ли забрали с собой, когда убегали подальше от заразы, — а по окрестностям блеют одичавшие козы, облезлые и вчетверо расплодившиеся, и шугаются Жука, как огня — даже руку не протянуть, и у каждой второй козы в стаде кривая нога, бельмы на глазах или пустое нетронутое вымя, и Жуку жалко на них смотреть. Жук не помнит ничего о себе прежнем, но почему-то очень хорошо знает: племенные козы такими быть не должны.       «Сходи в Терновый Холм, посмотри, что там, — насоветовал Старейшина, толстый и дружелюбный, — мы с ними меняли козью кожу, у них самые лучшие поголовья. Может, там кто остался, и тебе подскажут, куда идти?» Козёл-вожак, грязный и бородатый, мэкает, таращась на Жука зелёным глазом, подёргивает ушами на чьи-то шаги, бодает козлят, подгоняя вперёд себя, и несётся в сторону разинутой пасти ущелья; если нынче это самое лучшее поголовье коз, то страшно представить, какое было бы худшим.       — Мэ-э-э!       — Мэ, — повторяет Жук, настораживается и, усевшись на корточки, прячется за пересохшим колодцем: кто-то идёт, и Жук жадно прислушивается. Нет, не живой. Живые не так ступают. Пять, три, один, — отсчитывает Жук одними губами вялые чужие шаги, выхватывает из ножен меч и, покрепче сжав рукоять обеими руками, умело рубит — хрустко и наискось, от горла до живота, — и чумной, даже не успев вскрикнуть, хрипит, рухнув наземь, и дрыгается, пузырясь слизисто-кровавой пеной, и это настолько обычное дело, что Жуку кажется, будто он просто-напросто рубит дрова. Тьфу, зараза. Как же много здесь, на дорожных перепутьях, заразной саранчи. Поди, и меч скоро совсем затупится, — Жук порой даже вытереть его не успевает, не то что подточить на привале. Интересно, есть ли где-нибудь в здешних местах община, в которой здоров кузнец?       — Хэ-эй, — шелестит в стороне чей-то тихий хрип. — Хэ-э-эй! Жук вздрагивает, снова ныряет в тень и выискивает источник звука; из-за заброшенной хаты крадётся кто-то тяжёлый и грузный, раза в два крупнее Жука, и в руках у него — топор, а на голове — шлем.       — Хэ-эй! Ты! Выдь сюда! Никто здесь не страдает великодушием, в особенности те, у кого в руках есть что-то тяжёлое, — а посему Жук, ни секунды не думая, рубит и его: маленький, но давно уже не юный Жук повидал слишком много бандитов и разбойников, чтобы жалеть того, кто хочет его вынюхать.       — Кх-ха, — бормочет раненый и валится на колени, хватаясь за рассеченное плечо. — Я… я из гильдии…       — М-гх! — по-звериному шипит Жук, выхватывая из обмякшей руки топор.       — Ты… там старик. Он не наш, уведи его. Больной… Жук морщится, брезгливо стряхивая с себя вцепившуюся в плащ руку, тычащую куда-то в сторону подлеска, — и лишь теперь замечает, что у умирающего нет ни ножа, ни стрел.       — М? — мычит Жук, подразумевая «ты кто?», и тормошит за здоровое плечо, но раненый уже молча обваливается набок, и глаза у него закатываются и стекленеют до латунной мути, а одежда так сильно вымокла в крови, что Жук ощущает хлюпающе-противное тепло даже сквозь дорожную перчатку. — М-ма!       — Мэ-э-э, — блеет козёл, скребя раздвоенным копытом сухую землю, подходит поближе и так таращится выпуклой зеленью глазищ, словно пытается проглядеть чужака насквозь. Жук швыряет в козла шишкой, и тот, для порядка повертев лобастой башкой, идёт обратно в ущелье, оставив Жука наедине с мертвецом, топором и окровавленным клинком затупленного двуручника. Посидев ещё несколько минут, Жук всё так же молча, как и прежде, встаёт, обтирает меч об край рубахи убитого и суёт в спинные ножны, потом подволакивает мертвеца поближе к хатам, подхватив за сапоги, а потом — оглядывается в сторону подлеска, на который показывали пальцем.       — Мгхэ-э-а-а!       — Оро! Не отставай! — подхватывает кто-то гортанно-мычащий плач, — и Жук идёт на зов, на всякий случай всё-таки сжимая покрепче подобранный топор.