Чумной год

      — Изельда! Как поживаешь?       — Как обычно, — пожимает плечами та, стирая в лохани расшитые пёстрые платья, — никак. Скучно здесь, в вашей деревне. Глухой край. Настоящее имя Старейшины — Грюнбельд, но он давно перестал называть себя этим именем: ему шестьдесят три года, и в Грязьмуте он и впрямь самый старый, потому что все деревенские, родившиеся в его годы, давно уж спят в сырых землях упокоения, и смотрительница дальнего кладбища, угрюмая сефардийка Ревек, — тоже. А соседа, здешнего могильщика, Старейшина похоронил ещё прошлой осенью, и его камень приходится постоянно чистить от паутины. Старейшине скучно, как и Изельде, и хочется с кем-то поговорить, но недавно приехавшая красотка столь же красноречива, сколь и он.       — Ох, Изельда, здесь ведь однажды ехала в храм принцесса ткачей. Нет, уж право, никогда бы я к ним не ездил, поверь! — Старейшина торопливо машет руками. — Здесь намного лучше. Но принцессу я видел, её любой узнает. Совсем маленькая, а уже в вышитой вуали и рожках, как знатная дама.       — Разве они выезжали так далеко? — отвлекается Изельда, искренне удивляясь, и выливает мыльную воду не за порог, а себе на ноги. — Ваш король ведь загнал ткачей в подгорье.       — Всё так, загнал! Я ещё слыхал, что ткачи языки мервецов своих жрут, а остальное на кострах палят.       — И король их привечал?       — Э, в том и дело! Это королевская дочка от королевы-ткачихи. Мир их памяти, у короля от бледной королевы детей живых не было. — Старейшина вздыхает и, крякнув, опускается на резную скамью. — Только от той, другой, из рода ткачей.       — Все мужчины одинаковы.       — А ваш муж?       — Муж, муж, объелся груш, — фыркает Изельда без любви, но и без обиды, вздыхает и выставляет лохань на ребро — сушиться, а потом натягивает верёвку для платьев, и Старейшина думает, что, в общем-то, утренний разговор с соседями удался. Корнифер по душе Старейшине, — во всяком случае, тот добрейшей души человек, достаточно умён и даже умеет читать, — но Корнифера вечно нет дома, и Старейшина не может это одобрить: зачем уходить в чумные земли, если и в этих, чистых, хорошо?       — Хорошо там, где нас нет, — наставительно говорит Слай, ковыряясь щепкой в зубах, и садится рядом любоваться светлячками над сколотым придорожным знаком. — Вот, к примеру, меня нет в Триве, и я всё воображаю, что родина у меня-то была неплохая.       — Мне и здесь всегда хорошо было, — не согласен Старейшина; впрочем, Слай тоже по душе Старейшине, и с ним всегда есть о чём поговорить.       — Врёшь! Всегда-всегда?       — Да. Здесь тихо.       — Ну, всегда есть исключения. Этот заезжий малец, седой, опять куда-то укатился. Ставлю мой меч и мои походные ножны, скоро вернётся. — Слай зевает, глядя на недавно вернувшуюся из божьих земель Бретту: толстая девушка, вскарабкавшись на крышу, чинит прохудившийся скат, по-мужски ловко стуча обухом и крылом топора. — Жалко мне твою деревню. Одни бабы и старики остались, а молодёжь всё гуляет. На этот раз Старейшина соглашается.       — Знаешь, старик, а мне он нравится. Похож на меня лет сорок назад.       — Хорошо быть молодым, верно?       — Верно, — кивает Слай. — Колени на дождь не болят, девушки любят больше. Куда ни глянь, удобно.       — Это кто здесь на девушек жалуется, Слай? А как же Маррон? — припоминает Старейшина. — Каждый месяц к ней ходишь.       — А я разве сказал, что не любят? Я сказал, — назидательно воздевает Слай палец, — что прежде любили больше.       — Как думаешь, сколько этому безъязыкому жуку лет?       — Тридцать.       — Не много?       — Мало. Глаза у него совсем старые. Старейшина никогда не думал о старости: пустое дело, забот всегда по горло, разве стоит о таких пустяках думать? Всё есть земля, всё туда возвращается, а потом — вырастает заново и расцветает ещё краше, и если вотчине Бледного Короля было суждено истечь золотой заразой — значит, так тому и должно быть.       — Хочешь, покажу, что он недавно нашёл для меня?       — Покажи-ка, — щурится Слай за очками. Старейшина, полностью счастливый, выносит из дома сколотый глиняный горшок в резном орнаменте: над завитками и рунами шевелится редкостный нежно-бледный цветок.