Чумной год

      — Инкоши! Ах, несчастье! — вопит Унхаш, шмыгает, загребает младшего брата в объятия и, ничуть не смущаясь пары десятков любопытных глаз, целует его расцарапанный в ссадины лоб. — Говорили же тебе: никогда не ходи собирать грибы без старших!       — Я и не ходил один, — бурчит Инкоши, надувая бледные щёки; губы у него, разбитые и опухшие, всё ещё дрожат, как будто мальчишка хочет заплакать, но держится. — Мы с Матху и Ат-Келлики грибы собирали, а… а потом…       — Э-эй-я! Инкоши сам в чащу удрал!       — Богом клянусь, всё так и было, госпожа Унхасилат! — божится Ат-Келлики, кивая слишком уж настойчиво, и грызёт чёрные от грязи ногти. Ат-Келлики на три года старше Инкоши, и по ней нынче, если посмотреть, никак не скажешь, мальчишка она или девочка. — Его Ихмарино сманил.       — Это который пропал неделю назад! — подхватывает веснушчатый Матху.       — Правда-правда!       — Помолчали б лучше, оба-два! — Сув-Херват на всякий случай отвешивает обоим по подзатыльнику: некрепко, для острастки, чтобы заткнулись побыстрее. Маленький седой рыцарь, сняв шлем, хлопает ресницами, ковыряет пальцем в выбитых зубах и совершенно не тяготится тем фактом, что из-за его левого плеча угрюмо зыркает девица-копьеносица, а из-за правого — тощий лысый старик в выцветших пурпурных отрепьях, намотанных так-сяк на манер капусты; даже безмозглые грибы знают, кто в Гнезде носит пурпур. Ох, дурак-дурак, приволок гостей на чужие головы.       — Зачем ты привёл к нашему порогу этих овечьих шакалов, Жук?       — А где ж благодарность за то, что мы нашли в лесу вашего щенка, божьи воины? — скалится девица. — Отвести его обратно?       — Много чести! Хватит и той благодарности, что вам не вогнали по копью в пузо, — точно так же скалится Сув-Херват, сплюнув под ноги.       — Херве, будет тебе!       — Хорнет, замолчите! Ат-Махав сердито смотрит на сестру, сдвинув брови, а лысый старик одёргивает копьеносицу за подол короткого блекло-малинового платья.       — Я уже не дитя, Шух! — рявкает та, шлёпнув его по локтю.       — Нельзя так говорить с людьми, молодая госпожа!       — Ещё чего! Я принцесса ткачей, и у меня есть копьё, голова и крепкие ноги, а значит, я буду говорить всё, что захочу.       — Принцесса? А-ха-ха-а! Да вы только посмотрите на неё! Сув-Херват громко хохочет, вскинув голову и уперев кулаки в жёсткие бока, и смотрит на Хорнет с таким снисхождением, будто перед ней стоит малое дитя.       — Значит, к нам дочка Бледного пожаловала? А где ж твои земли-то, чумная королевишна? Где твои люди?       — Везде, — вздёргивает Хорнет упрямый подбородок, поджав губы. — И я очень желала бы передать всю мою благодарность и милость тому, по чьей вине я теперь чумная королевишна, а не ткачиха.       — Уж точно не по нашей. Мы не королевские псы, а божьи воины.       — Коли не псы, так почему прогоняете мой народ от своего порога?       — Потому, — отрезает Унхасилат, стукнув оземь любимым копьём, — что твой отец верил нам побольше вашего, принцесса, и мы дали ему обещание, что ваша кровь никогда не смешается с бледной.       — Так король-то уже помер. Давненько, — напоминает Шух. — Да и Хорнет ведь Вирмова дочка, не чья-то ещё.       — Помер — значит, на то воля божья. Но заразу мы к себе никогда не впустим.       — А ежели кто из ваших заразится? Жук облизывает рассеченные шрамом губы, моргает и пристально смотрит на Ат-Махав: та вздрагивает, инстинктивно прикрывает руками живот, отводит взгляд и хмурится, но ничего не говорит. Надо будет, пожалуй, и ему рассказать, — в конце концов, Жук уже давным-давно принят в деревню, и ему пора узнать, что троица была квартетом, пока сёстры не попрощались с братом, выбросив прах его украшений в Туонелу.       — М-мг-ха, кх, — тычет Жук в сторону Инкоши, корчит пустую рожу и кровожадно скалится, сочно сплюнув и высунув язык.       — Хорнет, поговори с этим полоумным!       — Гхэ-а!       — Погоди! — Унхасилат щурится, опускается перед Жуком на колено и берёт за мизинец. — Повтори и поклянись, что не лжёшь. Жук кивает, встряхивает сцепленным мизинцем, развязывает узел на дорожной сумке, предъявляет шлем, расколотый поперёк лба, — и Матху ойкает, Сув-Херват — молчит, а внутри самой Унхасилат что-то обрывается с таким хрустом, как будто в её живот вонзается зазубренная стрела.       — Истинно говорю, так и есть. Это носк-брюхоед, он у нас на шестом году завёлся, еле отогнали, — кивает Хорнет, сунув в рот палец; глаза у неё всё ещё хмурые, но уже не злые. — Ещё и заразный. Удрал, сволочь, Жука ядом чуть не заплевал. Покойся с богом, Ахал-Ихмарино, шепчет одними губами Унхасилат, целует шлем и с хрустом насаживает его на древко одного из воткнутых в землю копий.       — Никуда эта тварь не удерёт. Эй, вы, дайте королевишне и старику жареного мяса! Завтра будет охота.