Чумной год

      — Ох! Вы видели? Что это за чужеземцы приехали-то? — искренне и шумно волнуется Старейшина, в панике поглядывая то на Слая, то на Изельду, то на красно-чёрный шатёр; светильники у шатра не масляные — кровавые, алые, будто тёмное пламя на жертвенниках, Изельда таких прежде никогда не видала — только на картинках, и пахнет от них в воздухе чем-то жжёно-горьким, будто горит цветочное масло.       — Надо будет спросить, — рассудительно говорит Слай, цокнув языком, — откуда они взялись такие. Наверное, с юга. Там огню поклоняются.       — Уж этим ты займёшься без меня: не пойду я к этим… этим! И маски у них гадкие. Бродячим артистам такие не полагаются, я видел!       — Где ж это, интересно? Ты разве в столице на гуляниях бывал?       — Упаси тебя, Слай! Здесь артисты всегда раньше ездили, уж я-то в мои годы навидался.       — Так чего ж ты мельтешишь-то? Не они первые, не они последние. Как явились, так и уедут.       — И того! — бурчит Старейшина, плюхнувшись на скамью. — Странные они. Лучше издалека погляжу.       — Вот Жук-то удивится! Вернётся, а у нас тут гостей навалило. Изельда молча кусает ноготь под болтовню стариков, жадно впиваясь взглядом в чужих, — интересно же; Грязьмут нечасто видит проезжих путников, а иноземцев — и того реже, и Изельда всякий раз мечтает, что будет мимо Грязьмута проезжать кто-то из её краёв, — да никогда таких не попадается. Девица примерно её возраста, подоткнув линялые юбки от грязи: ноги под подолом у неё голые, загорелые, в одних только поношенных башмаках, — распрягает лошадей, а хмурого вида крепкий музыкант, замотанный в меховой ворот и кольбу так, что и не разглядеть толком лица, вбивает в землю колышек, ослабший от натянутой верёвки. Право, маловато в мрачной труппе артистов, ежели считать и их хозяина.       — Гляди, и у девки ноги не прикрытые.       — А что тебе не нравится?       — Срамно!       — Старик, ты совсем дурачина? — красноречиво смотрит Слай, ткнув через плечо на Изельду; Изельда — мидландка по рождению, свободная женщина, ни разу в жизни не носившая ни бегуина, ни нижней юбки, — фыркает, передёрнув голыми плечами, а девица, оборотясь, очаровательно улыбается, но из-за половинчатой маски улыбка выглядит жуткой, как оскал.       — Изель — это другое. Изель мы уже знаем. А эта, точно говорю, колдунья.       — Колдунья или нет, а красивая.       — Колдунья, уж поверь. Хочешь, погадаю на будущее? — поёт девица, щёлкая шариками бус-чёток на шее. — Что выбираешь: кости, перья, жемчуг речной? Слай отмахивается, звонко сплюнув сквозь зубы.       — Тц! А чего мне гадать-то? У меня уже всё решено. Молодым парням гадай, если они тут появятся.       — Поди, их тут мало? — легко грустнеет девица, но глаза у неё, как и прежде, смеются.       — Меньше, чем пальцев на твоей руке.       — У-у-у. Ни мужчин, ни урожая. И зачем мы в этот медвежий край приехали, Брумм?       — Баба. Пожалей парней-то, — бормочет музыкант в кольбе, потуже затянув узел на колышке, разгребает среди вещей гармонь и, склонив голову к плечу, тянет мехи — жутко-ноюще, как если бы вся зубная боль мира воплотилась в звуки: инструмент настолько расстроен, что даже тугоухая на музыку Изельда морщится. — Гляди, как бы маэстро Гримм тебя не услышал.       — Будет тебе, а? Ты ж тоже с деревенскими поболтать хочешь.       — Пусть с маэстро сначала болтают.       — Вот поэтому тебя и не любят. Скучный ты, Брумм. Хозяин труппы: рослый, длинноногий, с хищным профилем, в чёрном рогатом уборе поверх платка, — поджигает последний фонарь, и тот вспыхивает алым, рассыпавшись снопом искр. Изельда смотрит на него, а потом, решившись, подходит поближе.       — Вы ведь маэстро Гримм?       — Он самый. Вечер добрый, барышня, — хрипато говорит Гримм, щуря глаза в мелких морщинках и грубо подведённой краске: у него упругая осанка танцора, а глаза цветом схожи с яшмой. — Заглянете на маленький пир во время чумы, коль человеческая жизнь коротка, а радостей мало?       — А… а вы из южных земель?       — Может, и оттуда. Рассказать, барышня? Изельда не может понять, пугает её маэстро Гримм или всё-таки нет, но от его яшмовых глаз и сладковато-терпкого запаха ей становится жутко, и Изельда на всякий случай бурчит «нет», убегает, подхватив юбки, и прячется за широкой спиной Старейшины, — тот подскакивает на скамье, а Слай хохочет, хлопнув себя по колену.       — Экая ты у нас трусиха, Изель! Хорошо, что муж не видит!       — Никакая я не трусиха! Маэстро… чудной он какой-то.       — Что, думаешь, у него два меча в штанах? Пф! Сходи да проверь.       — Слай! Гримм щурится, улыбается и мелодично свистит на губах, вторя мотиву гармони Брумма.