Чумной год

      — Радуйся, алый король! Радуйся, алое пламя! — хохочет жрец в окружении разряженной в пурпур свиты, всем своим естеством распространяя запах пота, специй, перца и красного вина. Ни у кого в свите лицо не открыто, — все в масках, и только у жреца оно живое, намазанное белым и разрисованное парой полос через щёки, — да и одежды у него не безвкусно-пурпурные, а чёрные, с кровавым подбоем, и поверх рубахи блестит, словно кираса, жилет, переливаясь сполохами пламени. Брумм слыхал, что на юге сжигают мертвецов и до сих пор приносят жертвы Сердцу кошмара, — богу, который сотни раз умирает, кровоточит, рождается заново и гуляет там, куда пришли хворь, чума и печаль. Видать, и для Брумма пришло время его встречать, гостя незваного.       «Ишь, как вырядились-то». Брумм с завистью засматривается на сборище, садится в углу и обнимает поджатое к груди колено: не ему, Брумму, гулять, когда вся его деревня сгорела от оспы, а он ещё вчера тащил на руках последнюю из сестёр, чтобы не дать сжечь её обмётанное коростой тело на общем костре, и в деревню потом так и не вернулся, — шёл, куда глаза глядят, пока не добрёл до красного храма. Слуги разжигают жаровни и волокут на них барана, и в храме становится так жарко, что обе рубахи Брумма сразу тяжелеют от пота, а потом от жертвенника начинает пахнуть жареным мясом, — и Брумм облизывается ещё раз, пока жнецы визжат и скачут, а главный жрец сжимает бубен, вскинув руки в прорезях плаща, хрипло камлает на неизвестном языке, пляшет и топчет в такт каблуком сапога. Тьфу, язычники бесстыжие, — танцевать-то, да ещё в час, когда оспа косит и старого, и молодого! Однажды Брумму встретился ведун, когда Брумм ездил в горы к замужней сестре, и этот ведун точно так же скакал во время камлания, но у него не было храма и слуг. А ещё он пил отвар из живокровных корней: и как только не маялся животом от этой дряни? — и девкам тоже давал выпить, у которых кровь не течёт, и мужикам, бесплодным, как степь Верескового моря. На масках нет ни ртов, ни носов, — только глаза, за прорезями которых не видать блеска, и проведённые пальцем полосы вдоль лба и щёк, и Брумм чувствует в этом что-то глубинно неправильное.       — Глядите, маэстро! Чужак! — шелестит кто-то из жнецов и тычет в сторону Брумма. Брумм вскрикивает и нервно оглядывается: уж больно ему надо показываться на глаза пьяной пастве! — но те быстро обступают его, хватая под локти и пихая в спину, и волокут из темноты на свет, в самое пекло.       — Глядите, глядите!       — Он наш?       — Не наш, — щебечет маленький, наверняка по-детски щекастый под маской. Дитя.       — Заберёте его в нашу труппу?       — Маэстро Гримм, нам ведь нужен новый жрец!       — Живой! Живой!       — Разве ж положено без живых жрецов, маэстро?       — Ишь, раскричались! Тихо! — осаживает тот, уперев кулаки в бока, и отгоняет свиту к жертвеннику, а Брумм трёт локоть и брезгливо отряхивается, пытаясь унять дрожь. — Хочешь ко мне, дитятко?       — О чём вы, ваше святейшество?       — Что с тобой случилось? — интересуется Гримм, глядя на Брумма чуть сверху вниз. — Разве не за утешением приходят в чужие храмы? Брумм знает, что у таких, как Гримм, нельзя что-то выпрашивать, — все потроха выжрут, да и глаза Гримма, грубо намазанные угольной краской, красны, как яшма, а улыбка похожа на клыкастый оскал, — но отступать уже некуда.       — Ничего, что вы могли бы исправить, если только не уведёте меня из этого пекла.       — Увести, значит?       — Куда угодно, маэстро, — говорит Брумм.       — Что ж, это можно устроить! Гримм цокает языком и обхватывает лицо Брумма пальцами, — горячими, словно их прикладывали к натопленной печи, — и вертит то так, то этак, а потом, вцепившись ногтями, с хрустом продирает через его щёки две царапины.       — Какое славное у тебя лицо, дитятко. Дай-ка, подправлю немного.