Осень в Гельсингфорсе

Туман распространился на город, и Гельсингфорс перед глазами спустившегося с холма представал будто заключенным в прохладном парном выдохе осени. Прежде в рисунке переплетенных улиц Петр Александрович находил сходство с Коломной или окрестностями Петербургской стороны — окраинными и почти провинциально живущими частями столицы. Теперь же все казалось каким-то прозрачным, нездешним, не виданным прежде. Но, приблизившись к центру города и взойдя на мостовую, под рассеянный свет масляных фонарей, которые по случаю плохой видимости были зажжены с утра, профессор сделался окружен суетливым движением городской жизни, в которой замечалась несвойственная выходному дню оживленность. То и дело ему встречались прохожие, несшие с собою увесистые тюки и наполненные сумки, а проезжавшие повозки были нагружены мебелью и разным скарбом. Такая солидарность в действиях местных жителей привела Петра Александровича в недоумение, хотя за прошедшие недели в Финляндии он множество раз зарекался ничему не удивляться. И вчерашняя встреча, пожалуй, стала самым памятным таким случаем. Он шел неторопливо, заворачивая в нехоженые переулки, разглядывая наличники на окнах, чугунную вязь на столбах фонарей, узоры на шторах в освещенных окошках. Вспомнил было про западное предместье и задумался, как оно расположено и не попробовать ли ему сделать прогулку в этом направлении, но внутренне усмехнулся, поглядел на часы и свернул на главную улицу. Грот нанимал просторный деревянный дом неподалеку от университета, в Мариинской, где также квартировали многие профессоры. Он был холостяком, но жилище его, устроенное заботами матушки и сестры, казалось Петру Александровичу островком подлинного уюта. Повинуясь недавней, но полюбившейся привычке, профессор блаженно опустился на стоявший против кресел друга качальный стул — выдумку финнов, подобный которому он намеревался непременно завести у себя в петербургской квартире. Мерные успокоительные движения, свобода и расслабленность почти домашние, треск и всполохи в камине, от которого шел приятный жар, и белая тишь за окнами — все располагало Петра Александровича предаться с утра овладевшей им тяге к отдохновению. Но при этом в собственном настроении он не мог не расслышать какой-то знобяще новой волнительной нотки, которая то казалась созвучной этим минутам довольства, то вдруг противоречила им. — Не выходил ты сегодня со двора? — отнесся профессор к хозяину дома ровно, размеренным тоном, будто отдыхавшим от необходимости напрягаться на лекциях. — Зачем же, Петр Александрович, — напротив, звонким и поставленным, несколько даже любующимся собой голосом молодого педагога отвечал Грот, и серые, слегка выпуклые глаза его прищурились в улыбке, — сегодня единственный день, когда я могу позволить себя порядочно разлениться. К тому же, поглядев с утра за окно, я тотчас сверился с твоим малороссийским календарем. Все вспоминаю этот подарок, как ты сопроводил его словами: что изданный на берегах Днепра он будет служить жителю Балтики. Так вот, я увидел, что нынче Покров, и белая картина на улице, казалось бы, удивительно точно должна была совпасть с ожиданиями от природы в этот день. Но тут я вспомнил, что, по рассказам местных, снег здесь редко когда выпадает раньше второй половины месяца. Пришлось разлепить глаза, поглядеть хорошенько и убедиться, что это всего лишь туман. Избаловала нас ясная погода, аккурат с твоим приездом почти каждый день стали видеть солнышко, Петр Александрович. Не иначе как над Петербургом совсем все скверно без тебя сделалось. Все никак не отвечу на твой вопрос — туман я счел тоже достойным поводом просидеть весь день дома. — Жаль, Яков Карлович, — я думал, вместе пройдемся, и ты объяснишь мне странное явление, происходящее на ваших улицах. — Я тебе и так скажу: первое октября по финскому обычаю — день переездов. Да, не удивляйся, это у нас на родине всякий может сменить квартиру, когда вздумается, здесь для того существует специальный день, и многие, озабоченные этим, едва ли не с весны начинают подыскивать себе новый уголок. Да, совершенно непонятная нам форма единения народа в своих насущных делах. Есть еще первое ноября, когда слугам позволено сменить своего хозяина и перейти к другому. Но ты не подумай, что это что-то вроде нашего Юрьева дня — что все вольные, тебе известно, наниматель лишь заключает договор, и всякий раз сроком его действия выставляется первое ноября. — Воистину диковинный народ, — протянул Плетнев, глядя сквозь смеженные веки на тлеющий огонек в камине. Какое-то полусонное, почти безразличное умиротворение охватило его, но провалиться в негу мирного русла беседы его удерживали никак не отпускающие вопросы. С полузакрытых глаз моих свевали сон — Когда же закончатся эти открытия, господин профессор? — шутливо обратился он к другу, надеясь легонько подвести разговор в сторону их разрешения. — Откуда такое желание, Петр Александрович? — мне казалось, ты согласишься со мною, что делать постоянные открытия — едва ли не самая замечательная часть жизни, особенно в нашем с тобой деле. — Однако, я боюсь потерять мысль — давеча как раз говорили со студентами о Древней Руси. Право странно вести такую беседу на шведском языке, — удержал в себе Грот глубокий вздох, но нельзя было не расслышать ощутимой тяжести последних слов. — Помнишь мой совет — о допетровской эпохе говори как бы вскользь, чтобы больше внимания уделить самому цветущему времени нашей истории, — оживился Плетнев, и в светлых глазах его, причудливо отражавших теплые огненные блики, блеснули искорки вовлеченности. — А что до языка… — взглянув на озабоченное лицо Грота, задумался он, — ты лучше меня знаешь, какой долгий непростой путь сближения предстоит нам русским с финнами. Естественная историческая неприязнь к захватчикам будет жить еще два-три поколения. — Да, и потому наш альманах будет иметь здесь гораздо большее значение, чем иным может показаться. Эман, местный журналист, подсказал мне, что издание на шведском поможет распространить его успешнее и шире. Причем, выпустить книжку лучше всего к декабрю, когда студенты освобождаются от занятий. Вот только поспеем ли мы с нашими авторами? — вздохнул Грот нескрываемо тяжело и, подошедши к камину, принялся шевелить кочергой полуугасшие угли. — Не беспокойся, Яков Карлович — с сиятельствами я как-нибудь улажу. Право дело — всего лишь по печатному листочку не можем добиться ни от Соллогуба, ни от Одоевского. Надо бы порастрясти их графскую да княжескую кровь. Только руки у меня коротки… — протянул Петр Александрович. Он хотел было подбодрить Грота, но чувствовал, что неодолимо увлекается собственными думами. Услышав о декабре, когда должен выйти альманах — их общее детище, посвященный годовщине Александровского университета, задуманный как свидетельство согласия и дружбы русских и финнов, — профессор не мог не задаться вопросом, где его застанет наступленье зимы, холода, Рождество. И со вчерашнего дня неопределенность эта, и прежде тревожащая, обдавала еще более острым волнением. Петр Александрович вспомнил о тех днях юбилейных торжеств, которые слились в его памяти в одну ликующую прельстительную картину. Лето было в разгаре, он едва прибыл на финские берега, и все здесь было внове. Он сделался окружен дружеским вниманием Грота: до того они лишь долгое время состояли в переписке, а теперь могли без препятствий выговаривать друг другу все, за многие месяцы не уместившееся на строчках. После поверхностных светских бесед, вынужденно вовлекавших его среди столичных гостиных, это было свежим, исцелительным бальзамом. Местная природа покорила его совершенно: он видел здесь все лучшее, что ему нравилось в Петербурге, но без его докучных дождей и вечной сырости, и находил в маленьких перелесках даже какое-то неуловимое сходство с давно покинутым тверским краем, горевшим лишь воспоминаниями из детства. Но Петр Александрович понимал, что так говорит неразборчивый взгляд, слыша голос прельщенного сердца. Гельсингфорсское общество приняло профессора, державшегося со всегдашнею скромностью, неожиданной приветливостью и ласками — университет одарил его званием почетного доктора, а Грот представлял всем друга как учителя Канцлера — так называли здесь наследника престола Александра Николаевича по его попечительской должности над учебным заведением. Плетнев вспоминал свой восторг перед древней церемонией промоции — посвящения новопроизведенных в ученую степень докторов и магистров, в которой слышались отголоски средневековой пышной строгости. Он чувствовал себя причастным к огромной и сильной традиции, маленьким звеном значительного и налагающего ответственность дела просвещения. Быть может, это величественное впечатление, врезавшись в его чувствительное и ничуть не стареющее сердце, и стало тем маячком, возвращаясь к которому он испытывал такое взыскуемое ощущение собственной нужности? Нет, профессор не мог бы сказать наверняка, что оно было заключено только в этом. Многоголосое «Боже, царя храни» в согласии с блестящей игрой оркестра мощным гулом отдавало в воздухе, будто каждый звук дробился о сосны и скалы, обступавшие площадь. Вдалеке от столицы и привычной жизни пение гимна каким-то особенным восторгом сказалось на восприимчивой натуре Петра Александровича, который был не чужд проявления своих чувств даже в слезах и ничуть не стыдился их, происходивших под действием искусства или сильных движений души. Он вспоминал университетское шествие во главе с ректором, облаченным в пурпурную мантию и сопровождаемым двумя герольдами с жезлами в руках. Как участники церемонии восходили на эстраду, поэтически называемую Парнасом. Совершенно античным духом исполненный обычай — возложение на головы новых магистров лавровых венков. Здесь профессор почувствовал, что волнение, обыкновенно происходившее от этой возобновляемой в памяти картины, лишь коротко скользнуло по поверхности его внутреннего существа, не задев глубины. По традиции одарять новопосвященных венками, которые до того изготовлялись собственноручно, избиралась девица из лучшего общества, отличная по красоте и воспитанию и состоящая в родстве с кем-нибудь из участников промоции. Это была Матильда Армфельт, выпускница Петра Александровича в Патриотическом институте благородных девиц. Он сразу узнал ее и молча издалека любовался расцветшей, пленительной красотой, но к радостному удивлению профессора девушка вскоре сама нашла его в толпе, среди гостей юбилейного бала. Приветливо заговорила, представила отцу и нескольким знакомым, называя своим учителем. Профессор осмелился пригласить ее на танец и долго помнил близкий жар порозовевших щек и тонкий, горьковатый запах лавра — белоснежное платье Матильды, согласно обычаю, тоже было убрано гирляндой из темно-зеленых листьев. После они часто виделись в свете, и сладостная память этих мимолетных прикосновений и участливых взглядов вновь вспыхивала в Петре Александровиче, но ничего кроме светской любезности и разве что маленького шутливого кокетства со стороны девушки ожидать было невозможно. Он прекрасно осознавал, что дочь знатного вельможи не снизойдет до учителя, годившегося ей в отцы, да и сам не осмелился бы высказать никаких намерений. Оттого, мучительно переполненный недостижимостью столь близкой и даже удостаивающей своего отблеска красоты, профессор и тянулся к обществу своей ученицы, и избегал его. Лишь теперь он незаметно пришел к мысли, что эта болезненная тяга более не властна над ним. Улыбки и жесты Матильды доносились до него будто издалека, сквозь благодетельную пелену отжившего, и внушали тихую, примиряющую радость. Но Петр Александрович знал, что наступившую эпоху сердца нельзя было назвать обретенным покоем. Он был обременен свободой, будто взыскуя нового алтаря, где ее можно было бы верно, бестрепетно сложить. Его одолевало волнительное любопытство и потребность вдумчивого, устремленного поиска. И у странного сладкого этого смешения чувствований было имя, которое он держал в уму и перекатывал на языке, имя, так созвучное слову «тайна», которое сопровождало его. Петр Александрович понимал, что на финском оно будет иметь совсем другое значение, но не мог узнать его наверняка. Обратиться с этим к Гроту, при всей их короткости, он не решался, надеялся лишь сделать ему несколько наводящих вопросов, но и перед их необходимостью чувствовал себя растерянным. Хозяйка дома, моложавая женщина в скромном платье, но щедро накрахмаленном чепце, показалась в дверях гостиной, деликатно остановила беседу друзей, воспользовавшись паузой, и пригласила их к столу. Петр Александрович сверился с часами, скорее, повинуясь привычке, чем удивлению — за разговором прошел час, их никто не потревожил, а значит, и обед продолжится в том же мирном домашнем кругу. Им овладело было некоторое разочарование в том, что он не успел исполнить своего замысла. Но его сглаживало минутное облегчение: не придется теперь искать нужных осторожных слов, предстоит лишь налегке отдохнуть за простой и милой беседой. И вместе с тем какой-то почти не тревожащий, упоительно разлившийся трепет наполнил его. Это было нарастающее предстояние перед тайной, которая, оставаясь неразгаданной и содержа в себе будто какое-то обещание, все вернее захватывала предающееся ей существо.