Осень в Гельсингфорсе

Нет, она решительно не могла больше изобретать каких-то изысканных фраз, и сама затея эта показалась ей вдруг вычурной и горделивой. Айне необходимо было дать исход растущему восторгу и переливающейся благодарности, и она искала лишь словесной формы, в которую их можно было бы облечь. Она больше не боялась выдать свои чувства, уже обрисованные и проговоренные, но даже желала этого. Присутствие Петра Александровича, вынесши ее на мгновения будто на берег реки-времени, вновь вернуло в нее и сказалось какой-то странной тоской, точно в каждой минуте теперь сквозил призвук скорого прощания — с его звучным голосом, размеренными шагами и приветливым светлым лицом. Айна подумала о том, что профессор приехал сюда ненадолго и едва ли ей представится скорая и легкая возможность вновь встретить его. Она чувствовала, как буря внутри не оставляет ей ничего, кроме силы шагнуть навстречу и протянуть между ними ниточку — пусть самую тонкую, как лесная паутинка, заронить в его памяти хоть несколько слов, сказанных так скоро созревшим к смелости сердцем. Она была совершенно честна в этом перед собой и равна себе, лишь инстинктуальный страх смутить такой искренностью образованного и светского, во многом далекого от ее культуры человека, внушал ей осторожность. Теперь девушка перебирала в уме свои скромные знания словесности не как средство показаться заметной, но прибегала к ним, как к единственному источнику помощи в ее дерзновенном неотменимом намерении. Петр Александрович, уставши за час на ногах, сидел за преподавательским столом, заполняя необходимые бумаги. Большинство слушателей разошлись, но несколько человек выстроились у доски, каждый в ожидании минутки профессорского внимания к своему предмету. Поднимая глаза от журнала к чернильнице и невольно щурясь, Плетнев взглядывал из-за стоявших перед ним молодых людей на пустеющую аудиторию, силясь разглядеть свое видение, будто силой мысли желая внушить ему явленные очертания и отчаянно боясь упустить. Тотчас корил себя за то, что отвечал недостаточно взвешенно, пусть и вопрос был пустяковый, и вместе с тем боролся с досадливым чувством обделенности и неполноты, которое испытывал, не в силах оставить долг ради желанного поиска. Он заметил, как чуть приподнялся в кресле — старался унять волнение, будто обманывая самого себя, что уже на полпути в своей устремленности. Это невольное движение так остро и живо напомнило ему собственные студенческие годы, что он слегка даже отвлекся и забылся в увлеченном ответе. — Скажите, профессор, правда ли, что в «Водопаде» Державина изображена наша Иматра? — с заметным акцентом и неуверенно, но с искренним любопытством обратился к нему высокий юноша в студенческом мундире. — Я мог бы ответить вам, что там описан другой водопад дальше по течению реки Суны, но, согласитесь, едва ли такое сведение прибавит что-то к нашему впечатлению от этого чудесного образца поэзии? Я убежден, что художественные образы представляют в совокупности своей как бы вторую природу со всеми вечными ее законами. Да, если следовать Платону, она является подражанием действительности, но предстает нам в преображенном виде. Так что все частное, взятое из окружающего нас мира, в искусстве обобщается, перенимает от различных предметов какие-то невычислимые нами черты и переплавляется в создания ясные, полные и живые. Айна стояла, скрытая от взгляда Петра Александровича спинами студентов, и силилась не смотреть неотрывно на его макушку и лоб со вздетыми очками. Она тихонько улыбалась тому, как мило его растрепавшиеся волосы торчат в стороны, и почти не дрожала оттого, что подошла так опасно близко. Профессор отвечал, чуть понизив усталый голос, и она не могла упустить ни одного из его слов, напрягая ум в желании запечатлеть каждое. Мысли путались, мешая готовые высказаться фразы с мимолетными образами, рожденными едва услышанными словами, которые она так старательно ловила. Студенты разошлись внезапно — кто-то стоял у кафедры за компанию с товарищем, а иной в последней развернутой реплике Петра Александровича услышал исчерпывающий ответ на свой вопрос и решил не утомлять его понапрасну. Профессор, погруженный в записи, не считая мгновений, ожидал следующего предмета для размышлений и не заметил, как вновь удобно устроился в кресле. Потянувшись к чернильнице, он почувствовал на себе взгляд. Поднял глаза и, выпустив из пальцев перо, уронившее на стол густую свежую каплю, встал из-за стола. Она стояла перед ним, очерченная мягким контуром наполнившего аудиторию луча, который будто обнимал ее за узкие плечи. Маленький румянец лежал на исполненном взволнованной робости лице, и каштановый локон, теперь лишенный золотистого отсвета, выбился из узелка на затылке. Платье ее было столь же скромным, как и тогда на роднике, лишь вышитый воротничок сообщал какую-то особенную заботливую прелесть всему ее облику. — Здравствуйте, Петр Александрович, — выговорила Айна, склонившись в приветствии, не задумываясь о том, насколько изящным было ее движение, лишь чувствуя радость наяву произносить имя, столько раз пропущенное через себя вместе с носившим его образом. — Айна, — склонил голову Плетнев, будто стремясь стать хоть на толику ближе и преодолеть расстояние, разделявшее их по росту, — не могу сказать, что не ожидал увидеть вас здесь. Девушка подняла взгляд, почувствовав, будто ее обволакивает и приподнимает над землей каким-то теплым дуновеньем. Казалось, оно таится в уголках глаз, обращенных к ней. Она посмотрела так выразительно, что Петр Александрович невольно сжал губы в привычной светской улыбке — он опасался, что слова его прозвучали двусмысленно и могли выдать потаенное взыскующее желание, которое было теперь исполнено. — Позволите вопрос? — Айна почувствовала неуловимую перемену в лице своего собеседника, но была уверена, что главное в его первоначальном выражении она разглядеть успела. Но останавливаться на том было теперь преждевременным, и ей не хотелось смущать Петра Александровича, который был еще не готов. Она решила занять его ум тем, что он подхватит с вдохновенной легкостью, где ощутит себя утвержденным. Теплое сияние его взгляда, длившееся несчетные секунды, было невесомым, но безусловным ответом ее скромным упованиям. Она знала, что теперь оно будет с ней — пробуждать и баюкать, будоражить и успокаивать, заволакивать красотой все, представляющееся взгляду. Плетнев с облегченной открытостью кивнул, и Айна продолжала: — Мне так запали в память ваши объяснения выразительности в поэзии. Я прочла весь Гречев учебник, но отчаялась отыскать в нем хоть какого-то толкования того, как создается образ, и почти смирилась. Думала, что мне не дано понять законов этого искусства. Есть ли какие-то книги, где то, о чем говорили вы, было бы изложено таким простым и ясным языком? Петр Александрович улыбнулся слегка, сдерживая снисходительное умиление. Он не расслышал лести себе в этих словах, но не мог не заметить рядом с любопытством юности такого горячего увлечения, какое едва ли могла вызвать одна теория словесности. Открытие это, повеявшее на него в том долгом ее взгляде снизу вверх, и пугало своей небывалостью, и проникало все существо сносящей, обещающей сладостью, прельстительными образами, новой силой отживших упований. — Признаться, вы задали вопрос, который давно мучит меня самого. Правда, в моем окружении говорят, что я своими силами должен бы разрешить его — написать об этом книгу. Но, даже будь такая на свете, мне показалось бы невозможным советовать свой труд. Потому скажу, что интересные вам ответы я сам отыскиваю в отдельных сочинениях разных авторов и, обращаясь к ним, иногда прихожу и к собственным выводам. Айна замечала, как в Петре Александровиче в эту минуту неуловимо сочетаются скромность и радостное торжество, с которым он уверенно говорил о своем деле. Он казался и беззащитным, и заключенным в спокойном своем совершенстве. Она старалась не смотреть в его лицо неотрывно, но чувствовала, что не может скрыть откровенного любования, которое все обретало силу с каждой новой узнанной чертой перед ее глазами. -… Посоветовал бы вам обратиться к заметкам Пушкина — они немногочисленны и не облечены в форму фундаментальных трудов, но в них, как и во всем, чего касался его гений, можно открыть множество смыслов, если быть внимательным. «О классической и романтической поэзии», на мой взгляд, стоит прочесть прежде всего. Пусть я покажусь нескромным, — обратился в сторону Плетнев, — но в своем «Современнике» я также публикую статьи, относящиеся к теории словесности, и тщательно отбираю таковые, сообразуясь с теми принципами, которые постарался сейчас изложить. — Мне теперь неловко признаться, что я выписываю «Современник», но, стало быть, недостаточно внимательно читаю, — произнесла Айна, решившись ответить откровенностью на реплику Петра Александровича. — Но до вашей лекции мне, право, сложно было подходить к поэзии, как к чему-то, подлежащему разбору и истолкованию. Она мне казалась чем-то сродни ветру в соснах или плеску волн — просто прислушиваешься и позволяешь ей звучать внутри себя. Последнее непосредственное замечание девушки едва достигло слуха профессора — он был счастлив дать хоть какой-то исход своим неопределимо ликующим чувствам, перелив их в такую простую и объяснимую радость. — Значит, я имею честь видеть перед собой одну из немногих моих гельсингфорсских подписчиков? — не смог он отказать себе в радости предаться свободной, ничем не скованной улыбке. — Я часто сравниваю нас, — это слово было слишком опасно сулящим, Плетневу стоило усилий напоминать себе, что он говорит о числе людей гораздо большем, чем двое. -…с узким кругом посвященных, разделяющих одно представление об истине, благе и прекрасном, наперекор или вовсе помимо всех господствующих мнений. — Для меня честь — принадлежать этому кругу, — Айна поняла, что она и Петр Александрович теперь почти равны перед сгустившимся между ними воздухом, и она сможет это сказать: — но я чувствую, что мне недостает сил, опыта и знаний, чтобы осваивать новую глубину самостоятельно. — Она выдохнула и потерялась в словах — выговорила эту фразу, издалека так пугавшую ее, по наитию, а все важное и продуманное рассыпалось перед взглядом, обращенным на нее, казалось, с маленьким сомнением. — Я благодарна профессору Гроту и его открытым лекциям, но, я слышала, на регулярном курсе его разборы еще полнее и детальнее, и в них я могла бы найти опору своим начинаниям. И мне бы хотелось еще раз услышать вас, профессор, — она коротко взглянула снизу вверх, и Петр Александрович почувствовал, как ресницы его отяжелели. Айна любовалась тенью на его щеке. — Мне лестно и дорого ваше стремленье. К сожалению, в этом университете я — лишь гость, и порядки его в таких частностях мне незнакомы. В столице барышни вовсе не допускаются до занятий. — Плетнев заметил, как от его слов на лице девушки изобразилась едва уловимая смесь испуга, стыда и печали. Он понял, что, побоявшись собственной увлеченности, переусердствовал в строгости тона и тотчас готов был все исправить. Нет, ему захотелось взять ее за плечи, приблизить к себе и разгладить поцелуем смятенную морщинку на лбу, своей нежностью разлить по ее щекам теплый румянец восторга. Но он был властен только над словами, которые старался делать как можно мягче. — Но я обещаю употребить все свое влияние, чтобы исполнить вашу просьбу. Едва Плетнев договорил, приблизившийся коридором ровный гул добрался до аудитории рассеянной многоголосой толпой. Студенты другого отделения, собравшиеся на следующую лекцию, занимали свои места, повинуясь привычке и необходимости, населяя стены своими мыслями, заботами и упованиями. Петр Александрович понимал, что, верно, его уже хватился Грот, и вот-вот зайдет незнакомый профессор, перед которым ему не хотелось бы оказаться в неловком положении. Он видел, что Айна тоже обеспокоена — сладкий след благодарного торжества скоро растаял в уголках ее губ, обернувшись тревогой. — Я найду вас здесь после лекции Грота в следующий вторник?  — Непременно, — еле слышно от волнения выговорила она, так что он, скорее, считал это слово в ее тихой улыбке. Плетнев вытянул было ладонь перед собой, но тотчас отвел и вовсе спрятал обе руки за спину, чинно поклонившись. Айна опустила глаза — от нее не укрылся этот очаровательный неуверенный жест, и она ощутила в запястье еще больший трепет, чем мог быть заключен в ином свершившемся поцелуе. Петр Александрович покинул аудиторию первым, она шагнула вперед и закуталась в воздух, сквозь который он только прошел.