Ночь и тишина

      Погода для пикника была самая подходящая. Сверху поливал освежающий дождь вперемежку с ледяной и мелкой, как манка, снежной крупой. Крепко задувало с северо-запада, и сводка гидрометцентра была сурова, как голос Никиты Джигурды, проснувшегося с сильного перепоя. Детская площадка выглядела как после объявления воздушной тревоги: смотались даже самые закалённые любители турников, скрипучих несмазанных качелей и интеллектуальной игры «Вышибалы». И, будто напоминая, что не всех дураков войной убило, мимо опустевшего скверика со свистом пронесся тюнингованный ВАЗ-2109. Из приоткрытых окон «девятки», на радость приунывшим, попрятавшимся по домам пушкинцам, гремела лихая песня Вадима Казаченко.       Малиновой молнией шедевр АвтоВаза просверкнул мимо высокой ограды, и едва он исчез за поворотом, как раздался истерический визг тормозов, вой клаксона, и кульминацией стал характерный громоподобный звук удара. Чуть позже к этой дорожной симфонии прибавился шум человечьей речи, в котором, из-за быстрого темпа, было сложно разобрать что-то конкретное. Однако мотив был знакомый, и каждая фраза всегда заканчивалась рефреном, близким сердцу каждого русского человека, — то есть кто-то повторял «мать, мать, мать»...       Гера Камышов, проигнорировавший инцидент и нелётную погоду, устроился под грибком в детской песочнице. Хотя это сооружение называлось «песочницей» только в дань вековой традиции. Сейчас оно больше напоминало карьер для добычи якутских алмазов: то есть посреди четырёхугольного огороженного пространства не высился привычный маленький зиккуратик из песка, пригодного для лепки куличиков. Всё было ровно наоборот. Здесь красовалась воронка, так значительно уходившая вглубь Матери-Земли, что это вызывало серьёзные сомнения в том, что тут играют дети. Скорее уж в песочнице отрабатывала практику команда юных экскаваторщиков, вооружившихся не пластмассовыми совочками и пасочками, а как минимум шнековыми бурами с мотоблоками.       Массивный столб, увенчанный жестяной шляпкой с мухоморным узором, немного покосился из-за подкопа, но всё ещё пытался держаться, защищая отдыхающего Геру если не от ветра, то от косого дождя и вражеских взглядов с соседних балконов. Чтобы совсем не окочуриться от холода, Гера курил и иногда тёр красные уши, чтобы проверить чувствительность. Время от времени он трогал спрятанный под куртку старый китайский термос с потёртой надписью «Blue Hawaii». Второй рукой он держал на отлёте книгу, которую с большим увлечением читал, то и дело хмыкая.       — Отдыхаете, Георгий Нилович?       — Отдыхают в санатории «Радуга». А я повышаю квалификацию, — невозмутимо ответил Камышов, не отрываясь от текста.       Найнс ткнул пальцем в потрёпанную обложку, поворачивая её так, чтобы было видно название. Гера читал «Умирать подано» Андрея Кивинова.       Не дожидаясь комментариев москвича, он пояснил:       — Профильная литература. Расширяет кругозор.       — И поднимает культурный уровень сотрудника милиции на небывалую высоту, — догадался Найнс, улыбаясь Камышову, который наконец поднял на него глаза.       — Эт не Пик Ленина, конечно, — миролюбиво согласился он с москвичом, — и не Лев Толстой. Но что нужно поднимает. А главное, автор в теме сечёт получше ссыльнокаторжных нытиков навроде Фёдора Михалыча…       — Вроде, а не «навроде», — с неизменным упорством поправил его Найнс.       — А что, Ричард Ильич, вы не думали изложить богатый опыт столичной работы, изваять, так сказать, в виде букв? — Камышов налил в отвинчивающуюся чашку густого, как мазут, и очень сладкого чёрного кофе. — Чёрным по белому про то, как одной рукой жуликов укрощаете, а второй…       — А второй? — вклинившись в паузу, с интересом уточнил Найнс и с интересом принюхался к напитку, которым его одарил заботливый коллега. — Что же я, по-вашему, Георгий Нилович, делаю второй рукой? Кляузы пишу на ваше отделение? Пакеты с анашой подкидываю неудобным людям?       — А второй рукой увековечиваете нашу царскосельскую дружину в непредвзятых характеристиках, — Гера кивнул на строгий чёрный кейс в руках Найнса и, плеснув во вторую чашку ещё немного горячего и пахучего кофе, с наслаждением отпил и зажмурился: — Угадал ведь? В этом ларце Андерсенова смерть?       — Почему сразу Андерсена? — удивился Найнс и поморщился, пригубив свою порцию. Было невыносимо сладко. — Может, ваша, Георгий Нилович?       — Не, — усмехнулся Гера. — Я целеустремлённый и неподкупный. Мне Уголовный кодекс как отец родной…       — А мать — «Инструкция по укладке, пригонке, сборке и надеванию походного снаряжения бойца пехоты красной армии», — догадался Найнс.       — Вы прям с полуслова на лету схватываете, Ричард Ильич, — покивал Камышов. — В общем, сами видите, я ж друг детей, гроза бандитов. Меня-то за что топить?       — Это было актуально во времена Корнея Чуковского, — извлекая из кейса простую канцелярскую папку, сказал Найнс, — и то с оговорками. Сейчас другие ценности.       — Да знаю я эти ваши… ценности, — Гера залпом допил свой «мазут». Найнс, пользуясь тем, что Камышов отвернулся, выплеснул свою порцию на уродливый осенний газон, взрыхлённый то ли штык-ножами, то ли саблеобразными когтями чернобыльских кротов. — Вы мне что, предлагаете встать в стройные ряды участковых, которые откаты берут, отправляя сигналы об убиенных старушках-процентщицах в ООО «Вечная память»? Меня не этому в школе учили.       — Да никто вас никуда не вербует, — передавая чашку обратно, сказал Найнс и перешагнул через низкую скамеечку, прячась под «грибком» от усиливающегося дождя. — Но хочется спросить, как часто вам, Георгий Нилович, враги и заговоры мерещатся?       — А что? В шизики меня записать хотите? Пожалейте, я же не местный, кто мне передачки в жёлтый дом носить станет? — Гера очаровательно улыбнулся и былинным голосом певуче проговорил: — Отпусти меня, добрый молодец, я тебе ещё пригожусь! Ведро палёной водки или компромат на Андерсона — всё добыть могу.       — На Андерсона не нужно, — немедленно ухватился за предложение ушлый москвич и ещё раз выразительно помахал тонкой папкой, которая, как верно догадывался Камышов, несмотря на обманчиво безобидный вид, весила гораздо больше, чем казалось. — В целом, картина ясна. Но пара штрихов не помешает.       — Ага, — как-то неопределённо ответил Гера, чувствуя, что на чёрных струнах его непримиримой и мстительной души сейчас сыграют то ли «Мурку», то ли что-то шедевральное в тональности ре-минор. Но москвич то ли вправду уже сам выловил всю крупную рыбку, то ли просто дразнил Геру, подсовывая ему мальков, которые если и брали взятки, то только сигаретами «Ява Золотая» и полторашками «Балтики».       — Этот? Ни украсть, ни посторожить, — коротко отчитался Камышов, бросив мимолётный взгляд на чёрно-белую и очень неудачную фотографию сослуживца. — Барахло. Сливал по-тихому топливо с «бобика» и продавал на местную АЗС, пока не спалили. Но кто бы не сливал, если б мог? Вы, что ли, Ричард Ильич?       — Ясно, — перекладывая страницу и аккуратно подравнивая её к другим, ответил Найнс. — А что насчёт…       Перед носом Камышова появился ещё один документ. Фотокарточка, украшавшая его, была чудо как хороша. Гера Камышов имел на ней «вид лихой и придурковатый», при этом форменная фуражка кренилась на одно ухо так, будто Гера решил изобразить бессмертный образ Максима Перепелицы перед приёмной комиссией вагановского училища.       — А что? Ещё не дописали… картину? — Гера вытащил сигарету из пачки, но прикуривать не стал, глядя в светлое, но холодноватое, как у статуи, лицо Найнса. — Нужен штрих к портрету? Экскурсия по лабиринтам души?       Москвич неторопливо собрал все листы, методично завязал тесёмки на папке, застегнул молнию кейса и только после этого посмотрел на Камышова.       — Спиртное на экскурсию пронести можно? — уточнил он у Геры.