Ночь и тишина

      — Нилыч! Где шляешься? Тебя уже на ковровую дорожку вызывали — будешь речь зачитывать, готовься. И вот ещё… записка от гражданки Штерн, требовали тебе лично в руки отдать. Ещё просили в лицо харкнуть, а я говорю, что это, мол, платная услуга, — самым официальным тоном сообщил Костик, помахивая тетрадным листочком, чтобы разогнать воздух, усиленно пахнущий казармой, в которой охуевшие деды́ беспалевно курили шмаль.       — Чёт я не понял, — Гера сощурил глаза, принюхался и отнял записку, — сегодня Всемирный день борьбы с угнетением наркозависимых, а я пропустил культурно-массовые мероприятия? Чё тут воняет как в падике без домофона?       — Да тут у нас один преступный элемент решил уничтожить улики прямо в кабинете, пока не обшмонали с пристрастием.       — Улики путём раскуривания оных уничтожал? — догадался Гера.       — Не пропадать же добру, — мудро ответил Костик и веско добавил: — За всё упло́чено — должно быть проглочено. Сначала в туалет просился, чтобы там сдолбить. Не отпустили. Тогда этот отличник класса коррекции тихой сапой подкурил, а чинарик в рукав спрятал. Сидит, понимаешь, мордой в колени, типа в сон его клонит, а сам косячок потягивает и опять в рукав прячет. В общем, произвёл самоподжог синтетического пухана́ мэйд ин Чайна. Пришлось его из чайника поливать, жалко же огнетушитель расчехлять. В общем, надымил скотина так, что Андерсен примчал, как акула на запах крови. Короче, наркомана потушили, бычок изъяли, а придурка этого на экспертизу.       — Безумству храбрых поём мы песню, — очень скупо и без задоринки прокомментировал этот эпизод Гера, из чего Миллеров сделал вывод, что Камышов глубоко погружён в какие-то далёкие от рабочего процесса мысли.       Усевшись в продавленное красное кресло в стилистике советского минимализма, Гера с рассеянным видом развернул коммюнике́ от гражданки Штерн Розы Мавровны. Чтобы занять время, он принялся читать записку вслух, одновременно отмечая красным акварельным карандашом ошибки и неточности.       Камышов прибавил в скобках число семь прописью, аккуратно расставил запятые и диакритический знак над буквой «Ё». Подумав, он приписал сверху адрес отделения, на который и поступило обращение, изложенное в столь вольной форме.       ...чтоб тебе, клесч чисоточный, в каждую почку по эскалаторному ковшу песка насыпало…       Тут Гера тщательно поправил хромающую орфографию и красиво вывел «экскаваторному», идеально следуя эталону письма из советской прописи образца 1947 года. В конце предложения он установил явно недостающий восклицательный знак.       …тебе уже на том свети место заказано, тварь криваносая считай дни…       …чтоб жизнь по тебе камазом проехалась и сошкребали тебя потом в мешок лопатой для говна…       …при встречи в ебальнек твой рябой харкну, жди, тварь…       — Душевная женщина, а главное, с фантазией, — холодно одобрил текст Камышов, закончив с корректорскими отметками. — Ей бы тамадой на свадьбах и юбилеях в кафе «У Тоджибека» работать, а не на пенсии сидеть, таланты зазря растрачивать.       — Чё ты ей сделал-то хоть? — уточнил Миллеров, весьма впечатлённый напором гражданки Штерн.       Самого Костика Миллерова местные дамы постбальзаковского возраста страстно любили и отчего-то жалели. Кое-кто активно подыскивал хорошую невесту приятному милиционеру с необычайно густым загаром для географических координат Ленобласти. Геру же активно ненавидела вся женско-пенсионерская диаспора района, за редкими исключениями.       — Злостная торговка ботулизмом эта тётя Роза, — сурово ответил Камышов. — Было дело — шугнул я её пару раз со стихийной торговой точки вместе с грибочками маринованными.       — Ох, зря ты, Нилыч, с этим консервационным картелем связался, — фыркнул Костик. — Ты б ещё на мафию, семечками торгующую, наехал. Нашли бы тебя тогда в ближней лесополосе. По частям.       — А они тебе чё, процент заносят натурпродуктом? — Гера сразу вспомнил, как Костик при любом удобном случае опускал руку в глубокий карман форменной куртки, извлекал оттуда пригоршню удивительно крупных полосатых семечек и начинал молотить их со скоростью комбайна, засеивая пространство вокруг себя плотным слоем шелухи.       Костик нервно ухмыльнулся и приготовился обильно потеть, однако внезапный допрос на предмет низкоуровневой коррупции прервала визгливо скрипнувшая дверь кабинета. В тёмной раме дверного проёма, как на эрмитажной картине, явился светлый образ дорогого московского гостя, безупречно одетого, но на этот раз обогащённого новой, внушающей надежду деталью — компактной дорожной сумкой через плечо.       Холодное лицо Найнса, обычно невозмутимое, как каменный барельеф, начало невообразимо меняться при первом же вдохе застоявшегося кабинетного воздуха, пронизанного дымом запрещённых к распространению веществ. Брови Найнса поползли вверх. Рот слегка приоткрылся. Немой вопрос, начертанный на челе москвича, уже готов был воплотиться в живую и, возможно, не совсем цензурную речь, но Гера ударил на упреждение.       — Уже уёбываете, Ричард Ильич? — громко спросил он и уставился на сумку как бдительный кондуктор, начитавшийся листовок о террористических угрозах в общественном транспорте.       — Камышов!!! — гавкнул Андерсен, возникший за плечом Найнса.       — А? Я спросил, мол, уже убываете? — нахально солгал Гера, делая сочувственное лицо, которое говорило: «Совсем ты, дед, глухой стал — на пенсию пора».       Андерсен что-то рыкнул в ответ, но даже его начальственный голос не смог отвлечь Геру от мысли о том, что внутри найнсовской сумки, между рубашками, которые пахли кожей и парфюмом москвича, была аккуратно упакована физическая копия отчёта о доблестных победах и проёбах отделения. И приятное чувство от того, что ему глубоко индифферентны эти отчёты, сменилось лёгкой взбудораженностью при мысли об этих рубашках. Наверное, стоило бы вытащить одну, если Найнс оставит сумку без присмотра. Просто так. Сувенир на память.       Действовать нужно было быстро, поэтому, как только Андерсен повлёк Найнса в свой кабинет, Гера перехватил руку москвича:       — Я присмотрю, — честным голосом тимуровца заявил он, отнимая сумку, — у нас тут лучше, чем в камере хранения. Охрана как на особо важном объекте. Только служебных собак нет. Но есть кошка.       — Ага, кошка, — поддакнул Миллеров и, нагнувшись, заглянул под стол. — Рация! Рация, кис-кис-кис, ты где? Вылезай!       Застыв в плакатной позе «Рабочий отнимает нечестно нажитое добро у капиталиста», Гера бесстыже уставился в глаза Найнсу. Тот не отвёл взгляд, но ощутимо дрогнул, потому что Камышов смотрел на москвича как на непочатую банку варёной сгущёнки. То есть с вожделением на грани безумия.       — Оставь… те, Ричард Ильич. Потом повод будет ещё зайти к нам, грешным, попрощаться. А то так и уедете в город на семи холмах, без нормальных проводов.       — Действительно, всё-таки плечом к плечу, так сказать, обороняли… — поддакнул Костик, вытаскивая из-под стола страшную, как атомная война, черепаховую кошку.       — Да чё ты там оборонял? Холодильник? — спросил Гера, явно рассчитывая на то, что по своей привычке Костик зарумянится и опустит глаза в пол, пристыженный за свою прожорливость.       Так и вышло. Миллеров отвернулся и что-то забубнил, обращаясь то ли к невидимой и неосязаемой совести Камышова, то ли к кошке Рации. Гера же второй рукой перехватил ладонь Найнса, всё ещё сжимавшую ручки сумки, и безо всякого стеснения погладил её. Он рассчитывал на то, что москвич ещё немного поупрямится и осаду стоит усилить, но Ричард Ильич вдруг бросил багаж и вышел из кабинета, не говоря ни слова.