Завтра мой черед

Джолин снова снится космос. Он — океан, а она — песчинка в нем, маленькая девочка лет семи в белом платьице. Из звёздной тьмы пред ней возникает существо, по которому она даже немного скучала. Титан... Нет, титанида. В последний раз она приходила к Джолин во сне перед тем, как они с Ромео попали в аварию. Она показала ей решетки и тесноту, беспомощность и силу, преследование и гибель. Джолин просто рада, что видение не сбылось, но благодарна, что оно было. Она благодарна за всё, что обрела в этом видении. На этот раз она снова чувствует себя крошечной, беспомощной: только и умеет, что сопли мотать на кулак, и ей стыдно перед титанидой. В прошлый раз та спросила у Джолин, какое бы она дала ей имя, и Джолин думала недолго. Свободная. Ей весь космос нипочем, она бороздит его своими нитями, как владычица если не времени, то пространства. Она почти обуздала эту темноту. Только над головой всегда висит что-то свыше, сгорает метеоритом, предвещая конец. Свободная — такая же, как Джолин, но она не так беспомощна. Её тонкие, хрупкие нити обрели форму, закалились, стали панцирем и доспехом, второй кожей. Джолин рассматривает эту кожу, всю в крохотных неровностях и шипах. Она переливается синевой: то темной, как воды древних морей, то лазурной, как воды родного побережья Джолин. На титаниде — блестящие в свете звёзд наплечники, наручники, серебряные пластины на голове. Всё в Свободной кажется тяжелым и массивным, царственным, но нет никого быстрее и легче неё. Джолин засмотрелась. Свободная оглушительно щелкает пальцами у самого её носа, едва не сбивает с ног, пытаясь привлечь её внимание. Титанида сидит в позе лотоса посреди космоса, читает огромную книгу. Свободная перелистывает страницы, и перед Джолин проносятся видения: кровь на темной коже, песок пустыни, удушающая толща воды, удары о камень. В конце видение пусто мерцает, словно в нем пропущен кадр. Чего-то не хватает, кого-то одного: за ним гонятся давно, но его не достать. Кинопленка пытается восстановить саму себя, нагнать упущенное. Титанида что-то шепчет. Джолин не слышит ни единой фразы, но знает, что их четырнадцать, и знает, что до неё такие фразы произносились тысячи раз. Свободная склоняет голову, и за её спиной Джолин замечает голубой шар, планету. Синева планеты блекнет: гибель совсем близко. Кто-то слабо зовет Свободную оттуда, и её фразы сменяются шипением. Речь у неё нечеловеческая: Джолин слышит, как Свободная думает. Их будто соединяет мысленная нить, дрожащая от эха слов. Свободная злится, что зовущий её голос когда-то был громче, ярче. Он почти оглушал, а теперь он ослаб, перемешался с другим низким голосом, утратил чистоту, но он всё ещё дорог ей. Свободная говорит, что заперта здесь. Она не может ответить на зов голоса, и просит Джолин беречь его, но прежде всего беречь книгу, потому что она способна оборвать голос. Джолин не понимает, как это: беречь голос, беречь такую здоровенную книгу. И зачем её беречь, если она может оборвать голос? Джолин первый раз про такое слышит! Почему старшие всегда хотят что-то на неё взвалить?! Она хочет возмутиться, но тут Свободная тяжело поднимает голову к небу, будто чего-то ждет. Космос над ними гудит, как громовое небо, в нем проносятся огни и молнии, мерцающие за темной пеленой. В отблесках вспышек Джолин видит, что Свободная правда заперта под куполом. Там, в вышине, тянется сеть, решетка: тянется бесконечно, во все стороны и до скончания времен. — Ты должна помочь мне, — говорит Свободная и жестом подзывает к себе Джолин, тянет к ней свои нити, — пока не вернулся Он, пока Он не оборвал все наши голоса. Помни, о чем я просила. Освободись и освободи меня. — Освободить? Н-но ты ведь... ты свободнее меня, у тебя есть целый космос! Он весь твой! — Да, — отвечает титанида прежде, чем погнаться за вспышками света. — И он пуст. Она исчезает в глубинах космоса, рассыпается нитями. На прощание Свободная оставляет Джолин только книгу. Это жестоко, и Джолин совсем, совсем ничего не понимает, ей страшно одной. Да черт бы побрал этих всемогущих существ! Возомнили себя круче всех, раскомандовались хлеще мамы с папой! — Стой! Стой, вернись! Не бросай меня! — кричит Джолин, и зачем-то добавляет, — не бросай, как он! Уже поздно. Джолин хочет побежать следом, но боится, что провалится в темноту. Она даже не знает, куда бежать. Вдалеке виден крошечный след от нитей Свободной. Нет, Джолин не позволит бросить себя вот так. Она сможет пойти за титанидой, она сможет догнать, а однажды — превзойти. Глаза у Джолин влажные, и она грубо утирает их рукой. Некогда реветь, ей дали наказ. Дело не в том, чего ей хочется, а чего не хочется, кто её бросил, а кто остался. Если она не выполнит просьбу, Его вспышки и молнии испепелят всех. Тогда порвутся нити мыслей, и ткань мироздания, заглохнут голоса: самые сильные и самые слабые. Голоса, что ей дороги. У Джолин тоже сжалось сердце, когда она услышала тот слабый зов: будто кто-то вспомнил её напоследок. Она приближается к огромной книге, хочет ухватиться за неё, хочет помочь голосу и ответить на зов, на который не смогла ответить Свободная. Не успевает. Как только Джолин подходит к книге, её страницы рассыпаются вихрем бабочек. Они шепчут: «Молись», они окутывают её с ног до головы и уносят с собой, делают одной из них — освобождают. *** Голова раскалывается. Джолин поворачивается набок, смотрит на часы на тумбочке. Семь, мать его, утра. Сна ни в одном глазу. Ну, какая-то чертовщина про увлекательные космические путешествия ей таки приснилась, только было ни фига не увлекательно, а стремно. В конце, кажется, что-то было про религию — вот, до чего разговорчики мамы и бабушки доводят. А в остальном прям атмосфера «Чужого» вспомнилась. Там Рипли в конце влипла так же сильно. Вот только «Чужого» Джолин не хватало, и так проворочалась всю ночь. Хватит уже. Попробует заснуть снова, когда будет отрубать от усталости. Чтоб без всяких там снов и киношек под веками. Она идет на кухню в пижаме и думает, заказать ли у кофемашины американо или эспрессо, но не успевает решить. У кофемашины уже стоит мама. — Доброе утро, — говорит она. — Ну, как сказать. — Джолин пожимает плечами. Глаза слезятся от недосыпа. — Для доброты мне где-то три чашки понадобятся. — Чего так рано встала? — Я, в общем-то, и не спала. А ты? — Я тоже. — Мама прислоняется к кухонной стойке, делает глоток из чашки. — Как-то... тяжело на душе. Всю ночь думала. — Ага. Я тоже. А папа, наверное, ни о чем не думает: храпит у себя, как ни в чем не бывало. Полночи вчера провел в травмпункте. Пальцы мамы беспокойно барабанят по чашке. — А знаешь что... Я хочу сходить в церковь на мессу. Позавтракаю и буду собираться. Джолин приподнимает бровь. Никогда не понимала этого «сходить в церковь», ещё с детства, но не осуждает. Просто ходить в неё не умеет, что ли. Там вроде надо как-то по-особенному, но ей все эти таинства так и не открылись, сколько бы мама ни пыталась приобщить её к воскресной службе. А сегодня так вообще понедельник... но церковь, видимо, работает. — Эм... ладно. Но с чего вдруг? Прадед вроде бы не умирает. — Мне просто хорошо там, спокойно, как нигде. Сразу все плохие мысли уходят. И ты права, но... Сьюзи сказала, он говорил ей про завещание. — Ну так... — Джолин разводит руками, потому что знает не так уж много. Никто из них ничего не знает. Им бы выждать, а не сгущать краски раньше времени. — Разве врачи не сказали, что с ним всё будет нормально? — Или это нам так передали, чтобы никого не волновать, — бормочет мама. — Разве он сможет перенести операцию в таком возрасте?.. Срастется ли у дедушки перелом, если окажется, что операция ему противопоказана? Я переживаю за него. — Мам, да брось... Его обследуют и скажут, как у него там со здоровьем. Надо только дождаться. — Знаю, знаю... но я всё равно схожу. — Она улыбается. — Не хочешь со мной? — Эм... Даже не знаю. Точнее, ты знаешь... Это не совсем моя тема. — Ой, забыла сказать: прошлую церковь, которую ты не жаловала, закрыли на ремонт. Обидно, но он и правда был ей нужен... В общем, я теперь хожу в другую, там мне больше нравится. Всё такое ухоженное, красивое, светлое. Особенно нравятся витражи и роспись на потолках. Сидела бы и смотрела хоть целый день, и больше ни о чем не думала бы... — Это у тебя такой Нетфликс для души? — Не смейся! — Но мама тоже улыбается. — Просто... мы так давно с тобой никуда не ходили вдвоем. С тех пор, как... — Она замолкает, и Джолин благодарна за это. — А тут ещё и эта праздничная суматоха. Хочу побыть с тобой... Джолин сглатывает, смотрит на маму. Церковь, да? А какая разница, где быть вместе? Лишь бы в покое. Она тоже хочет побыть с мамой, хочет поднять настроение ей и себе. Хочет чего-то обычного и нормального посреди этой суматохи, и если для мамы это важно... — А пойдем, — говорит она и тоже прислоняется к кухонной стойке. — Улизнем ото всех. Может, я даже платье надену. — Ух ты! Ладно... но сначала сделай себе кофе. — Мама улыбается и кладет голову ей на плечо, сжимает руку Джолин: ту, на которой татуировка. Молитва скребется у неё под кожей.