Завтра мой черед

Джолин приходит в себя в Пустоте, и там уже нет Свободной. Она сама — Свободная. Джолин чувствует себя легкой и сильной, как её нити — она и есть Путеводная нить, — чувствует, что способна на всё. Броня не тяготит её, а прилегает к телу, как вторая кожа. Кто-то протягивает ей огромную руку в перчатке, помогает подняться на звёздной глади. Это Созвездие, и оно прижимает Свободную к себе. — Наконец-то мы встретились. — Россыпь его волос лезет в глаза, шепот гудит в голове раскатом грома. — Я так рад, что ты превзошла меня. Ты не повторила моих ошибок. Она знает его всю вечность и видит впервые, но крепко обнимает в ответ. Есть в этом объятии что-то знакомое и успокаивающее, безопасное. В нем — целый мир. Когда-то она отвергала Созвездие, хотела сбежать, и Свободная всё ещё ненавидит отца за то, что теперь должна спасать весь мир из-за него, ведь он выбрал её. Она ненавидела бы Созвездие ещё больше, если бы он поступил иначе. — Твой мир будет другим, — говорит ещё один голос, сверкающий и мягкий. Это Алмаз. Планеты и Солнце уже перерождаются за его спиной, и всё это — по воле Свободной. — Спасибо, что привела к нам своего человека. — Своего человека?.. — Свободная не понимает. Её человечность заперта глубоко внутри: она пульсирует в бескрайнем космосе и в глубинах океана, будто сердце, она направляет все изменения Пустоты, наполняет её смыслом. — Вы знаете, что со мной произошло? Я зачитала Закон, и... — Ты стала новым Всадником, — говорит Созвездие. — Скорее, уничтожь его и Сеть, тогда мы освободимся. Он вот-вот явится. Только сейчас Свободная замечает, что нити в её руках стали походить на поводья. Она ощупывает свой шлем: он потяжелел и вытянулся, а на лбу у неё теперь что-то круглое, будто циферблат. В голове тихо тикают стрелки. Созвездие указывает на путы света в вышине. Близятся цокот копыт, фырканье, грохот часовых стрелок. — Мы с тобой, — говорит Алмаз и поднимается с Созвездием наверх. — Веди. Пустоту сотрясает движение. Свободная ударяет рукой о звёзды и астероиды, кричит, призывая титанов. Её голос разбивается о планеты, опаляет жарче угасающего Солнца. Титаны являются на её зов, и она ведет их в бой, поднимается к путам. Погоня начинается с первым ударом часов. Всадник испуганно скачет: на этот раз он пытается лишь убежать, а не свершить задуманное, и все они окружают его. Свободная мчится к нему быстрее, чем когда-либо, мчится кометой, разрывая световые путы — теперь она способна на это, — и режет Всадника нитями. Он ещё умудряется говорить. Его голос — прерывистый треск, скрип сломанного механизма. — Если убьешь меня сейчас, вам не видать Рая! Люди будут вечно блуждать во тьме, не зная своей Судьбы, противясь неизбежному! Ты оставляешь их без величайшего блага! — Противиться неизбежному... — протягивает она, и нить плотнее впивается в толстую кожу Всадника. Ему конец. — Не слышала ничего прекраснее. Тут на неё набрасываются сзади: это Мир. Он сдавливает её голову мощными руками, но её нитей и ударов хватает на всех. Она ревет, как раненный зверь, оглушает его. Потом тяга пропадает: кто-то оттащил Мир от неё. Краем глаза Свободная замечает вспышку золота, но не тусклого и темного, как в доспехах Мира, а ослепительно чистого. — Одумайся, — хрипит раненный Всадник, пытаясь сбросить её с себя, пока не подоспели другие титаны, — разве этот мир... был плох? А предыдущий? Вы являлись смертным во снах... вы направляли их ради их же блага... Я хочу того же для всего мира. В мире, который ищу я, никого не заберет Пустота... никого не сразят удары Судьбы. Каждый удар будет известен с рождения... и перестанет быть ударом. Он заболтался. — Этот удар ты не переживешь. Она голыми руками разрывает циферблат на голове Всадника, сворачивает шею ему и его коню. Подоспевшие титаны помогают ей, осыпают Всадника ударами, словно метеоритами, растаскивают на атомы и пожирают его нутро, пока Всадник не взрывается сверхновой. Разорванные путы света пеплом осыпают космос. Они сами создали свою Судьбу: за себя и своих смертных. Пустота сотрется, и ей на смену придет освобожденный мир, выдержавший испытание временем и пространством. Мир, из которого их изгнали. Джолин чувствует себя невесомой, как бабочка, потому что она снова Джолин. *** Она приходит в себя на Канаверале. Джолин лежит на холодной плитке и вскакивает, оглядывается. Она в Космическом центре имени Кеннеди. Рядом лежат её отец, Эрмес, Анасуй, Эмпорио. Все они двигаются, все они живы. Она в испуге смотрит на выставочный шаттл, в котором видела Пуччи. Его там нет. — Что... что происходит? — Эрмес кряхтит и пытается встать. Она задумчиво смотрит на пистолет в своей руке. Следом на ноги поднимается отец. Он совсем рядом, он может стоять, он больше не опустошенная оболочка, и Джолин бросается к нему. — Папа... папа, ты жив... Он застывает так неловко, будто она сказала что-то не то. Да, не то. Она называла его «отцом», раз уж на то пошло — ну, биологическим, против природы не попрешь, — но не «папой». Откуда она это взяла? Джолин даже не знает, как относиться к нему теперь, когда она прочитала его диск памяти, увидела его жизнь и всё, что он сделал ради неё. Мысли спутаны, сдавлены: в голове один огромный ком, который она не может разобрать на части. Воспоминания о прошлой жизни смешались с воспоминаниями о нынешней. — Пап... пап, ты помнишь? — Она смотрит в его настороженное лицо. — Помнишь, что было в подвале? — В каком подвале? — Отец осторожно сжимает её плечо. — Джолин, ты в порядке? — Эй, куда делся Пуччи?! — Эрмес оглядывается по сторонам, готовая стрелять. — Будьте начеку! — Его нет, — говорит Джолин, отстраняясь от папы. — Как это нет? — спрашивает Анасуй. — Просто... нет. Вроде бы я его убила. Они хотят от неё объяснений, а она ничего не может сообразить. Тут к её ногам подлетает Эмпорио, обнимает за пояс. — Джолин! Джолин, ты жива, ты смогла!.. Прости, что подвел тебя, даже с диском Уэзера... — Тсс, тсс, всё хорошо. Пуччи всё равно проиграл. — Она прижимает Эмпорио к себе. — Лучше сначала ты расскажи, что помнишь. — Я помню, как он тебя... — Эмпорио давит в себе всхлип. — Помню, как он создавал новые миры. После того, как ты спасла меня, я сначала оказался в тюрьме, там увидел другую тебя и твоего папу! Я заманил Пуччи в призрачную комнату... думал, что победил его стандом Уэзера, я убил его, но он уже начал новый перезапуск. Потом я оказался на шоссе! Там снова была другая ты, уже новая, и остальные... — Ему тяжело говорить, и он сжимает ткань её штанов. — Это явно был не последний перезапуск, но последний, который я помню. И вот мы снова здесь... Раз всё вернулось назад, и перезапуски оборвались... Пуччи погиб? Джолин легонько хлопает Эмпорио по спине, успокаивает. Они ещё поговорят об этом, они ещё всё успеют. Потому что живы. — Он точно мертв? — спрашивает отец. — Самолично раскроила ему черепушку, пап. И станд его новомодный уделала. — А не хочешь рассказать, как?! — восклицает Эрмес. — Джолин... ты потрясающая, — говорит Анасуй и подходит ближе, касается её плеча. — Знаешь, я дал себе слово, что после битвы... — Раз Пуччи мертв, свалить отсюда не хотите? — спрашивает Эрмес. — Боюсь, нас сейчас охрана погонит... если она ещё жива. — Идемте, — говорит отец. Джолин мягко отстраняет от себя Эмпорио, продолжает говорить с ним, чтобы успокоить. Анасуй ворчит и отпускает её. Они пытаются незаметно выйти из космического центра, но охранников практически не встречают — а когда встречают, то выжидают и прячутся, идут другим путем, пока наконец не выбираются из центра. Посетители в страхе разбежались кто куда. По дороге Джолин и Эмпорио рассказывают остальным всё, что помнят. Они выходят на шоссе, ведущее к центру. Вдалеке — полная разруха. Дым, гарь, покореженные машины, фургоны, вертолеты. Там и машины военных видны... Лучше не попадаться силовикам на глаза. Они долго плетутся до ближайшей автобусной остановки вне поля искаженной гравитации, и ещё дольше ждут автобуса. Впятером они мостятся на тесной скамейке, уставшие и потрепанные: Анасуй, Джолин с Эмпорио на коленях, Эрмес и отец. Живые. Пуччи совсем ничему не учился в своей католической школе. Вот он, Рай на Земле. Рай был с ними с самого начала. Они говорят о произошедшем, пока кусочки мозаики не складываются в картинку. Джолин больно вспоминать их смерти в этом мире, и больно вспоминать другую жизнь, которую она потеряла. Это была жизнь, несломленная тюрьмой. Наверное, тюрьма дала Джолин закалку, какую не сыщешь и у покорителей Эвереста, и за неё тюрьме спасибо, а вот за всё остальное — нет. Это была жизнь, где Джолин хоть и распускала нюни, но зато нервы поберегла. Жизнь, где она тоже ненавидела отца, но для неё он был хотя бы «папой». Жизнь, где рядом был Джоске, и... За воспоминанием из прошлого тянется воспоминание о настоящем. Она читала отцовский диск памяти. Она знает. Джолин вспоминает то, что видела в подвале. «Твой». Сплетение рук и столько отталкивающей нежности, сколько она не видела между мамой и папой долгие годы. В этом мире всё было не так. Была любовь между мамой и папой, большая и искренняя — казалось, это она вытащила папу из многолетних загонов и травм, вернула к жизни. Он открылся кому-то впервые за долгие годы. Джолин плакала и смеялась, когда смотрела, как её родители познакомились, как встречались, как ругались и мирились, и как она появилась у мамы и папы — неожиданная, но желанная. Господи, этот папаша-сухарь правда плакал при её рождении, плакал и держал на руках, как самое хрупкое и прекрасное создание на свете. Он не всегда был папашей-сухарем, когда-то он был... папой. Он правда пытался. Джолин видела. А потом всё пошло под откос. Оказалось, его загоны и травмы никуда не делись. Оказалось, мама и Джолин тут бессильны, а долбанные станды — слишком большая, отвратительная часть его жизни. Родовое проклятие, не иначе. Отец не мог отделить одно от другого, не мог открыться собственной семье. Нельзя, чтобы отвратительное столкнулось с хрупким и прекрасным. Перед глазами мелькали годы, и Джолин всё больше казалось, что она смотрит психологический ужастик. В этом мире был шестнадцатилетний мальчик, которому не хватало отеческой любви, или какой там ещё — он потерялся. Был двадцативосьмилетний мужчина, который с чего-то решил, что им с мальчиком по пути, что с ним тот не потеряется. Её отец стал для него всем, и взамен забрал у него всё. Отец сломал его, он ломал его много лет, продолжает ломать и сейчас. Ему нет оправданий, даже если мальчик был не против. Теперь он сам вырос в двадцативосьмилетнего мужчину. Такому мужчине можно доверять полностью, ведь он знает про станды не понаслышке. Он до того стойкий, открытый и чуткий, что его не пугала чужая тьма — и он хотел, чтобы её отец тоже научился с ней справляться. Джолин трясет. Она заглядывает Эрмес за спину, чтобы украдкой взглянуть на отца. Он сидит неподвижно, размышляет о своем. Ещё не знает, что она знает. Может, догадывается. То, о чем она хочет с ним поговорить, кажется ей страшнее Пуччи.