Ere thrice the sun done salutation to the dawn

      Сонхва всё продумал заранее, насколько это вообще было возможно. Когда они сошли с поезда, Хонджун ныл о том, что им пришлось бы потратить ещё какое-то время, чтобы найти свободный отель, а потом мучаться с поисками нормальной студии, однако Пак сразу уверил, что в этом не было нужды и уже где-то через час после того, как они сориентировались в том, что милые жители Блэкпула называли общественным транспортом, они стояли у блочной четырёхэтажки, бетонно серой и несуразно квадратной, не вписывающейся в общий местный пейзаж. Хозяин сея шедевра оказался тридцатилетним толстосумом, достаточно состоятельным, чтобы отхапать кусок земли для своей мечты — студии, где он мог бы жить и записываться с комфортом. К сожалению, когда эта самая мечта была построена, он уже не особо был увлечён музыкой. — Американец, — прошептал Ким, когда хозяин на секунду отвернулся от них, вручив ключи от студии. Ему не нужно было слышать акцент, чтобы это понять — сам факт того, что в Британии о таких студиях Хонджун ничего не слышал, уже о чём-то говорил.       Экскурсия по зданию была очень краткой, словно мужчина не был осведомлён о том, что хранило его детище. Однако увиденное оставило Кима довольным. Им не нужно было много, но он действительно обрадовался, что хозяин был в какой-то момент планирования заинтересован так, чтобы оборудование выглядело более-менее прилично (совсем недавно выпущенная японская модель синтезатора, которая, скорее всего, им бы и не понадобилась вовсе, заставляла Хонджуна сглатывать слюни).       В самом здании присутствовало всё самое базовое — отделённая ванная комната, маленькая кухня с холодильником и микроволновой печью (потому что реальной печки там не было) и зона отдыха, представлявшая собой огромную пустую комнату без намёка хотя бы на одну кровать. Хозяин говорил о том, что то ли не смог определиться с дизайном, то ли тот вообще забыл, что надо было где-то спать, и в итоге оставил, как было, купив только спальные наборы.       После умопомрачительной экскурсии мужчина быстро удалился, наказав не курить, отчего припрятанная пачка сигарет в сумке Сонхва нервно зашуршала недавним изречением о том, что Пак пытался бросить, и не выбрасывать туалетную бумагу в унитаз. Когда же хозяин их покинул, Хонджун первым же делом оторвал кусочек туалетной бумаги и, как самопровозглашённый нарушитель правил, гордо смыл его, улыбаясь своей чеширской улыбкой. — Тебе дать сигарету? — услужливо спросил Пак, но Ким только потряс головой из стороны в сторону, заставляя всё ещё не до конца высохшие из-за высокой влажности волосы тяжело следовать за этим импульсом.       Не успели они начать раскладывать вещи, как Хонджун побежал уже самостоятельно изучать комнату записи.       Сонхва остался один.       Он вобрал в свои лёгкие как можно больше воздуха и выдохнул с осевшим где-то у диафрагмы неприятным чувством, которое никак не мог вытолкнуть простым вздохом. Он принялся за дорожную сумку Хонджуна, которую сам и собрал — в ней было не так много вещей. Сонхва уже готовился к тому, что Ким бы крал его одежду или гель для душа. В целом он и не был против этого, даже наоборот.       Пока он доставал хоть как-то годившуюся в дорогу одежду Хонджуна, он в который раз подмечал одну и ту же деталь — Ким часто любил делить вещи со своим соседом. Так и среди взятых с собой футболок оказалось две или три, принадлежавших Минги, о чём точно свидетельствовал их размер.       Парни пользовались одним стиральным порошком, поочерёдно носили эти футболки, и не то чтобы те как-то сильно пахли — скорее, оставался совсем лёгкий запах, больше схожий с тем, как можно было почувствовать разряжённый перед грозой воздух, но Сонхва всё равно ощущал это и хотел, чтобы вещи Хонджуна пахли иначе. Сам Пак не пользовался духами, было в этом что-то нарушающее иллюзорный баланс — он предпочитал естественный запах тела — однако он и сам был пропитан чужеродными ароматами. В большей степени он подмечал в себе запах косметики — он был таким же органично лёгким, словно часть его самого, но Сонхва знал, что нужно было время, чтобы его след остался на всём, что окружало не только его самого, но и Хонджуна.       Эти рассуждения были странными, но увлекательными — он любил теряться мыслями в бесполезных деталях, переходя с одной ветки размышления на другую. Поэтому уже думал о том, что хотел попробовать накрасить Хонджуна в тон его нового цвета волос.       Свои вещи он разбирал быстрее, найдя в боковом кармане ещё не открытую пачку Мальборо — руки чесались выбросить её, однако он думал "а что если..?", "а вдруг..?". Ещё один запах, который за некоторое время смог выветриться — запах сигарет. Наверно, смешиваясь с пыльно-сладким запахом теней и глубокой отдушкой пудры, общее амбре было слегка удушающим, поэтому Сонхва был только рад, что уже недели две его пальцы и губы не впитывали аромат табака. Он решил спрятать пачку туда, откуда её и достал, мысленно надеясь, что этот запах никогда не прилип бы к Хонджуну.       Сонхва искренне наслаждался тишиной, прерываемой лишь мелким копошением Кима где-то снизу и периодическим мельтешением его короткого шага, который Пак не спутал бы уже ни с чем. Он знал, что Хонджун даже после просто так не успокоился бы, и, скорее всего, ночь намечалась явно шумной в самом не пошлом смысле этого слова. С другой стороны, Сонхва мог бы сбежать от других более беспокойных мыслей, вызывавших это странное чувство у диафрагмы, при этом всё ещё оставаясь достаточно начеку. Как это раньше было и с Саном.       Ему было легко и одновременно тяжело. Он отпустил нечто из прошлого, что дурным воспоминанием не переставало его беспокоить, но вместе с тем новая тревога, имевшая совершенно иной оттенок и всё же казавшаяся столь глупо знакомой, сдерживала новый вдох. Сонхва чувствовал не только страх. Вина. Она была сильна, как никогда прежде. Он всегда хотел услышать от кого-нибудь, что он был виноват, что он был ужасным человеком, потому что тогда он хотя бы смог избавиться от иллюзии того, что его называли добрым.       Что-то из прошлого так и не покинуло его, жадно хватаясь за его настоящее. — Давай сделаем тест-драйв! — Сонхва упустил момент, когда эта мелкая поступь оказалась совсем близко.       Предположение насчёт шумной ночи оказалось верным.

***

      Они закончили ближе к шести утра, толком ничего не сделав.       Сонхва пытался как-то понять саму песню, внимая объяснениям Хонджуна, но тот смешивал любую хоть немного близкую к действительности музыкальную теорию со своими собственно придуманными терминами, которые позволяли ему легче достигнуть образности, но никак не практичности. Однако несмотря на все трудности в понимании им хотя бы было весело. Они часто отвлекались, когда Хонджун хотел приметить что-то насчёт того, как именно проходил бы процесс записи, если бы у них уже всё было готово, и один раз они попытались записать часть партии в первом куплете, который обрывался их смехом, потому что Хонджуну было неловко впервые иметь такую свободу студию, а Сонхва — настолько серьёзно подходить к пению. Когда же они прослушали эту запись, то испытали смешанные чувства, как если бы дети, сделавшие себе удочки из маминых ниток и длинных палок, смогли поймать малька на хлебный мякиш — вроде это было ничтожно мало, но факт самого результата поражал.       Они продолжали разучивать песню, и Ким правда был рад тому, что в студии были инструменты — он подыгрывал на гитаре до того момента, пока он случайно со всей дури не ударил по струнам и не залил пол кровью. С этим на секунду пришла и та, другая боль, но он даже осознать не успел, потому что его уже вели в ванную комнату промывать рану, которая оказалась ничтожно маленькой по сравнению с тем количеством крови, что было пролито.       После Сонхва стоически отправил Хонджуна спать, вытирая кровь и думая лишь о том, как железо оседало где-то на корне языка. Когда же он присоединился к Киму на наскоро расстеленное спальное бельё на полу, тот уже спал, и Пак мог только позавидовать. Их мелодия продолжала играть фоном в его голове, и он тихо, как колыбельную, пытался пропеть слова, потому что только практика приносила мастерство.       У него не было сил смыть макияж, и он бы уже давно успел об этом пожалеть, однако с каждым разом всё тяжелее закрывавшиеся глаза совсем не саднили от теней, и он оставил все страдания на будущего Сонхва, которому предстояло просыпаться со всем этим безобразием на лице.       Небо было застелено облаками, поэтому он и понятия не имел о том, что солнце уже взошло.

***

      Сонхва сидел с Саном в ванне, пока у того был припадок. Паку повезло вовремя подойти, когда его друга хватил приступ боли, и теперь из всё ещё не выключенной лейки лилась вода, а Сонхва придерживал Чхве за руки со спины, потому что тело того тяжелело от боли и Пак не мог вытащить его из ванны.       Его руки всё крепче сжимали предплечья друга. Так же сильно, как стискивались зубы — он мог с лёгкостью откусить себе язык. Сонхва пытался прийти в себя, но он не мог полноценно вдохнуть — он прерывисто дышал, и слёзы норовили попасть в нос. Сан в его руках трясся, и он только сильнее поддавался этому, не в силах себя успокоить.       Это был не первый раз, но от этого картина не переставал быть жуткой, и Сонхва, обзывая себя каждый раз трусом, ничего не мог поделать. Он знал, что Сан специально прятался от него, когда приходила боль, хоть и доверил ему такой секрет, однако Сонхва всё равно находил его, корчащегося в агонии, и его тело, двигаясь само по себе, тянулось к Чхве.       Он ненавидел это, потому что его одолевал животный ужас, словно каждый раз он становился свидетелем чужой смерти. И каждый раз должен был её разделять. Сан бился об стенку ванны, извивался, как змея, словно пытаясь выскользнуть из боли, но та окружала его не холодной керамикой, и попытки не касаться её были бессмысленны.       Как-то Сан объяснил Сонхва, что внешнее окружение служило триггером. Боль изолировала от реальности, но отдельные воздействия эту самую боль дополняли, делали её сложнее. И в действительности было только одно нечто, что не служило триггером — Сан сказал, что ему очень нравилось, как Сонхва пел. И он, неловко ковыряя ноготь на большом пальце руки, попросил об одолжении — если всё-таки тот стал бы свидетелем его приступа, он бы хотел услышать, его пение. Чхве не знал почему, но ему так хотелось.       Сонхва помнил об этом, но как взять в себя в руки, когда всё тело сжимало от страха, когда тот, кого он так отчаянно любил, испытывал муки из-за совершенно другого человека? Сонхва просто не выносил этого, ему хотелось уйти и спрятаться. Притвориться, что он и вовсе не знал об этом. Отчасти он был рад, что Сан рассказал ему, но по совсем не тем причинам. Ни желание помочь другу в тяжёлой ситуации двигало им. Сонхва думал, что об этом секрете знал только он, только ему Чхве настолько доверял. Но в действительности он не был достаточно силён, чтобы преодолеть тяжесть этого секрета.       Пак постарался ослабить хватку, потому что от него остались бы следы, которые бы они не смогли объяснить, и постарался хоть немного успокоить дыхание. Он знал, что если не смог бы полноценно дышать, то выполнить просьбу Сана не представлялось бы возможным.       Сонхва поднял голову вверх — только бы не видеть изуродованное болью выражение лица парня. Он представлял, как Сан улыбался ему. Ему и только ему, как обычно чересчур часто, но Сонхва всегда верил этим улыбкам, потому что Чхве был слишком наивным и открывался любому сердцу, способному вместить его доброту. Вот кто уж точно был хорошим человеком. Сан лишь один раз сделал поистине плохой поступок, рассказав своему лучшему другу о том, что впервые влюбился в того, кто по стечению обстоятельств оказался его соулмейтом. Сан был наивен, и он даже не подозревал о том, что чувства его друга уже давно не были, как он часто любил говорить, братскими. Чхве впустил Сонхва в свою боль, потому что сам этого вынести не мог, но и рассказывать тому, кто служил её причиной, тоже не хотел. И он эгоистично посвятил во всё Сонхва.       Пак не злился, он не мог ненавидеть Сана за это. Только себя.       Он постарался сфокусироваться на деталях: вода была горячей, и, видимо, Сан включил её, чтобы прийти в себя, перед тем, как его одолел приступ; он был одет, но ткань уже промокла полностью. Сонхва чувствовал, что и его собственная одежда не избежала той же участи. Он думал о том, что на улице слишком влажно и вещи будут сохнуть, как всегда, вечность. О том, что сама вода была жёсткой и вонючей, так как жили рядом с Темзой, и если не постирать, то одежда бы ещё долго пахла бы дурацкой рекой. И думал о том, что припадки Сана ухудшились из-за экстази, который тот принимал, чтобы забыться. Сонхва пытался отговорить его, но парень только улыбался и уверял, что просто экспериментировал и "один раз живём", но Пак точно знал, что в кислотных картинках он пытался стереть все те ужасные последствия боли.       Когда он понял, что такие мысли хоть немного привели в порядок его физическое состояние, слёзы уже не текли, он дышал глубоко и несбивчиво, и только после ощущение чужой тяжести измывающегося тела вернулось к нему, но его это уже не пугало. Он сбил животный страх страхом человеческим. — Сан, — Сонхва прикоснулся к его скуле, но того будто бы ошпарило, и парень отвёл лицо от руки.       Это было лишь очередным триггером. Пак сфокусировался достаточно, чтобы вспомнить о песне. В такой момент он мог вспомнить только то, что они все вместе слушали недавно, и он бы ни при каких других обстоятельствах не спел бы, только тогда: — Потому что если это не любовь, то это бомба, что сведёт нас вместе.       Сонхва ненавидел Моррисси. И как только его угораздило встретить своего соулмейта, который, как и его друг, фанател по Smiths?       Своего соулмейта?       На этом вопросе он проснулся, резко открыв глаза и увидев перед собой только освещённое безмятежным сном и серыми облаками лицо Хонджуна — он был спокоен, и его уже точно не одолевали кошмары прошлого.       Сонхва тяжело ухмыльнулся, и глаза защипало. Сколько он спал? Явно недостаточно, но после такого он бы ни за что не лёг обратно — он боялся увидеть это вновь. Вновь вспомнить, каким трусом он был или, точнее, каким трусом он оставался.       Он прошёлся ладонью по щеке Хонджуна, но тот не отвёл её, только свёл брови, отчего ещё сильнее был похож на ребёнка.       Он ведь такой молодой, и у него ещё столько впереди.       Сонхва хотел показать это Хонджуну, ведь у его соулмейта было ещё много возможностей даже без него. Это дурацкое желание записать с ним песню было лишь из-за того, что Ким влюбился в него, и Сонхва улыбнулся такому наивному порыву, но он всё равно не хотел, чтобы чувства Хонджуна были настолько серьёзными. Он понимал это, потому что для Кима музыка была чем-то гораздо большим, и если он впустил его в то, что ни с кем до этого не разделял, то это значило непозволительно много.       Сонхва и не думал разрушать это чувство — всё же любить и знать, что ему не ответят, было ужасно. И он даже представить не мог, насколько это могло быть хуже в случае с соулмейтом.       Он только хотел, чтобы Хонджун был счастлив. Чтобы все его сходства с Саном ограничивались страстью к пафосному голосу Моррисси.       Сонхва ещё раз погладил щёку Хонджуна, будто проверяя, что тот всё ещё спал, и, убедившись, что это было действительно так, встал, чтобы умыться, обвиняя прошлого Сонхва в том, что его лицо было полным бардаком, и вышел из студии. Он решил пройтись по Блэкпулу, освежить голову влажным воздухом города и зайти в продуктовый магазин по близости, потому что есть им было нечего.