Спасите наши души

Год назад на том же месте я разбирала дело Березинского. Молодой человек двадцати пяти лет, на фотографиях прилично одетый, причесанный и ухоженный, на учете в больницах и психдиспансерах никогда не стоял, уголовный закон не нарушал, усердно составлял офисные отчеты, судя по характеристике с его места работы. Он выглядел абсолютно нормальным, здоровым человеком, но пока я читала обвинительный акт, мои глаза становились все круглее от подробностей дела. Я видела все в деталях. Стоял теплый майский вечер, когда вышеупомянутый гражданин Березинский выкуривал вторую сигарету, сидя на старой кривой лавке у своего подъезда. К дому уже подошли две девушки — ученицы одиннадцатого класса — его младшая сестра Березинская и ее одноклассница Беляева. Подруги распрощались на глазах у Березинского, чмокнув друг дружку в обе щеки, после чего Березинская поздоровалась с братом и вошла в подъезд, а Беляева направилась домой. Сухой обвинительный акт описывал следующие события так: гражданин Березинский проследовал за Беляевой вплоть до первого темного переулка, а далее, реализуя свой преступный умысел, с целью удовлетворения своей половой страсти, догнал и напал на неё, применив физическое насилие, повалил жертву на асфальт. С целью подавления воли к сопротивлению потерпевшей, Березинский прижимал ее весом своего тела, зажимал ей рот и хватал за руки. Он снял одежду и изнасиловал ее прямо там, во дворе жилого дома, затолкав девушке в рот свои грязные пальцы, не давая ей дышать от собственного пота и придавливая ее к полу, чтобы та не могла шевельнуться. И никто не помог ей, и она роняла свои слезы на асфальт, задыхалась, сжимала кулаки, но никто, никто не помог. В своих объяснениях Березинский уверял, что любит ее и сделал это по любви. Он неоднократно признавался ей в чувствах, предлагал встречи, даже подговаривал сестру их свести. Но все было напрасно, ведь насильно мил не будешь. После очередного отказа он просто хотел ей показать, что она может потерять. Я представила, с какой гаденькой ухмылочкой он произнес эти слова, смакуя их на кончике языка, представляя каждую деталь того медово-сладкого вечера, за который Беляева так и не смогла себя простить. «Какая здесь любовь? Нужно по-настоящему ненавидеть женщину, чтобы сотворить с ней такое», — думала я, проводя пальцами по фотографии из копии паспорта пострадавшей. — Чего застыла? Давай, у тебя еще второй том этого дела, — поторопил меня Константин недовольным тоном, всовывая мне в руки объемную папку. Тогда я тяжело вздохнула. Он сломал ей жизнь, и такая рана больше никогда не затянется. А для него это было лишь увеселение на вечер. И почему таких не сажают навсегда? Спустя год мне снова вспомнилось это дело. Вскользь пробежало это воспоминание, когда я сидела, скромно сомкнув колени и опустив голову вниз, в вестибюле. После происшествия меня не было две недели, ровно всю практику. В последнюю пятницу я пришла, чтобы он подписал мой дневник, и я больше сюда не вернулась никогда. Мой взгляд был опущен в каменный пол. Я упрашивала Константина расписаться за Гидалевича, но тот категорически отказался, практически выставив меня за дверь и направив к мерзкому кабинету следователя. Он, кажется, подумал, что я просто так прогуливала все эти дни, а теперь хитрю, заставляя Константина подделать подпись начальника, поэтому так резко отреагировал. Я грустно сморгнула накатывающие на глаза слезы и глубоко вдохнула, но лицо все равно уже заметно покраснело и загорелось алым. Я прятала взгляд и полыхающие огнем щеки от проходящих мимо полицейских и гражданских почти целый час, но Гидалевич все не появлялся, как будто специально издеваясь надо мной. Пока я не услышала твердые шаги, резко прекратившиеся в метре от меня. Я лишь слегка приподняла голову и поняла, что это он, даже не глядя на лицо. С несколько секунд Гидалевич молчал, затем открыл кабинет и тихо, стараясь не спугнуть, проговорил: «Входи». Я скользнула внутрь. Я не видела его лица, но мне чувствовалась его неловкая печаль и скорбь, он был сильно подавлен. Следователь протянул руку, но я небрежно бросила дневник практики ему на стол, чтобы случайно не соприкоснуться пальцами. Это не нужно. Гидалевич раздраженно вздохнул, вырвал ручку из своего дипломата и расписался, надавив на нее с такой силой, что стержень кое-где прорвал тонкие страницы. Таким же резким движением он отбросил ее, и ручка, прокатившись по столу, упала на пол с глухим стуком. Он закрыл лицо руками и протер глаза. Я смотрела на булькающий кулер с как можно более невозмутимым выражением, сложив руки на груди. Мы несколько минут молчали, не в силах ничего сказать друг другу. Чуть пошатываясь, Владимир Александрович соскочил со своего кресла, держась одной рукой за стен, словно был под кайфом или чрезмерно пьян. Он подошел ко мне вплотную, но я не перевела на него взгляд, не захотела встретиться с желанными зелеными глазами. Следователь обессиленно рухнул прямо у моих ног, вцепившись мне в колени крепкой хваткой твердых пальцев. Он уткнулся в них лицом и просто замолчал без слов. Но почему-то я чувствовала его бесконечные извинения, и каждое из них было мелкой царапиной по моему изнеженному романтическими фантазиями сердцу, которое было не готово к таким событиям. И царапин было так много, что они превращали все в кровавую кашу. Единственное, что меня удерживало не броситься обнимать его, — это то самое дело Березинского. Боль этой девушки, Беляевой, она удерживала меня не поддаться слепому чувству. Чем же теперь отличались гадкий насильник Березинский и очаровательный подполковник Гидалевич? Он сделал это не из любви, а из ненависти, потому что, черт, нужно по-настоящему ненавидеть человека, чтобы изнасиловать ее, чтобы трахнуть ее на своем рабочем столе против воли и без согласия. Год назад они с Березинским были по разные стороны решетки, и толстые железные прутья мешали им установить зрительный контакт, но сейчас у этих двоих было больше общего, чем у меня с Гидалевичем. Мне было настолько мерзко, что рвотные позывы то и дело ударяли в горло, и в то же время так грустно, но плакать было нечем, потому что все слезы иссякли за две недели непрерывных рыданий. Этот следователь перестал притворяться тем, кого я полюбила. Приятно было влюбиться в иллюзию, которая развеялась, как мираж в белой пустыне, и так горько было столкнуться с настоящем Гидалевичем, — песчинки больно ударили в глаза. Мне хотелось сказать тысячи слов о том, какой он низкий, жалкий человек, как сильно он пал в моих глазах, но обида грубым шершавым комком застряла в горле, и я могла лишь всхлипывать носом, пока сидящий на коленях следователь прятал свое лицо от убогой реальности в моих ногах. А я ни одного слова не могла подобрать, просто смотрела на него сверху вниз, и выглядел Владимир Александрович как провинившийся ребенок, вымаливающий прощения у строгой матери. Я медленно, но неосторожно двинула ногами, чтобы освободиться от хватки Гидалевича, и тот одернул голову, виновато провожая меня взглядом. Я торопливо взяла тонкий дневник с его стола, на котором… Я просто согнула тетрадь в одной руке и подошла к двери. Мой последний взгляд на оставшегося сидеть на пыльном полу следователя, моя скользящая от выступившего пота ладонь на ручке двери, его щенячьи жалкие глаза, потерявшие всякий прелестный блеск, его болезненно бледное лицо, покрытое трехдневной щетиной. Все, что было внутри, рвалось на куски и при этом ликовало. Какая-то последняя крупица гордости еще не была растоптана, хотя мне бы так хотелось простить. Если бы он разрыдался и вылизал мне пальцы ног, бросив к ним все, что я хочу, я бы все равно не простила. А как может быть иначе? Несколько секунд, и я вышла из кабинета, чтобы больше никогда не вернуться туда.