Спасите наши души

— Стой, Воронцов! — окликнула я вполголоса стремительно удаляющегося вперед по коридору парня. — Отвали, — грубо отозвался тот, круто свернув в свой кабинет. Он торопливо собрался, наспех накинул куртку и сжал в руках свою дурацкую шапку с помпоном. Ранняя зима была промозглой и на удивление дождливой. Когда Воронцов стоял в дверях и смотрел на меня, попавшего в сети чертового паука, этого злословного заговорщика, этого хитрого манипулятора, лицо у него было почти непроницаемым, лишь слегка удивленным. Теперь его белокожий лик порозовел от злости, а его враждебный взгляд заставлял меня стыдливо отводить глаза. — Выслушай хоть слово! — взмолилась я. — Одно слово? Ну, давай, удиви меня, — Воронцов угрожающе хлопнул дверцей своего сейфа, запирая его на ключ. Это значило лишь одно — он собрался уходить. Его ноздри раздулись от злости, он был похож на проснувшийся вулкан, извергавший лаву. Я немного потупилась, не зная, с чего начать. — Я отвечу за тебя, — едко прыснул Воронцов, пронзая меня взглядом насквозь. — Ты играешься со мной, а потом идёшь обжиматься с Гидалевичем. — Хватит, Илья! Прекрати говорить такую хрень! — мой голос, близкий к истерике, срывался. — Блять, мне все стало понятно ещё в первый день, когда этот старый хрен приперся сюда. Но как же долго я отрицал это! Да ты чуть ли не из штанов выпрыгивала после каждого упоминания его фамилии. Какой же я тупорылый, раз отрицал, какой же… — Он изнасиловал меня. Вместо хлесткой пощёчины — три слова. — Что ты несёшь? — Воронцов пролепетал эту фразу тише. — Четыре года назад я проходила практику у него, и он меня изнасиловал, — мой сухие губы задрожали и неконтролируемо скривились в горьком выражении. Воронцов помолчал, сощурившись. — Я ещё никому об этом не рассказывала, даже родителям. А сейчас… не знаю, что это было. Рыжий встряхнул макушкой и взглянул на меня исподлобья. — Тогда я прямо сейчас выйду из этой каморки и замешаю его хлебало в кашу, — железно отчеканил он каждое слово. Я вцепилась в дверные косяки и преградила разъяренному Воронцову путь. — Пожалуйста, успокойся. Ты только хуже всем сделаешь, — я всем телом вжалась в закрытую дверь, дрожа от страха и напряжения. — Хуже, блять? Куда уж хуже? — он пучил сумасшедшие глаза. — Знаешь, у меня только одно объяснение тому, что ты не хочешь, чтобы я его избил. Скажи, что я ошибаюсь. Пожалуйста. Но я промолчала. Не смогла позволить ему сделать это. Воронцов отодвинул меня от двери одним движением и вышел. — Лгунья, — бросил он напоследок. Я спустилась по стене вниз. Слезы потекли по щекам градом, а голова стала такой тяжёлой, что невозможно было ее приподнять.

***

Стоит ли говорить о том, насколько я была подавленно до конца дня? Гидалевич даже не показался больше после этого инцидента, а после и вовсе как специально вышел на выезд. Хотя я точно уверена, что он слышал хотя бы отголоски нашей с Воронцовым ссоры. Что он чувствовал, что думал? Злорадствовал, что опять смог сломать мою жизнь, или в очередной раз сожалел, пусть даже демонстративно? Я напоминала вазу, что разбилась в тысячи кусочков, но снова была склеена, потом снова разбита, затем снова склеена и так далее. Придя домой, в эту пустую унылую квартиру, я рухнула на кровать, не раздеваясь, и практически сразу уснула. Разбудил меня звонок в дверь. За окнами уже стемнело. Ресницы слиплись от слез, одежда помялась, а волосы так и вовсе спутались до невозможности. Видок у меня был не из лучших, впрочем, в тот момент меня это беспокоило меньше всего. Я подошла к входной двери и, даже не посмотрев в глазок, распахнула ее небрежным движением. Кто же мог наведаться ко мне на ночь глядя? Чуть ли не задевая макушкой верхней рамы дверного косяка, с поникшим видом на пороге стоял Воронцов, держа в руках свежий букет. Он опустил карие глаза в пол. — Прости меня, я был таким мудаком, — последовало банальное, но вполне логичное извинение. Мудаком он и вправду был. Воронцов неловко впихнул мне в руки большой букет разных цветов, красиво скомпонованных и упакованных в бумагу. Я посмотрела на пестрый калейдоскоп лепестков и резко кинула его на ближайшую тумбу. — Нахрен твои веники, — сказала я и за галстук притянула к себе Воронцова, глубоко поцеловав. Он блаженно прикрыл глаза, щекотнул меня ресницами, увлек мягкими губами. Его руки ловко перехватили мою талию и потянули на себя. Воронцов втолкнул меня в спальню, я упала на кровать. Он раздевался сам и раздевал взглядом меня. С него быстро слетела куртка, потом моя одежда тоже упала на пол. Воронцов распалился настолько, что его лицо побагровело, и даже кончики ушей были алыми. Он весь напрягся, напористо наваливаясь на меня сверху. Я уже откинулась, легла на спину и приготовилась расслабиться, чтобы все случайно не испортить. Воронцов навис надо мной. Его дыхание опаляло, плавило кожу, а мое — наоборот, холодело и замедлялось. Его красивые рыжие пряди ниспадали мне на лоб, но вместо них в голове ненароком всплывали короткие темно-русые волосы, присыпанные тонкой сединой. Мысли путались, и мягкие, добрые черты лица Воронцова превращались в острые, грубые, угловатые. До чего же эстетичны и трогательны эти выбритые седеющие виски... Карие глаза, практически черные, уже блестели зелёным блеском. Малахитовым блеском, как я раньше любила говорить. Я ненавидела его представлять, я не хотела этого, это нарушало мои железные правила. Но как можно управлять фантазиями, эмоциями после всего, что было? Хотелось расплакаться, хотелось ударить его, хотелось вжаться всем телом и долго-долго целовать. Как же мне было больно. Какая амбивалентность… ненавижу его настолько же, насколько и мечтаю овладеть, хочу ему отомстить настолько же, насколько хочу и простить. Воронцов пришел ко мне не для того, чтобы показать свою заботу и любовь. Он пришел сюда, чтобы показать мне того, кто медленно убивает без всяких усилий. Девушки спрашивают себя: «Почему судьба меня сводит с такими придурками?» Я отвечу — все хорошие парни достались таким же дурам, как я. Тем, кому они не нужны вовсе. Я прервала его ласки. — Что такое? Я что-то сделал не так? — он встревожился и прижал меня к себе. — Нет, просто… извини, я ещё не готова, — отстраненно пролепетала я. Он молча обнял меня, обвив всю руками. Лег рядом и заглянул в глаза. — Я все понимаю. Хочешь, я останусь с тобой? — Да. «Ничего ты не понимаешь», — подумалось мне. Я не могла простить себе то, так пользовалась людьми. Чувство одиночества очень жестоко, у меня никогда не получалось надолго оставаться одной. Я похищала чужое тепло, поглощала заботу, но никогда ничего не отдавала взамен. Во всех моих отношениях был односторонний обмен. Я издевалась над людьми, а Гидалевич издевался надо мной даже на расстоянии. — Если честно, я пришел вовсе не за этим, — Воронцов взял мое лицо в свои руки и заставил посмотреть на себя. — Мне нужно с тобой серьезно поговорить.