Парни не любят

      Об аресте Стаса Макарова сообщила сыну в своём стиле — вызвала к себе в отделение на очную ставку. По правилам перед опознанием преступника со свидетелем полагалось провести беседу, и прямо с порога Федю провели к ней в кабинет, где уже лежали все подготовленные бумаги. Его жалобный вид с отёкшим носом и расписными синяками у глаз — уходящими в черноту полумесяцами — особо никого не удивил: здесь в полиции околачивался именно такой контингент, а вот Макарова с первого взгляда выпала в осадок, так что пришлось сперва минут пять объясняться в случившемся тем злополучным вечером.       К слову, насчёт Стаса Федя был в курсе, разве что недобро надвинул брови, когда услышал о совпадении отпечатков и прочих косвенных уликах.       — Я понимаю, как тебе этого не хочется, но по правилам ты должен его опознать, иначе суд такое дело не примет. — Макарова повернулась в кресле, пальцами пробежала по пухлой стопке разных бумажек в ящике стола, выискивая нужную. — Пока что всё строится вокруг твоих показаний. Вообще говоря, нам нужно чистосердечное…       — Я никогда не говорил, что Стас убийца. И свидетельствовать против него не стану.       Он сидел перед ней на том же месте, где ещё ночью до него сидел Стас. И настрой у него, прямо сказать, был таким же несговорчивым, если не хуже.       — Федь, ты дал показания за твоей подписью, — наконец она выудила из стопки один листок и хлопнула по столу перед ним, как делала, когда фигуранты внезапно выборочно теряли память и запутывали расследование. — Это документ и…       Она и сообразить не успела, как тот подорвался со стула, цапнув листок со стола, — потянулась рывком, но слишком поздно — чёртовы показания превратились в ворох исписанных клочков, полетевший тут же на пол и к ней на край стола:       — И теперь его нет. — Федя победно опустился на свой стул. Смотрел жёстче, чем голодный Артур в пустой холодильник, когда приходил со школы, — душу чёрными глазами проедал. — Мне плевать, что вы там нарыли и какую брехню Дэн вам скармливает. Стас не убийца. Я никогда не выступлю против него.       И этим всё было сказано. Они не могли заставить единственного свидетеля помогать следствию против воли, и, как говорила Макарова, все косвенные доказательства имели силу только в привязке к Фединым показаниям. По закону держать Стаса в изоляторе без веских причин также не полагалось: благо парень и так провёл сутки без сна и на выходе взглянул на мир другими глазами, как многие неподготовленные к суровым условиям приличные ребята из хороших семей.       В тот же день в двери Лидии Максимовны, пожилой соседки Стаса по подъезду, настойчиво позвонили. Та приглушила телевизор, согнала спящего кота с колен, ведь с самого утра как чувствовала, что кто-то придёт. Стасик, отзывчивый и славный, хоть и немного с приветом, мальчик, стоял на пороге, бледный, осунувшийся, как будто не ел и не спал сутки. На дне его глаз было то же блеклое постылое отчуждение, что и в тот день, когда она впервые с ним заговорила. Он попросил надтреснутым голосом вернуть ему пистолет и патроны, которые вчера спонтанно уговорил её припрятать у себя, — она решила, что родители, видать, его навещали, — найдут ещё, крик поднимут.       Уже когда Лидия Максимовна вынесла ему коробку, прося ногой переступить порог (плохая примета), Стас как-то ни с того ни с сего навострил уши, глянул распахнутыми глазами ей за спину, прислушиваясь ко звуку из комнаты.       По телевизору звучал позывной, который давным-давно, ещё при Союзе, пускали по радио «Маяк», как начиналась передача «С добрым утром», — простенькая мелодия, отдающаяся гулким дребезжащим звоном о стены каждой хрущёвки, где стоял допотопный радиоприёмник «Селга». Семь коротких гудков и один длинный, и снова позывные, уже другие, а потом добрый шипящий голос ведущего сообщает: «Начинаем нашу воскресную радиопередачу «С добрым утром»!». И дальше уже бодрый весёлый оркестр. Видимо, по телевизору крутили какой-то старый фильм с этой записью, навевающей Лидии Максимовне щемящую тоску по детству, но Стаса эта мелодия, наоборот, напугала (внучата её тоже считали жуткой). Забрав коробку, он сразу же убежал к себе.       И что это он, в самом деле? Хотела ведь дедов пистолет прикопать где-нибудь в леске!       Два дня Макарова ждала, когда всё-таки Денис явится к ним с повинной. Федя о нём и не вспоминал: утром сам занимался баскетболом во дворе, разок сходил в поликлинику посмотреть нос, а вечера проводил с ней за телевизором или у себя в комнате, угрюмый и молчаливый. И вот Денисенко собственной персоной позвонил им в двери, когда она чистила овощи для супа на кухне. Федя открыл сам. Первым, что Денис увидел, было даже не чужое лицо с красноречивой лилово-сине-чёрной раскраской, а собранный чемодан, любезно выставленный Федей под двери ещё парой дней до этого. Внутри, правда, были не их общие вещи, а только Денисовы, накиданные как попало, но в полном комплекте.       — Федюнь. Слушай, я не хотел. Блин, я так переживал, чтоб тебя не изуродовать… Хорошо, без перелома обошлось. — Федя молчал, как партизан. Макарова не удержалась, тихонько подкралась к коридору, готовая чуть что вмешаться. Денис тяжко вздыхал, долго мучительную замолкал и снова комкал, выдавливал из себя слова. — Ладно, прости меня. Можно мне вернуться?       — Дэн, — она выглянула одним глазком в коридор, когда Федя, так и оставив двери нараспашку, кивнул Денису на чемодан. — Вали и не возвращайся.       И он сам вынес чемодан в подъезд, заставив того, сбитого с толку, прижаться к косяку. В этот момент Макарова почувствовала, что подошло время для её выхода:       — Здравствуй, Денис. Давай без скандала: я приняла тебя у себя и я прошу тебя сейчас уйти.       — Нахрена вы выпустили Стаса?! — он оживился, снова занял собой весь проход, оттеснив Федю обратно в квартиру. Она предполагала, что Денис, мягко говоря, не обрадуется такому повороту событий.       — Мы не имеем права держать его в СИЗО и отпустили по подписке. Денис, я настоятельно тебя прошу оставить и Стаса, и нас в покое, — хотелось показать Феде, что она рядом и не даст его в обиду, но тот лишь отрешённо глядел куда-то в пол, поникший и навалившийся плечом на стенку, как растерянный ребёнок во время разборок взрослых. — Это наша работа, и мы с ней разберёмся.       — Охеренно разобрались, — гадливо покривил губы Денис, снова уставился на Федю во все глаза, задыхаясь. Он и сам ходил с припухшим носом и подбитой скулой, но от этого едва ли хотелось его пожалеть. — Федь. Ты не понимаешь. Я за тебя любого порву!..       — Да мне не надо, чтобы ты за меня кого-то рвал! Я хочу, чтобы ты перестал мне душу рвать!       И Федя так зло напёр на него, что тот сам сошёл с порога и ретировался на лестничную клетку. Денис редко когда выглядел беспомощным. Например, в день, когда узнал о смерти Максима, и позже, во время покушения на Федю и остальных. Он всегда казался старше, чем есть, но сейчас смотрел абсолютным семнадцатилетним мальчишкой, глупым и запуганным, не знающим, как говорить о своих чувствах:       — Федя. Ты спрашивал, люблю я тебя или нет. Я не знаю, Федь. Не знаю, люблю или нет. И могу ли вообще любить кого-то, включая себя, — он подступился ближе, кладя руку на стену. Говорил тихо и так прочувствованно, как Макарова и представить себе не могла. Буквально поглощал Федю взглядом. — Но я очень, очень хочу тебя любить, — на миг она сама ему поверила. — Федя, не уходи.       Надо сказать, она недооценила характер сына — он оказался куда более жестоким и хладнокровным, чем ласковый послушный мальчик, которого она знала и растила. Он ответил очень сухо и коротко:       — Мне плевать. Я не передумаю.       И захлопнул дверь перед носом Дениса, без слов уйдя на кухню помогать ей чистить овощи.       В следующие несколько дней, как февраль вместе с Федиными выходными, постепенно подходил к концу, на улице немного распогодилось. Снег растаял, бурая слякоть потихоньку отступала от дорог и тротуаров к каналам и ливнестокам, и можно было полчаса не откапывать и не прогревать машину, пока выедешь в конце концов на работу. Макарова пискнула брелком и открыла было дверь в салон, когда на лобовом стекле заметила заткнутый за один из дворников конверт.       Отправитель не подписался. Садясь в машину и включая обогрев, первой её мыслью было, что какой-то идиот из их района ночью неудачно припарковал свою колымагу и вписался в неё, решив оставить деньги на ремонт и сопроводительную записочку с извинениями. Но внутри обнаружился целый густо исписанный тетрадный листок, смятый и снова разглаженный, при том, что конверт был совершенно ровный и новенький, будто только что с почты.       И только пробежав глазами первые строки, она начала сознавать, что сейчас у неё в руках.       «Я не знаю, что люди обычно пишут в прощальных записках. Наверное, мне нужно объяснить, зачем я это сделал, и сказать, что никто не виноват. Я пишу это ради Феди, потому что больше всего боюсь не хочу, чтобы он себя винил. Но я знаю, что он всё равно будет. Федя, прости Пусть решает сам, как много он хочет узнать. Моё дело рассказать историю целиком от начала до конца».       Макарова нервно отдёрнула листок, прижав к губам холодный подрагивающий кулак. Хоть машину она натопила до духоты и запотевших стёкол, по которым бежали струйки конденсата, то замирая на полпути, то снова резко срываясь вниз крупной набухшей каплей, её саму морозило изнутри и раскалывало виски невыносимой болью. Кажется, у неё в бардачке ещё оставалась одна упаковка транквилизаторов. Непослушная рука вновь нашарила на коленях записку. Нужно себя пересилить — дочитать до конца.       «Началось всё в моей машине в день выпускного Феди».       Стас не стал слишком выряжаться или покупать цветы, или с чем там полагалось идти на школьный праздник. Говоря откровенно, было немного боязно знакомиться с Фединой матерью в торжественной обстановке на глазах у учителей и сверстников, которые и так точили на Федю зуб. С другой стороны, так было куда проще, чем в узком кругу родственников в той же квартире Макаровых, где он, пожалуй, от неловкости утёк бы под чайный стол. Федя хотел, чтобы они стали ближе. Открыл ему дверь в свою жизнь, свою семью — отказаться от такой возможности было бы глупейшей ошибкой в жизни. И Стас решился. Завёл машину в своём дворе, успевая как раз к началу вручения аттестатов, когда его набрал незнакомый номер (может, у Феди мобильник сел?):       — Да, слушаю.       — Здравствуй, Стас. Мы с тобой не знакомы. Но, полагаю, ты слышал обо мне.       Его как будто из реальности вышибло: рука натянула ремень безопасности, но за секунду окаменела в полном непонимании, что он только что собирался сделать.       Этот низкий роботизированный голос, спокойный и неторопливый.       — Друг?       Федя ему рассказывал, немного — пугать не хотел. Как он понял, дело так и не закрыли, хотя все ниточки вели к Лере Фаркаш, Фединой однокласснице, которую он тоже неплохо знал и, честно говоря, никогда не верил в её причастность.       — Можешь звать меня так. Теперь послушай меня очень внимательно. Твой Федя в опасности. Не могу сказать, когда именно всё начнётся, может быть, уже. Может, его уже и нет, хотя, скорее всего, у нас ещё есть время. Именно поэтому, Стас, тебе стоит поторопиться. Езжай в школу, не отключайся и слушай, что я тебе говорю.       Ему казалось, опасность отрезвляет разум, заостряет чувства до предела. Казалось, уж он не растеряется и не поглупеет, если в доме начнётся пожар, или землетрясение, или родители попадут в аварию, — мгновенно возьмёт себя в руки и разработает план действий.       Однако сейчас он повёл себя как дурак — хотелось расхохотаться в голос. Немедленно бросить трубку, побольней себя ущипнуть…       — Стоп, подожди. Федя у тебя? — он зачастил неверным от подкатывающего то ли смеха, то ли бессилия голосом. Боже, что нужно говорить в таких ситуациях?! — Послушай, не трогай его, я…       — Он не со мной. Меня там нет. Прости, но я не могу ничего сделать для Феди. Всё, что я мог сделать, — дать тебе эту возможность. Этот выбор.       Мозг как будто керосином облили и подожгли без предупреждения.       — Какой? Какой выбор?!       — Спасти его, — он говорил так размеренно, с таким железным самообладанием. — Езжай к школе и всё узнаешь.       Сердце сорвалось с места на всех мощностях, с нуля до сотни меньше чем за секунду, странно, что грудь не вспороло рёбрами наружу:       — Хорошо. Хорошо. Я в машине. Уже еду, — он не с первого раза пристегнулся. Включил громкую связь, сунув телефон в держатель на торпедо. — Только… пожалуйста, не бросай трубку!       — Всё в порядке, я тебя не брошу.       — Так. Ладно. Спасибо… Я еду.       «Я тогда ещё не знал, что их двое. Убедил себя, что он правда хочет помочь. Я мудак Я умирал от страха за Федю».       По пути к школе Стас один раз проскочил на красный и потом подрезал кого-то на перекрёстке — от протяжного сигнала в спину внутри всё скукожилось. Друг просил его вести аккуратней — если он не доберётся до школы, потеряет только больше времени и Феде будет не помочь. Он малодушно думал набрать полицию, скинуть ответственность на других, но не мог прервать звонок — слишком опасно. Наконец машина подъехала к забитой школьной парковке, кажется, он даже немного задел чей-то бампер: первым порывом было нестись со всех ног в школу, найти Федю, узнать, что случилось. Позже он едва ли мог вспомнить, как схватил телефон, рванул в пустой двор, и какое-то наитие заставило его остановиться, поднять голову чуть выше.       — Стас, ты там? Что ты видишь?       Рука так прижимала телефон, что заныло ухо и пальцы было не разогнуть. Две тёмных фигуры против солнца. Так ярко, что не разглядеть прищуренными глазами. Это могли быть какие-нибудь монтажники, жековцы, на которых никто особо не обратит внимания. Но он заметил.       — Н-на крыше.       — Что там?       Язык заплетался, как после длинного шот-сета в один присест.       — Двое. Там двое. Один привязанный на коленях. У края, — он видел, как один из «монтажников» согнулся позади второго, фиксируя тому руки за спиной. Потом подтащил его к самому краю, так что обмякшее тело держалось на одной только верёвке — Стас не мог разглядеть, но догадался. Он узнавал эту фигуру, эти длинные волосы. — Это ведь?.. Это не…       Минутная паника загнала его обратно в машину. Всё это время Друг разговаривал с ним, расспрашивал обо всём:       — Стас. А теперь слушай со всей внимательностью. Это самый важный вопрос. Возможно, во всей твоей жизни, — это ведь было понятно — что он скажет. Всю дорогу от дома — он ждал, что тот скажет именно это. Убедил себя, будто не знает. Но знал. Знал ведь. — Ты готов убить за него? Готов убить незнакомого человека? Сейчас.       Он знал, но только этот вопрос прозвучал, материализовался, вырос в пространстве гигантским вопросительным знаком, прогремел в разреженном воздухе, как глаза сами налились слезами, — ещё до того, как он что-то почувствовал. До того, как понял, во что ввязался.       — Это, что, ёбаный фильм «Пила»? — и его пробрало смехом, наконец-то. Скорчило бессильной истерикой. Ему так было себя жаль — не Федю, не того парня, которому предстояло умереть, — себя. Он плакал по себе, уже понимая, чем всё закончится. Потому что не было выбора. Не было его! — Я не хочу убивать. Блять, пожалуйста! Я не хочу.       Он бессмысленно зажимал рот руками, запихивал рыдания назад в горло. Пару раз горячо припечатал ладонью по рулю и панели, хоть злости не было — одна безысходность, страх неизбежного, свободное падение в бездну.       — Стас, успокойся. Иногда в жизни бывают обстоятельства, когда приходится жертвовать собой, своими принципами ради любимых. Я не хочу давить, но тебе нужно решать быстрее. Ты сам всё видел. Антон почти закончил.       Ему нужно было выплакать это. Излить всю горечь сейчас, чтобы просто глотнуть воздуха, вспомнить, как дышать, как говорить после того, что он увидел и услышал. Боль превратила его в овощ, откатила к самым примитивным рефлексам, как орущего новорождённого сопляка.       — Я объясню тебе, что нужно делать. На заднем сидении рюкзак. — Стас бешено глянул в зеркало — там и правда был чужой рюкзак. Всё это время. Кто-то взломал его машину, а он ни сном ни духом! — Ты возьмёшь его и отнесёшь в крыло напротив того, где сейчас Антон. Внутрь не заглядывай: на счету каждая секунда, ты ведь помнишь? — А если там бомба? Он внесёт в школу бомбу. Там ведь дети, выпускной… — И ещё. Советую надеть какую-нибудь кепку или очки.       И тут его отпустило — как по сигнальному выстрелу. Глаза высохли, с горла словно удавка спала, кровь прилила к мозгу: он не хотел, не был готов — просто сделал. Загремел вещами в бардачке, надевая беспроводные наушники и втыкая в телефон пауэрбанк, чтобы тот ни в коем случае не сел. Схватил с заднего сидения какую-то кофту с капюшоном, оделся, взвалил на плечи большой увесистый рюкзак, в котором громыхнуло что-то твёрдое, громоздкое. Впрочем, тротил, наверное, весил побольше.       — Я тебя вытащу, — когда он снова проходил через двор, где из актового зала разносились в замкнутом пространстве отзвуки торжественной музыки, на краю стояли уже трое — два парня и девушка. Какое совпадение, что именно с ними Федя ближе всего дружил. — Малыш. Я вытащу тебя.       «Я ведь до этого пауков на улицу выносил, жука не мог прихлопнуть — жалел».       Макарова не выдержала, рванула дверцу бардачка, доставая коробку транквилизаторов. Насухомятку проглотила капсулу, пока одна рука держала трясущееся письмо.       — Ну где ты, Стас?       — Я в… младшем крыле.       Здесь повсюду — на стенах, дверях кабинетов, доске для расписания — были картонные аппликации, наклейки, детские рисунки с какими-то персонажами сказок и мультиков, смешными зверушками, поделками с уроков ИЗО. Всё казалось таким маленьким, кукольным, таким трогательным, что даже без всего этого кошмара хотелось плакать от умиления. Он совсем забыл свою школу, но сейчас детские воспоминания нахлынули так оглушительно, так не вовремя.       — Хорошо. Найди какой-нибудь свободный класс и заблокируй дверь изнутри.       Он зашёл в первый попавшийся открытый кабинет. На этаже, да и выше, как будто не было ни души.       — Снимай рюкзак. Вынимай всё на стол.       Стас опустил с парты низенькие стулья, рюкзак неустойчиво брякнулся с металлической тяжестью, так что пришлось придерживать, пока расстёгивал молнию. До него не сразу дошло, что внутри, пока не вытащил длинный чёрный прут, а за ним то, что выглядело, как приклад, и, очевидно, им и являлось.       — Это оружие. Это, блять, оружие!       — Это снайперская винтовка. Ты ведь должен из чего-то стрелять.       Он вытряхнул на парту всё содержимое. Разобранная пятикилограммовая боевая винтовка. Та, из которой стреляют солдаты в горячих точках в какой-нибудь гуманитарный конвой или прикрывая спины товарищам из засады. Его снова накрыла истерика. Перед глазами замельтешили каракули на исписанной цветными мелками доске, приклеенные к стенам и занавескам картонные цветочки, игрушки на стеллажах.       — Я, сука, не умею стрелять! Я не стрелял никогда, ни в кого! — он зачем-то взял в руки приклад и длинный ствол, сокрушённо бросил обратно. — Что мне с ней делать?       — Для начала возьми себя в руки. И дыши.       Глубокий вдох. На шее снова стянулась петля. Дыши. Дыши. Дыши.       — Да. Прости.       — Я объясню, как её собрать. Шаг за шагом — ты справишься.       Дыши. Давай же. Соберись. Соберись. Соберись, слабак!!!       — Я справлюсь, — он опять громыхнул винтовкой, не мог удержать дольше пары секунд — та как холодом обжигала. Ему невыносимо, до рези в глазах, до ломоты захотелось сдаться, сильней чем до этого в машине. — Нет. Нет, бляха, я не справлюсь! Я не умею стрелять. Не могу. Пожалуйста… Да я её за час не соберу!       С ним разговаривали, как с наркоманом под жёстким бэдтрипом. Как акушерка с роженицей, которая думает, что это не кончится никогда.       — Ты соберёшь её за пару минут. Иначе Федя и остальные умрут. Действуй.       Пришлось довериться голосу в наушниках. Он встал над партой. Руки бесконтрольно дрожали, пальцы скрючило, как у паралитика. У него была минута. Может, две.       — Я готов.       — Всё проще, чем кажется. Ты же смотрел в детстве «Никиту́»? Сперва разберёмся с названиями деталей.       Друг сказал ему, что самая большая часть винтовки, идущая от приклада, называется ложей, на пальцах объяснил алгоритм их сборки и то, как прикрутить ствол, вставить похожий на спицу шомпол, закрепить ствольные накладки. Стас мешкался слишком долго, руки отказывались слушаться, и стоило хоть немного сосредоточиться, как приходилось начинать по новой. Следом нужно было вставить спусковой механизм, затвор и крышку с пружиной. В конце поставить на предохранитель.       — Как выглядит оптический прицел и магазин, думаю, ты знаешь. У тебя десять патронов, но лучше один раз хорошо прицелиться, понял?       Он поднял полностью собранную винтовку, огромную и куда более грозную на вид — холодное орудие смерти, по которому запал и порох вот-вот разгонит кровь и жар от свершившегося убийства. Он упёр приклад в плечо, заглянул в глазок прицела, чувствуя себя Никито́й. Он здесь играется, воображает себя киллершей из старого кино, пока парой этажей выше готовятся умереть люди.       — Что мне… делать? Эй. Ты здесь?       Друг не отвечал. Бегло глянув на телефон из кармана кофты, он понял, что связь оборвалась. Это всё. Теперь он сам по себе.       — Что мне делать? Я не умею стрелять. Ну как же… С-сука!       «Я не придумал ничего лучше, чем подняться на верхний этаж и попытаться справиться в одиночку. Мне повезло, он всё-таки перенабрал меня. Похвалил за инициативность урод ёбаный».       Дело оставалось за малым. Подняться по лестнице на крышу через люк. Найти позицию с лучшим обзором и надёжным укрытием. Из внутреннего двора его было не разглядеть, но пока он бегом добрался до угла крыши с достаточно высоким парапетом, чтобы присесть на одно колено, к Антону присоединилась уже пятая — женщина с пистолетом. Слава Богу, Федя и остальные так и висели у края — кричали сквозь заклеенные скотчем рты, в ужасе смотрели вниз, на людей, которые больше и больше наводняли двор.       Это казалось дикостью. Сюрреалистичным бредом. Каким-то чересчур смелым перфомансом. Он мог это остановить.       Стас уложил край ствола на парапет. Федя стоял прямо напротив него, так близко. Он мог бы до него докричаться. В глазах снова всё смазалось, поплыло.       — Ты молодец. Всё получится. Нащупай прицел и настрой как можно точнее. Не спеши, наведись как следует.       — Этот человек. Он ведь плохой, да?       Мутная перечёркнутая картинка в кружке прицела обрела резкость.       — Стас, ты хочешь, чтобы я так сказал, но я не стану этого говорить. Придётся самому нести ответственность. Ведь это твой выбор. Ты решаешь, плохой он или нет. Жить ему или нет. Такой расклад.       «Я не подарил жизнь ни одному человеку. Так кто я такой, чтобы её отнимать?»       Теперь он мог видеть всё чётче. Антон перекрикивался с женщиной, угрожая зарезать Катю. Та опустила оружие. Чёртова идиотка. У него до конца оставалась надежда, что его пристрелит она, но теперь точно придётся действовать самому. Антон стал наскоро перерезать верёвку. В ушах шумело так, что даже их общий животный крик заслонила как будто непроницаемая ширма.       Стреляй же.       Антон на пару секунд остановился на месте. Его голова попадала прямо в перекрестье мушки, совсем рядом с головой Кати.       Стреляй.       Наконец он справился, отшвырнул Катю в сторону.       СТРЕЛЯЙ!!!       И палец сам соскользнул с курка. Антон потерял равновесие, полетел за край.       — Всё. Он сам упал.       — Повезло тебе.       «Повезло. Я бы выдохнул с облегчением. Но ничего подобного. Никакого облегчения. Я всё запорол. Не смог. Не защитил его. Он мог погибнуть, если бы не случай. А я затаился там и просто наблюдал. Он смотрел на меня. Федя. Клянусь, смотрел прямо на меня! Я предал его. Оставил его и собираюсь оставить снова.       Я нашёл пистолет.       Я сыграл один раунд, и мне хватило. Может, я трус и слабак. Но это и был мой предел. Мне не по силам играть с вами в одной лиге, ребята. Серьёзно, это даже больше, чем я мог потянуть. Я сдулся, Федь.       Но я решил покончить со всем даже не поэтому. Я взял пистолет, взял патроны. Сел за стол на кухне. Хорошо хоть стрелять уже научился.       Это будет быстро и не больно. Всего доля секунды, я и почувствовать не успею. Я не решался, наверное, битый час. Сидел здесь с приставленным к виску стволом, пока рука не затекала. Вставал, ходил, снова садился, снова приставлял дуло то к виску, то под челюсть. Не знаю, как лучше. В конце концов я немного собрался, решил написать записку. Быстро нашёл где-то листок и ручку, и вот пишу.       Я не зря начал с того, что дело не в Феде. Мне другое жить не даёт. Там в школе ещё кое-что произошло».       В коридоре он наткнулся на девочку. Она как раз спускалась вниз с какими-то ватманами в руках. Маленькая, первый-второй класс. Они оба застыли как вкопанные, она со стопкой ватманов, он со снайперской винтовкой.       Возможно, она приняла бы её за игрушечную, если бы он подыграл. Но Стас испугался. Больше, чем она сама. И первым, что пришло тогда в голову, было проявить силу.       Повести себя, как террорист, как настоящий злодей.       Он нацелился прямо на неё и рявкнул ей убираться куда подальше. И это сработало. Девчушка опрометью побежала по лестнице, растеряла плакаты, чуть кубарем не полетела.       Стас видел её лицо, стоило прикрыть веки. Не мог забыть ужас в её глазах. Он стал тем плохим человеком в тот миг. Террористом. Стрелком, целящимся в ребёнка. И она о нём знала. Жила с их общей тайной, которая в любой день могла сдетонировать. Рвануть, раскрыв всему миру правду о том, кем он стал. Что он сделал и сделать не смог. Она стала его палачом отныне и до конца.       «Любовь причиняет боль. Иногда слишком сильную. Я не жду, что Федя меня простит. Может, ему лучше ни о чём не знать. Скажите ему Передайте это письмо следователю Макаровой, его матери, — она решит, как лучше для него. Я хочу уйти хорошим человеком. Если не для той девочки, то хотя бы для Феди. Прощайте».       На этом письмо заканчивалось. Макарова швырнула его и конверт на пассажирское сидение, опустила стекло до упора, вдыхая бодрящий морозный воздух. Успокоительное начало действовать, и первым, что сердце подсказало ей сделать, — сейчас же ехать по адресу Стаса.       Когда она зажала кнопку звонка, другой рукой (со смятым письмом) барабаня в старенькую хлипкую дверь, и каким-то чудом всё же услышала шаги в квартире, а затем и щелчок отпертого замка, невозможно было не броситься с порога Стасу на шею — живому, растерянному, босому, в каком-то домашнем фартуке.       Он, наверное, сперва принял её за сумасшедшую, но домой пропустил, усадил на кухне, той самой, где ещё тем летом сидел с заряженным пистолетом у виска, а теперь тут шкварчали на плите сосиски, как в любой другой холостяцкой квартире. Господи, она готова была ему хоть сейчас сварганить мясные медальоны просто за то, что он передумал, нашёл в себе силы отвести палец от курка — и первый, и второй раз.       Он так и не выстрелил тогда. Отложил письмо, чтобы кровь не брызнула, крепко-накрепко сжал рукоять, зажмурился… но желание отпало. Как только высказался, дописал последнее предложение, поставил точку. Он больше не чувствовал необходимости. Но ощутил кое-что другое. У него в руке был пистолет. Попал к нему волей судьбы, считай, случайно. Но что, если предназначен не для него?       Был и другой выход. Найти этого Друга. Поквитаться. Спросить с него за всё: за себя, за Федю и остальных… Вернуть себе силу, даже если невинность уже не вернёшь.       В день выпускного, уже после гибели Антона, Друг сказал ему снова разобрать и сложить в рюкзак винтовку (с этим он управился быстро), забрать установленную на штатив камеру из другого крыла школы, а потом садиться в машину и ехать, куда он попросит. Шантажировал его той девчонкой, мол, она даст показания, на него обязательно повесят стрельбу в школе, засудят, как соучастника. Но по факту единственными уликами оказались винтовка, которую он в итоге сбросил там, где Друг сказал, и эта предсмертная записка, как видно, смятая и выброшенная в мусорку по тупости и собственной опрометчивости. Обе Друг подбросил следствию, когда понял, что Стас не расколется сам, а может, есть и другие мотивы в его больной маньяческой башке.       Когда дело было сделано и их нескончаемый разговор наконец прервался, Стас остановил машину у ближайшего ларька. Он не курил ровно пять лет и окончательно решил закурить снова.       — Вам какие, молодой человек?       — Покрепче.       — «Парламент», «Мальборо», «Винстон»?..       — Любые!!! — он нашарил в кармане сотку, бросил на прилавок, не поднимая глаз на ошарашенную продавщицу. — Извините. Дайте «Парламент». И спички.       На входе в ларёк пришлось выкинуть спичек десять, прежде чем он наконец-то высек огонёк и закурил — руки давно его не слушались, а теперь и вовсе дрожали, как у девяностолетнего. Он смотрел на зелёную улицу перед собой, на прогуливающихся тёплым вечером людей, на размеренный ритм города и видел девочку. Только отпечаток её лица, её глаз на роговице. Думал, она не исчезнет никогда.       — Стас, главная улика сейчас — это письмо. К счастью, о нём знают только трое. — Макарова подвинула листок к нему через стол. — Я не пущу его в дело…       — Пока я сам не разыщу Друга, — он схватил было зажигалку, как огонёк замер у сжатой в зубах сигареты. Смял её пальцами и бросил в пепельницу, так и не раскурив. — Спасибо. Всё-таки я знал, кому можно доверять.