Солнце взойдет

      — Знаешь, — говорит Нико, — а я ведь влюблен в тебя лет с пятнадцати.       Чинуш, сядящий за его спиной, от такого заявления натурально деревенеет. Из ослабших пальцев выскальзывает жемчужная нить, которую он до того бережно выпутывал из белых кудрей. Нико оборачивается на него через плечо, и приходится срочно брать себя в руки и делать вид, что слышать подобное — в порядке вещей.       — И как ты до такого докатился? — спрашивает с искренним интересом, возвращаясь к его волосам. Руки не слушаются — теперь придется быть вдвое осторожнее, чтобы не дернуть ненароком. Нико к боли равнодушен, особенно к такой мелкой, он сам этот жемчуг рвал вместе с волосами, вернувшись с очередного выматывающего приема — но Чинуш не мог и не может позволить божеству так с собой обращаться. Равно как Нико не может позволить ему закрывать глаза на раны, ожоги и переломы: читает нотации об осмотрительности, дает отгулы до выздоровления, иногда даже перевязывает сам. Пусть ворчит и ругается попутно, прикосновения его всегда аккуратны, почти нежны.       Вот почему.       — Сам не знаю. — Нико чуть наклоняет голову, повинуясь легкому движению руки, и принимается рассказывать: — Тебя тогда отослали на другой конец страны, сопровождать одного из вельмож, помнишь? И во дворце сразу стало как-то… пусто и скучно. Я всем заявлял, мол, без тебя и дышится легче, а сам дни считал. Злился на себя ужасно, что ерундой маюсь, но все равно считал, и ждал, и беспокоился даже.       — И чуть не убил по возвращении, — припоминает Чинуш. — От запредельной радости, надо полагать?       В том поединке он почти победил, только дернуло его съязвить в последний момент — сбился с дыхания, пропустил удар, после заработал оплеуху от мастера. И наставление: не насмехайся над врагом, пока он еще дышит. Впрочем, им он частенько пренебрегал: какой толк издеваться над мертвым? Он ведь не выругается в ответ, не попытается выжечь гневным бирюзовым взглядом, не вытащит на поединок, не втянет в остроумную перепалку.       — Нет, — фыркает Нико. — За то, что опоздали на полтора тридня. И за то, что ты умудрялся портить мне жизнь, даже когда тебя в ней не было.       — Не я один, — бормочет Чинуш, вытаскивая последнюю заколку из его прически. Ему те пара тридов тоже пришлись не по вкусу — сплошь бесконечная пыльная дорога и невыносимая жара. К тому же он скучал по мастеру и боялся, что Нико за это время обойдет его окончательно, а потому тренировался каждую свободную минуту, почти не давая себе отдыха.       Знал бы тогда, что его так ждут…       Нико с довольным вздохом пропускает кудри сквозь пальцы, мотает головой, раскидывая их по плечам:       — Оба хороши, — соглашается с улыбкой, по голосу слышно, и невозможно не усмехнуться коротко в ответ, убирая драгоценности в бирюзовую шкатулку, а ту переставляя на низкий столик рядом с кроватью.       — Я тогда думал — было бы здорово с тобой подружиться, — продолжает Нико чуть задумчивее. — Мне нравилась твоя смелость, упорство, ум, а враждовать иногда надоедало до жути. Но ты меня помнишь в то время — я бы скорее язык себе отрезал, чем первым заговорил. Осмелел только на Каландуле, да поздно было. Тогда же и понял, когда сопротивляться тебе не смог. Понял, что не хочу тебя терять, какой бы сволочью ты не оказался. И не хочу верить в то, что окажешься.       Чинуш слушает с невозмутимым лицом, а внутри все нарастает желание взвыть в полный голос. «Слова не оставят на мне и царапины,» — смеялся он давным-давно; сейчас эти слова бьют по самому уязвимому, не просто царапая — продирая насквозь, до костей и сквозь кости, туда, где бьется мучительно желающее любви сердце.       «Ты меня сейчас второй раз убьешь, хватит,» — хочет взмолиться он, но не может, не смеет, и слушает дальше, стиснув зубы.       — И потом, перед затмением, когда ты сказал, что останешься. Кричал, что нас всех перебьют, что шансов нет, и все равно остался со мной.       Нико разворачивается к нему лицом, заглядывает в глаза. Тянет руку — кажется, чтобы положить на плечо, но Чинуш перехватывает ее и прижимается губами к раскрытой ладони. Целует подушечки пальцев, сгиб, костяшки, тыльную сторону, запястье — под веками жжет, каждый вдох дается с трудом, от которого вот-вот лопнут легкие, и он упирается лбом в чужое плечо, затянутое белой тканью, надеясь на передышку. Но Нико гладит его по волосам, проводит носом по виску и, будто не слыша судорожного вздоха, вполголоса заканчивает:       — А теперь ты рядом, и я по-прежнему восхищаюсь тобой, и до сих пор благодарен тебе. Я принял и простил тебя, назвал своим другом и своим братом. Я доверяю тебе так, как никому другому.       Чинуша прошивает лихорадочная дрожь, и он закусывает губы, крепче сжимая чужую ладонь. Он привык принимать как благословение каждую крупицу того, что считал любовью — объятия, улыбку, одобрительный взгляд, хлопок по плечу — и о большем даже не мечтал. Даже не думал о том, что любви может быть так много — и только для него.       — Подожди, — задушенно просит не своим голосом.       Нико замолкает. Дышит легко-легко, почти неслышно, как будто боится его спугнуть. Невесомо проводит пальцами по щеке и шее, касается подбородка, побуждая поднять голову. Его лицо оказывается совсем близко — упавшая на лоб прядь волос, выбеленные брови и ресницы, яркие золотые глаза, родинка на щеке, тонкий шрам на носу, пересохшие губы. Чинуш любуется им секунду или две, потом закрывает глаза — так легче собирать разбитые всмятку мысли.       — Я хотел быть равным тебе, — выдыхает он полминуты спустя. — Хотел заставить тебя считаться со мной.       — С тобой нельзя не считаться, — тихо смеется Нико, прижимаясь к нему лбом. Кожа у него горячая, волосы приятно щекочут лицо, и в груди разливается сладкое предвкушение. Чинуш кладет ладонь ему на шею, большим пальцем оглаживая заходящийся пульс.       — Договоривай, — просит.       — Я люблю тебя, — шепчет Нико. И наконец-то целует, ласково и горячо, устраивает руку между его лопаток, прижимая к себе теснее. Под прикосновениями заживают раны, заполняются трещины, срастаются переломы, и, отвечая на поцелуй, Чинуш чувствует себя заново живым.       И первое, что он говорит, отстранившись — я тоже тебя люблю.