Психиатр

      В палате стоит звенящая тишина.       Сехун сидит в кресле возле кровати и молчит, только смотрит прямо в глаза. Ифань тоже ничего не говорит — это ведь мужчина пришел рассказать ему что-то.       Они будто играют в гляделки — кто первый отведет взгляд — проиграет.       И Ву не выдерживает первым.       В глазах “победителя” искрит явная усмешка, хотя лицо и не выражает абсолютно никаких эмоций. Но это противостояние разрывает глухую тишину атмосферы.       Сехун начинает говорить.       — Вы, возможно, слышали обо мне. Один или два раза.       — Кажется, слышал. Но вы назвались своим настоящим именем.       Сехун слабо смеётся, будто бы дружелюбно и восхищённо, но в его глазах все ещё ледяной холод и отблеск металла. Ифань понимает, что все эти эмоции ему только п о з в о л я ю т видеть, чтобы сразу обозначить, кто тут есть кто.       — Да, мир знает меня, как Чжана Зихао. Но вы ведь не обычный человек.       — Что вы от меня хотите?       — Я? — мужчина приподнимает брови в притворном удивлении. — Ничего. Абсолютно ничего. Но вот о н хотел. Даже если в самом конце решил, что ничего ему не нужно.       — О чем вы-       — Давай на “ты”? Все же, не чужие люди.       Ифань понимает, что прямо сейчас ему открыто намекают на что-то, что он не в силах понять. И, видимо, его явное недоумение забавляет внезапного гостя.       — Боже, ты и правда ничего не помнишь. Я даже завидую. Хотел бы я просто так взять и стереть из памяти несколько лет ада и все, что с ними связано. Но это ведь, по сути, почти вся моя жизнь. Не очень удобно. Хотя о чем это я? Если бы ничего не помнил, не знал бы, за что тебя презирать.       Ифань вскидывается, услышав последние слова. В голове вдруг возникает сцена того, как Цзытао говорит нечто подобное. Что-то про то, что ненавидит его за предательство. Но почему же Ву не может вырвать из лап своего же разума воспоминания, которые могут так много раскрыть об их, видимо, общем прошлом и объяснить, какую роль в этом прошлом сыграл сам мужчина.       За всё время раздумий Сехун ни разу не отводит взгляда с его лица, считывая каждую эмоцию. Не совсем понятно, радует ли его то, что он видит, или нет, но он никак это не комментирует. Просто выжидает ещё около полминуты и продолжает разговор.       — Скажи, ты слышал о том случае двадцатипятилетний давности, когда полиция нашла склад, в котором держали в клетках детей?       — ...Вроде да? В то время я проходил курс восстановления после аварии.       — Вот как. — тянет Сехун, откидываясь на спинку своего кресла. — И это они тебе сказали?       — А должны были что-то ещё?       — Не наглей.       О будто весь ощетинивается, отказываясь воспринимать чужую попытку наглости, и одним видом показывает, что в любой момент может наброситься и разорвать на куски. И Ву это, кажется, понимает.       — Продолжай.       — Полиция тогда сказала, что этих детей готовили к продаже на черном рынке. — Сехун смотрит на белые больничные простыни и погружается в свои мысли. — На самом деле, все было не так. Тогда их уже держали не в клетках. И то место было...чем-то вроде лаборатории. Лаборатории, в которой ставили эксперименты над детьми. Но только тем, кто об этом говорил, не верили.       О выдыхает как-то судорожно, будто не сдержавшись, и Ифань ничего ему не говорит, позволяя вновь собрать себя воедино.       — Кто-то, видимо, хотел создать невероятно умного, сильного, “идеального” человека. И решил попробовать, используя для этого тех самых детей. Конечно, какая им разница? Это ведь не они лежали сутки напролет под капельницами, корчась от боли и умоляя убить себя. А потом с омерзением смотрели на себя и всех вокруг, потому что по-другому не получалось. Когда каждый день, как день сурка, во время которого тебя выводят из твоей камеры ранним утром, кормят чем-то пресным и сухим, только чтобы ты не умер от истощения, а потом ведут по белым коридорам в комнату, забитую датчиками, устройствами и всякой херней, которая тебе ни о чем не говорит. А там тебя привязывают к койке, чтобы не дергался во время истерик и припадков, обкалывают чем-то непонятным и вливают литры жижи, которая медленно убивает в тебе тебя самого. Знаешь, сколько тогда умерло? Прежде, чем у них начало получаться хоть что-то? Десятки. В мучениях и с мыслями о смерти. Твари.       Сехун снова замолкает, сжимая кулаки и дико ухмыляясь.       — Почему об этом никто не говорил? — спрашивает Ифань, еле выговаривая слова.       — Ты думаешь, кто-то бы позволил? Прямо у них под носом устроили цех по производству мутантов, а они ни сном ни духом. Да и к тому же, некоторые из власти, скорее всего, в этом даже участвовали. Им было невыгодно показывать любимому народу свою, так сказать, некомпетентность, а на торговлю детьми повелись все. Ещё и похвалили за то, что вышестоящие пекутся о них и такие махинации замечают. Вытащили несчастных детишек из плена злых бандитов. — Сехун дёргается в попытке сдержать свои жесты и сжимает в пальцах ткань брюк. — Вот только никто не сказал, что эти детишки сами себя вытащили. Повезло им. Не всем, но многим.       Ифань смотрит на мужчину и думает, что тот слишком сильно переживает из-за этого. Что он слишком много знает. И пораженно выдыхает, когда осознает.       — Ты ведь был там, да? — спрашивает он. Дыхание сбивается, тело подаётся вперёд, к собеседнику. — Среди них всех. Тебя тоже держали?       — Да. — тихо отвечает Сехун.       — Но- Постой. А как же...       — Тао? — спрашивает О с улыбкой и получает в ответ лёгкий кивок. — Тоже. Один из первых. Единственный выживший. И это только кажется, что ему повезло. Он сам хотел лишь смерти.       Сехун резко переводит взгляд на Ифаня и проговаривает, глядя прямо в глаза:       — До одного момента.       Ву кажется, что над их головами сгущаются тучи, и еле сдерживается, чтобы не втянуть свою в плечи.       — Пока в том гадюшнике не появился один мальчик. Знаешь, все дети в том месте были беспризорными и никому не нужными, таких видишь издалека. И тот ребенок отличался от них, как алмаз от булыжника. По нему было видно, что он не знал реальной жизни. Что его любили и баловали, и он совершенно не знал, куда попал. Мы все, оказываясь там, заранее ждали чего-то плохого, даже если не представляли, насколько ужасные вещи там были. А он? Просто идиот. Его тащили за шкирку, бросили в клетку и оставили, а он просто вертел головой и спрашивал, что происходит. Как будто бы было непонятно. Да. Его пихнули к Тао, которому не было дело до всяких наивных придурков. Ну, пока один из этих придурков не прилип к нему, как банный лист.       Сехун достает из своей сумки бутылку воды, делает глоток и смачивает горло, оставляя вещь в своих руках. Так спокойнее.       — Он был старше на три года и глупее на десять лет, без преувеличений. Его не забирали из общего помещения пару недель, и он усиленно не понимал, почему все ушедшие возвращаются белыми, с синюшными губами и без сил. А когда его увели, как сам понимаешь, осознал, в чем прикол. Тао пришлось успокаивать его несколько часов подряд, он не мог спать из-за этого, а на следующий день пережил все хуже, чем обычно. Ненормальный. Сам же говорил, что спать нужно так много, как только возможно, раз с едой у нас проблемы.       — А зачем?       — Восстанавливаться же как-то надо. — отвечает Сехун, и в его взгляде мелькает что-то странное, будто он увидел нечто давно ушедшее, но оставившее отпечаток. — Есть нам особо не давали, чтобы препараты работали, а режим сна вообще был непредсказуемым. В основном, конечно, как я и говорил — с утра уводят, к ночи приводят, но если приспичит, то придут в любое время. Да и спать, в любом случае, приятнее, чем смотреть на обшарпанные стены, ржавые решетки и людей с пустым взглядом. И иногда даже с пеной у рта.       — Это дикость...       — Это реальность.       — Такого не должно быть.       — Насколько я знаю подобного сейчас и нет. — говорит Сехун, поджимая губы. — Хотя какая, к черту, разница? Всегда будет существовать что-то такое, потому что люди в большинстве своем — твари.       Они в очередной раз замолкают, каждый думает о своем, пока Ифань не решается попросить продолжить рассказ о Цзытао.       — А что тут рассказывать? Тот пацан попрощался с крышей уже после первого дня “исследований”. — Сехун показывает кавычки в воздухе, презрительно морщась. — И решил, что больше не может находиться в таком месте. Будто бы раньше не было понятно, где именно он оказался. Боже, мысли о нем приводят меня в ярость. Я не знаю точно, что было в тот день, — или ночь? — но люди, которые должны были следить за нами, да и остальные тоже, отвлеклись. То ли праздник, то ли что-то такое, не суть. Но тот парень смог выбить решётки своей камеры, представляешь?       Сехун, кажется, уже совершенно не следит за своей мимикой. На лице отражается каждая эмоция, каждая его мысль, и Ифань видит, насколько тяжело ему вспоминать о том времени.       — Боже, первый и единственный ребёнок, который смог это сделать. Мы столько раз до этого пытались, и ни у кого не получилось. А потом сил становилось все меньше, и мы перестали пытаться. Грустно, да?       — И он всех вытащил?       — Относительно. Да, откопал ключи и открыл все двери, но привлёк слишком много внимания, и нас засекли. Все, кто мог, бросились к выходу. Но мне плевать на всех, если честно. Меня волновал только один человек.       — Ч-что с ним произошло? — спрашивает Ифань, задыхаясь от эмоций.       — Представь, что ты находишься в аду, из которого нет выхода. Ты ищешь только возможность покончить с собой, и больше ничего. Абсолютно. А потом появляется чудовище, которое заставляет тебя подниматься на ноги и желать возвращаться обратно в крысятник, который уже почти как дом.       — Они любили друг друга?       — Не знаю. Мы не особо верим в любовь. Но вполне возможно. У Тао не было никого ближе.       — А как же ты?       — Я? — взгляд Сехуна пустеет. — Он не обращал на меня внимание. Я был пятном, которое его не волновало.       — Но как-       — Никак. — перебивает Ифаня О. — Зачем тебе знать историю нашего знакомства?       — Должен же я понять, почему он так дорог тебе. — Ву говорит осторожно, боясь спугнуть внезапную перемену чужого настроения.       — Он спас меня. Несколько раз. Даже заботился обо мне немного. Но не помнил об этом. Когда-то он сделал бы так для любого. И для меня...он стал кем-то вроде благодетеля. Я вырос на улице, и никогда никто не смотрел на меня, как на что-то большее, чем мусор под ногами. Он был первым. Первое время моего нахождения в том месте мы сидели в одной камере. Я боялся сделать даже вдох, а он гладил меня по голове и говорил, что все будет хорошо. Как видишь, ничего хорошего не случилось. Когда меня впервые забрали, все поменялось — нас разделили, посадили в разные концы подвала. До сих пор, кстати, не пойму, почему нас держали, как собак, в клетках. Мы же подопытные. Даже мыши сидят в чистых коробках, в отличие от нас.       Сехун снова делает глоток воды.       — В общем, неважно. Суть ты понял. А потом... Естественно, что после побега почти всех “образцов”, — он снова делает кавычки в воздухе. — Все поменялось. Охрану усилили, оставшихся перевели в ещё более закрытое место. Но они будто поняли, что в таких условиях жить невозможно — нам выделили комнаты. Представляешь? Быть почти всю сознательную жизнь в клетке, чтобы потом чувствовать благодарность за чистую коробку. Белоснежную, как больничная палата. Даже твоя по сравнению с тем местом просто воплощение уюта. Вон, даже цветочки стоят.       О ухмыляется, но не насмешливо, а даже как-то по-доброму, и Ифань вдруг чувствует непонятное сожаление, глядя на него.       — В конце концов, все когда-то заканчивается. И эксперимент прекратился. У нескольких детей повысилась активность мозга, и дальше уже пошла игра на выживание. Кто-то умер, кто-то — нет. Все боялись, что с ними произойдет то же самое, и почти молились, чтобы этого не случилось. Им повезло. Единственным выжившим из успешных оказался Тао.       — Но...как?       — Не знаю. — Сехун пожимает плечами. — Он говорил, что просто хотел умереть больше всех.       Сердце Ифаня делает кульбит.       — Тогда направление деятельности этой организации резко поменялось. Нам больше ничего не вкалывали, но заставляли поглощать столько информации, что взрывалась голова, даже тех, кто был неудачным экспериментом. История, литература, высшая математика, биология, химия. С этим сложно было справиться, но если у тебя не получалось, тебя запирали одного в абсолютной темноте и включали какой-то гипноз. Я сам был там всего раз, но мне всё равно хватило этого, чтобы доводить себя до полуобморочного состояния, но делать всё, что скажут. И ещё с тех пор я панически боюсь темноты. Они делали из нас роботов. И поплатились за это.       — Тот пожар? Об этом говорили во всех новостях. Из-за технических проблем сорел какой-то завод и все его работники.       — Всё так. Если не считать того, что это был поджёг и преднамеренное убийство, и всё та же лаборатория, просто в другом месте. И нет, мне не жаль.       — Ты участвовал?       — Нет. Я просто не мешал.       Сехун смотрит Ву в глаза и ищет там неодобрение и осуждение, возможно даже презрение, но не видит ничего. Только пустоту.       — Что ещё ты хочешь узнать? — спрашивает он в конце концов, потому что устал выдирать из глубин разума воспоминания о т о м времени. Легче рассказать только то, что нужно.       — Зачем ты вообще пришел?       — Я? — Сехун, кажется, искренне удивляется. — Захотелось. Меня взбесило, что единственный человек, который был мне дорог, практически сошел с ума и перестал себя контролировать, а причина его состояния даже не помнит, что она и есть причина. К тому же...он бы хотел, чтобы хотя бы хоть кто-то не считал его чудовищем. Чтобы понял его. Потому что он сам так не мог.       — Ты сказал причина...       — Да, я сказал. Господи, ты всё ещё не уловил? Серьезно? — Сехун ухмыляется. — Ты ведь и есть тот мальчик, Ву Ифань. Мальчик, который спас наши жизни, и разрушил наши души. Это всё ты. И на этом я оставлю тебя одного, чтобы ты обдумал то, что услышал, и решил, что тебе делать.       О встаёт и выходит из палаты, а глазах Ифаня разливается темнота.