Ибо самое главное на войне — это умение скрывать свои намерения. Никколо Макиавелли Я только что увидел сделанный мелом рисунок, от которого мне стало страшно, — рисунок изображал эшафот, быть может, именно сейчас воздвигающийся для меня. Виктор Гюго
Внешний взгляд на войну изменился, когда 17-я армия прорвала фронт. Битва завершалась уничтожением отступающих сил противника. Она длилась двадцать восемь дней. На наблюдательном пункте — сдержанная радость. Генерал Блок был прав, когда бился за усиленную артиллерию, добивался точности и синхронности ударов. Он был прав, не давая продыху разведке. Блок приходил к странному спокойствию, как и всегда во время подобных значимых периодов. На совсем небольшом участке не произошло запланированной атаки. Где-то обрывали линии связи, и сжимался солдатский кулак, испачканный мелом и землей, — рушилась офицерская верность. К исходу дня сквозь штабные блиндажи передавалось донесение о коллективном уклонении от воинского долга. Оно оседало поверхностными слухами в солдатских головах, иногда вызывая инертную зависть. Война идёт второй год. Почему кто-то может дезертировать, пока другие надрывают животы? Александру Блоку доложили, что целый батальон не вышел на позиции. Генерал сразу понял, о каком именно подразделении идёт речь. Костяк батальона — остатки страшно просевшей 6-й пехотной дивизии, пережившей бойню близ реки Руза. Та катастрофа есть коллективный результат работы безобразного командования, равнодушия Инквизиции и политической ненависти. Люди вышли из того сражения другими. Не все офицеры, приходящие в эти части, могли выдерживать навязчивое давление, отравленное обвинением. Отпуска, угрозы, затишье на фронте — не могли убрать след от опыта, который поражал всех жестокостью, вышедшей из абсурда. Для любого здравомыслящего начальника очевидно: таких солдат нельзя держать вместе, но у Инквизиции существовал отдельный приказ для этих бойцов. В прошлом один из ротных командиров предупредил командующего дивизией. Это произошло во время обхода войск. С горькой полуулыбкой на умном красивом лице тот произнес: «Приближается буря, генерал». Блока слегка передернуло от избыточного в этих условиях сравнения; он отчитал капитана, сказав рядовые слова об офицерском долге. И всё же Александр понял тогда, по взгляду Максимилиана Равеля, что тот говорил о вещах куда менее очевидных. Да и не прав генерал: капитан Равель один из тех немногих, кто действительно справлялся со своими обозленными подчиненными. Капитана уважали за ум и редкую храбрость, за понимание солдатской участи, не опускающейся до панибратства. Поэтому особенно неожиданным ударом пришла новость о заявлении четырех капитанов и двух лейтенантов, берущих на себя ответственность за дезертирство батальона. Это они, обманув солдат, отменили приказ высшего командования; это они скрутили и связали майора, бросив последнего в блиндаж. — Вызывайте военную полицию, составляйте донесение в штаб армии… готовьте документы для трибунала, — размеренно отдавал приказы Блок, пока действительно грянувшая буря застилала глаза. Настолько не рядовое дело о дезертирстве обязательно привлечет внимание Инквизиции. Последствия будут тяжелыми для всех. Высшее командование вполне могло отдать под трибунал треть батальона, захватив несколько его командиров в придачу. О чём думали эти безумцы? Выражение лица Лонгина — дотошного и пунктуального в своей работе офицера штаба дивизии — как зеркало показывало генералу его состояние. За всеми ними — выигранная битва, которая породила новые задачи, требующих внимания и сил. Того смутного подобия радости генерал уже не испытывал. Окруженных конвоем офицеров-изменников увезли в военную тюрьму. Всё остальное неблагонадежное подразделение вместе с униженным майором отправили в тыл под наблюдение. Сам командующий армией потребовал подробного разбирательства дела в отношении подлинного поведения солдат и младших офицеров. Отработанный и без того быстрый механизм военно-судебного аппарата был предсказуемо исправлен ударом топора Инквизиции. Она приказала лишить обвиняемых права на защиту, сократить время для выступления и ускорить следствие. И дело вели скомкано. Блок буквально выдохнул, когда понял, что солдаты, дающие показания в качестве свидетелей, действительно подтверждают: капитаны указали гораздо более позднее время для атаки, а потом и вовсе отменили её. Но генерал не мог понять логику ответов предавших его командиров, они словно не стремились оправдать себя. Бледный и посуровевший Равель отвечал на вопросы кратко и жестко; не рассчитывая на помилование, он не скрывал презрение к карикатурному процессу. Не выдержав, генерал, хоть и выжатый делами фронта, всё же отправился в место заключения офицеров один, без сопровождающих. Он нашёл уставших, и, может быть, совсем равнодушных ко всему людей. — Только идиот может поверить в спланированный бунт, — начал Блок после холодного приветствия и формальных вопросов. — Значит, мы имеем честь наблюдать трибунал идиотов, — отозвался немного охрипшим голосом капитан Равель. Генерал посмотрел на лейтенанта Дроздовского, стоящего к нему ближе всех, тот старательно отводил взгляд. Совсем ведь мальчишка. Проклятье. — Вы отвели децимацию от солдат, — грянул вдруг Блок, обращаясь ко всем, но смотря прямо на Равеля. — Это разумный способ, вы считаете? Вам что, не хватает методов воздействия? У нас нет полиции? Вы не могли подробно доложить мне о состоянии голов этих дураков? Равель стоял, скрестив руки на груди, прислонившись спиною к стене их общей камеры. Никакого устава для них больше не существовало. Заключенным давали возможность бриться, чтобы они выглядели подобающе перед трибуналом. Правда, воспаленный взгляд смертников скрыть невозможно. — Существуют пределы, генерал. Иногда вы никакими действиями не сможете заставить людей сорваться с места. Если начать угрожать буйному ножом, то можно растерять всех санитаров. Мы достаточно насмотрелись на методы Инквизиции последние три месяца. Командиры восставшего подразделения — покойники при любых обстоятельствах, — капитан, словно задумавшись, опустил взгляд и показал всю ту же скорбную улыбку. — Следствие зафиксировало наше неисполнение приказа, этого достаточно. Блок подавил в себе желание обрушиться на очевидно мертвых людей разгромной тирадой. К тому же он подозревал: что-то здесь находилось вне его понимания.***
Максим Равель не мог определить, действительно ли лица офицеров, взявших на себя роль судей, настолько бессодержательны, или его состояние не позволяет увидеть человеческое в этих физиономиях. Капитан не понимал, почему они тянут время. Мир давно стал черно-белым. Косность обескураживала. Живые будут дальше тянуть бремя. Чем, в сущности, являлась эта война? Локальным конфликтом, отколовшим четверть страны и вызвавшим гражданскую войну, которая вскрыла травмы и нарывы огромного тела. Их не лечили десятилетиями, если не больше. Где же те гениальные и грозные ведомства, способные увидеть события на десять шагов вперед? Им огласили смертный приговор через расстрел. За время следствия приговоренные не сказали друг другу ни единого грубого слова. Чего не происходило во время службы. Никто никого не обвинял. В ночь перед казнью шёл дождь, но утро показало глубокий цвет осеннего неба. Конвой и массивный грузовой автомобиль. Вязкая грязь под ногами. Вокруг всё ещё существовали и беспокоились люди в знакомой тыловой суматохе. Капитан унесет с собой странное удовлетворение от того знания, что измученные и злые солдаты не просто отказались идти в атаку, а испытали стихийное сочувствие к надорванному ополчению. Готовые рвать на куски тренированных солдат противника, они дрогнули при виде отступающих оборванцев, с их разнокалиберным оружием и неловкостью людей, привыкших стоять у станков, а не держать винтовки. Он ничего не написал дочери. Равель не хотел лгать, а с таким нутром он обязательно солжет. Лара переживет, поймет, она — его единственная единомышленница. Дорогая и единственная дочь. При прибытии на место у Дроздовского подкосились ноги. Юноше завязали глаза, когда тот был уже в полусознательном состоянии. Прокаженных офицеров провели по сырой глинистой земле к месту казни, привязали к столбам. Подобные зрелища не должны проходить без зрителей — сюда согнали ближайшие резервные части. Равель увидел их, когда по его просьбе с него сняли повязку. Расстрельная команда принимает позицию. Ненависти не существует.***
Майора тоже судили, его понизили в звании и перераспределили в другую дивизию. Блок следил за судьбой оступившейся части и почувствовал отвращение, когда узнал, что её в полном составе отдали другой армии... Под другое нелюбимое Инквизицией начальство в качестве возможной бомбы. Хитро. Когда же последний раз генерал думал о чём-то, что в обществе считалось «амбициями». Он просто много работал, работал на износ. Александр знал, что самые серьёзные умы среди высшего командования могли говорить фразами отъявленных революционеров. В войне нет ничего абсолютного, она просто продолжает конкретный порядок. Армия продолжает общество. Она стремится к простым задачам. Нужно победить противника и закрыть разрыв, создаваемый поколениями, чтобы война прекратилась, вместе с массовыми убийствами, нуждой, напряжением и постоянной тревогой. Простая и очевидная система мыслей позволяла твердо шагать по опаленной земле. Было ли этого достаточно? Блок вызвал к себе капитана артиллерии Вертова, состоящего прежде с капитаном Равелем в одном полку. — Не подумайте про официальный допрос, я просто желаю ясности, — Александр говорил твердо, хотя чувствовал некую подлость положения. — Мне доложили, что перед самым заговором Равель передал вам какие-то бумаги. Я спрашиваю для нашего общего блага. Если Инквизиция зацепится за какую-то крамолу… Вы должны понимать: в черных кабинетах просматривают письма военных особенно внимательно. Вертов моргнул и спокойно ответил: — Это письма его дочери. Блок не смог скрыть некоторого удивления. Вертов вытащил небольшой бумажный пакет из внутреннего кармана кителя и протянул его командиру дивизии: — Догадался, о чём вы будете спрашивать. Максим разрешил мне их прочесть, чтобы я не сомневался. Он просил отослать их ей. Обычные письма. Девушка подробно описывает свою жизнь — в них нет ничего опасного. Можете убедиться сами. Александр взял в руки исписанные аккуратным почерком листки бумаги. Очевидно, капитану-дезертиру незачем подставлять ещё кого-то. Из одного сложенного листка выпала фотография красивой девушки. Типичный портрет девушки с аккуратной прической, в белом свободном платье, подвязанным поясом.Только серьёзный проницательный взгляд нарушал излишнюю декоративность. Она точно его дочь. Блок вернул бумаги Вертову. Завтра генерал забудет об этом. Должен забыть.