Юморист

— Разочаровали вы меня, конечно, — покачивает головой мать Финна, размешивая свой фирменный соус. Санни поджимает губы, пока слегка раскачивается на стуле за кухонным столом. Финн неловко улыбается. Вообще-то, от них ничего не зависело. — Мам, ну весь мост стоял, — говорит он. — Я ведь присылал тебе фотографии из пробки. — Да что мне твои фотографии, я на вашу помощь знаешь как рассчитывала? Санни, прекрати сидеть без дела, проверь лучше утку. — Есть, мэм, — отзывается тот. Они обещали, что приедут помогать матери с рождественским ужином. Но не рассчитали, что в этот день на дорогах царит повышенный трафик, и стоит выезжать гораздо раньше. Во всяком случае, Финн уверяет мать в этом. На практике они просто отвлеклись. Так, что пришлось экстренно переодеваться во что-то не мятое и не успевшее пропитаться потом. Мать подливает себе вина из початой бутылки, наблюдая за тем, с какой беспомощностью Санни «проверяет» утку в духовке. — Вот поэтому я и хотела, чтобы у меня была невестка, — ворчит она. — Какой от вас, мальчишек, толк? Она отставляет свой бокал и шагает к духовке. Показывает Санни, что нужно делать с уткой. Поливает ее соком, образовавшимся во время запекания. Сама закрывает духовку. Хмурится так, словно уже готова выгнать их обоих со своей кухни. — Тарелки-то расставить сможешь? — спрашивает она Санни. Финн видит, с каким напряжением тот кисло улыбается ей в ответ. Семейные, черт побери, праздники. Этот может обернуться большей катастрофой, потому что на этот раз они остаются с ночевкой дома у его родителей. Да еще и впервые полноценно в статусе возлюбленных, а не просто лучших друзей. Все, о чем Финн думает — это о том, что ему придется весь вечер следить, чтобы Санни не сорвался и не набрался на фоне стресса. Ему хотелось бы в него верить, но многолетний опыт общения не позволяет. Санни уходит расставлять тарелки в гостиную. Финн провожает его взглядом, полным беспокойства. Бестактность матери может стать триггером. — Ты могла бы быть с ним помягче, — тихо говорит Финн. — Что ты чепуху городишь, — отмахивается мать. — Что я такого сказала? — Про «невестку», мам, — терпеливо поясняет Финн. — Да он посильнее тебя будет, — отзывается мать. — Не растает от пары замечаний. Давай-ка с картофельным салатом мне помоги. Финн думает, что сам был бы не прочь пропустить пару бокалов чертова вина. Но легко справляется с этим порывом, потому что обещал самому себе — в поддержку Санни встретит Рождество трезвым и будет пить только безалкогольный эггног. Он выдыхает. В самом ближайшем будущем его ждет картофельный салат. А дальше уж как-нибудь разберется.

***

Финн проводит весь рождественский ужин в напряжении. Из родственников до них добирается только тетя Кэти. Узнав «благую весть» о том, что Финн сошелся с Санни, она начинает причитать о том, что все проблемы в стране как раз от того, что мужики становятся геями. Но замолкает очень быстро, не встречая никакой положительной ответной реакции. Конечно, Финн знает, что его родители не в восторге от произошедшего. Однако, он благодарен им за то, что оба они это все-таки принимают. Само собой, до тех пор, пока у них не появляются азиатские дети. Санни ведет себя на протяжении всего вечера достаточно сдержанно. Не отпускает своих коронных шуточек, ни с кем не спорит. Только улыбается, вежливо передает соус на другой конец стола и выглядит так, словно ему некомфортно. Будто он не почти член семьи, а чужак, которого Финн привел знакомиться с родителями. Санни делает это явно не специально. Самому Финну тоже неудобно. Он морально готов к тому, чтобы принять атаку с любой стороны. — Это — самое неловкое Рождество, которое у меня было, — признается Финн, когда после ужина и всех посиделок уходит вместе с Финном в свою детскую комнату. А самым неловким оказывается, конечно, то, что рядом с кроватью обнаруживается надутый одноместный матрас. Для Санни. Тот легко пинает его носком кроссовка. — Нам еще завтра созваниваться с моими родителями, — напоминает Санни. — По Фейстайму. Если они смогут уломать тебя поехать на Аляску, я сделаю вид, что тебя не знаю. — Никакой Аляски, у нас продакшн, я помню, — кивает Финн. Матрас — не такая плохая идея. Особенно если не думать о том, что родители запихнули его в комнату, чтобы Санни с Финном не спали вместе в одной постели, достаточно широкой для двоих. Им претит сама мысль о том, что у Финна может происходить какой-то интимный контакт под их крышей. Он знает, потому что для него самого это странно. Но, зная, как ворочается Санни, лучше действительно сразу спихнуть его на матрас. Лучше, да. Финн оттаскивает матрас в сторону. Оборачивается на Санни. Пусть уж лучше он пытается во сне столкнуть Финна с кровати на пол, чтобы занять побольше места. Но будет рядом. Санни улыбается. И достает из кармана маленькую веточку искусственной омелы. Поднимает ее над своей головой, шагает к Финну. — Счастливого Рождества, — говорит Санни тихо. — Ты это серьезно? — спрашивает Финн, поднимая руку и забирая пластиковую омелу. — Я перестраховался, — Санни касается ладонью его щеки, привлекая к себе ближе. — Боялся, что ты будешь настолько дерганный здесь, что не позволишь к себе прикоснуться. В его опасениях есть рациональное зерно. Финн на протяжении всего вечера держался от Санни на некотором расстоянии, даже сидя за столом. Резко отдергивал ногу, когда колени едва сталкивались. Напрягался, когда соприкасались локти. Уворачивался от попыток просто легко обнять его за плечи. Эта квартира в Нью-Джерси неизменно возвращает во времена детства. Когда между ними ничего не происходило. Поэтому Финну и странно. Но точно не страшно. — Только никакого секса в моей детской комнате, — говорит Финн, прежде чем самостоятельно потянуться к Санни за поцелуем. Потому что это будет уже слишком. Санни, однако, все равно подталкивает его к кровати, пускай и целует без возбуждающей настойчивости. Целоваться с ним на постели, на которой пиздюками они сидели, играя в игры на приставке, дико. В то же время — здорово. Финн словно наверстывает упущенное, обнимая его и легко покусывая губы. — Счастливого Рождества, — желает Финн Санни, когда наконец-то слегка отстраняется. — Мне есть, что тебе сказать, — сообщает Санни, подкладывая руку под голову на подушке. — Давай, — Финн чуть приподнимается на локте, глядя на него. — Я все-таки решил поехать в рехаб. На месяц. — Ты же не веришь в это, — Финн хмурится. — Нет, — соглашается Санни. — Но я верю в то, что мне нужен чертов отпуск. Да и, может, какой-то толк да будет. Терапия творчеством, а? — Сделаешь мне открытку из макарон? — улыбается Финн. Вот только ему совсем не весело.

***

Финн старается не показывать, насколько ему грустно помогать Санни собираться в реабилитационную клинику. Тот выбрал действительно отличный и прогрессивный рехаб, который больше похож на какой-то курорт, нежели на место для избавления от зависимости. Однако, там под строгим запретом использование смартфонов. Финн, конечно, может к Санни приехать с визитом. Который, само собой, пройдет под контролем сотрудников клиники. Но в целом он на протяжении всего месяца не сможет с ним постоянно контактировать. Они никогда не прекращали общаться на такое время. — Точно ничего не забыл? — спрашивает Финн, опускаясь на край кровати рядом со спортивной сумкой, куда Санни сбрасывает нужные ему вещи. Уже с утра его здесь не будет. — Я бы забрал с собой тебя, но ты в сумку не поместишься, — усмехается Санни, подходя к Финну. Он, нависая над ним, кладет руки на его плечи. Смотрит сверху вниз с печальной улыбкой. Финн в ответ устраивает ладони на его поясе, запрокидывает голову. Целый месяц одиночества впереди. Конечно, в квартиру вернется Ленни, за которым все равно нужно присматривать. Наверняка с ним постоянно будет отираться Хавьер, выработать к которому хоть какую-то приязнь у Финна так и не получается. Но это ведь не одно и то же. Он, наверное, уже к концу первой недели начнет лезть на стены. У Финна остаются только вечер и ночь, чтобы полностью посвятить себя Санни. И он не собирается больше терять время. Он поднимается, перемещает руки с пояса Санни на его шею. Прижимается всем телом и просто целует, давая понять, что прямо сейчас хочет совсем не разговаривать. В конце концов, трепаться друг с другом они начали практически с того момента, как вообще научились составлять первые осознанные предложения. Прямо сейчас он хочет лишаться воздуха, целуясь до изнеможения. Переплетаться в объятиях, ощущать прохладу чужой кожи под пальцами, чувствовать, как пощипывает губы. Сумка Санни перемещается на пол. Следом за ней отправляется и одежда. Вжимаясь лопатками в простынь на постели, которая на протяжении целого месяца будет только в его распоряжении, Финн думает о том, что именно сейчас он действительно готов пойти до конца. За месяц может произойти все что угодно, включая апокалипсис, опаздывающий уже лет эдак на восемь. Финн касается ладонью щеки Санни, прижимающего его своим телом к постели. Понимает, что не может просто так взять и сказать «трахни меня» лучшему, черт побери, другу. И на момент замирает, прикидывая, как дать ему понять, что согласен пройти до четвертой базы. Все, на что его хватает — это раздвинуть ноги шире, согнуть их в коленях и направить руку Санни ниже, под свои яйца. — Уверен? — тихо спрашивает тот. Нет, конечно, он же просто так тут ноги раздвигает. Он же сломается, поди, если ему в кишечник что-то пропихнут. Финна просто немного злит то, что ему приходится давать дополнительное согласие вербально. — Да, — отзывается он. И морально готовится выносить нечеловеческую боль. Пожалуй, нет ничего более мужественного, чем добровольное решение отдаться другому мужчине. Санни приподнимается над ним. Смотрит с прищуром, словно пытается уловить малейшую тень сомнения. Финн понимает — он закономерно не хочет обломаться снова. Культура согласия это, конечно, хорошо, да только, на удивление, не в каждой ситуации. — Давай, пока у меня ноги не затекли, — бормочет Финн, отворачивая от Санни лицо. Его не так просто смутить, ведь он не девственница на выпускном. Неловкость продолжает сковывать исключительно потому, что это Санни, а не кто-то другой. Но это же — причина расслабиться и довериться. Финну не кажется, что ему слишком больно — поначалу. Неприятно, в особенности из-за обилия смазки, которую использует Санни. Хочется прятать лицо или вовсе скрыться в уборной. Но то, что он читал в интернете — на удивление страшнее реальности. Финн кусает губы, когда все-таки чувствует боль. Терпимую. И жмурится, когда Санни входит в него. Становится гораздо больнее. Каждая мыщца напрягается. Инстинктивно тянет вытолкнуть его из своего тела. Приходится заставлять себя расслабляться. На момент ему становится страшно от того, что у него не получится осознать, в чем должен был быть кайф. И больше не захочется повторять этот опыт в жизни. Но боль понемногу отступает. Комфортнее не становится. Однако, никакого чувства удивительного единения с партнером тоже не приходит. Ровно до тех пор, пока Санни не начинает аккуратно двигаться, меняя угол проникновения. Он не понимает сразу, что прошивающий его тело первый спазм удовольствия — это «то самое». К новым ощущениям приходится привыкать, чтобы ими проникнуться. Становится гораздо лучше и очевиднее, когда рука Санни ложится на его член. Финн понимает. Когда лихорадочно вминает пальцы в плечи Санни. Когда сжимает коленями его бока. Когда импульсы пробегаются по каждой клеточке его тела. Когда с губ срывается первый стон. Понимает, что готовился к этим отношениям, пожалуй, всю свою жизнь. И теперь сделает все, что в его силах, лишь бы их сохранить.