Мой зеркальный враг мне верен до конца И на ветру дрожат воздушные своды. Как трудно сделать шаг. Еще сложнее — два. Дорога наугад. Я выбрал свободу... БИ-2. Держаться за воздух.
Валахия. Тырговиште. — Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша… Молящийся прервался и всмотрелся в строгий, по древнему канону, лик Спасителя. Словно говоривший ему, ничтожному и грешному, пытливо испрашивая: «Обнажи сердце свое, человече! Доброе ли замыслил ты? Худое ли?..» Доброе, Сын человеческий. Освобождение Валахии, а самое главное — ее молодой крови, и в конечном счете и ее финансов, от ига проклятых, небесных Османов. [1] И первый шаг уже сделан. И совсем скоро о нем будет известно давнему сопернику Мехмеду, которого теперь все зовут не иначе как Великим турком, Фатихом и новым ромейским Императором… Быстро договорив: «Благослови, Господи, и помоги мне совершить начинаемое мною дело, во славу Твою», Владислав, сын Дракона, Господарь Валахии, сверкнул зеленым взглядом, осенил себя знамением, встал с колен и огляделся. Свитки на скромном дубовом столе без украшений, в которых он вел скрупулезный подсчет доходов своего скудного княжества, лежащий рядом, всегда готовый к бою меч, письма друга Матиаша и присланный им же латинский молитвенник как свидетели его впервые столь открыто заявленной воли и непослушания. Не только Мехмеду, но и покорном тому Патриарху и собственным продажным боярам — предателям и виновникам в смерти отца и старшего брата. Ведь никогда ему не забыть того дня, когда он припал к ногам единственного османа, которому однажды покорился, чтобы выслушать, что ни Старшего Дракона, ни Мирчи Молодого больше нет. И что он, Владислав, теперь Господарь. Если, конечно, сумеет отстоять данные ему по рождению права. [2] «Что ж… Время пришло, мальчик, и сейчас твои претензии поддержат мои войска, — говорил ему султан Мурад, подняв его лицо за подбородок и с вниманием заглядывая в горящие жаждой мщения и ненавистью глаза, которым так и не суждено было затуманиться слезами. — Но там, в Валахии, где ты будешь совсем одинок, тебе потребуется поддержка того, кому ты смог бы всецело довериться. Твоего брата. Раду… Не возражай! Я знаю, что вы не ладите. И что твой брат сам предпочел компанию моего своевольного сына. Но это ничего не значит, Владислав. Как ничего не значит то, что их сейчас связывает. Потому что у тебя теперь нет никого ближе, чем он. Да?..» Да. Тогда он, кажется, хоть и с сомнением, но кивнул выбранному им самим наставнику. Как кивнул сейчас без всяких сомнений себе самому, признавая, что покойный Мурад был прав. И что все было бы много проще, будь Раду рядом. Чувствуя за спиной безусловную поддержку преданного ему младшего, он сумел бы скорее завершить то, на что в отсутствие оной потребовались годы непрерывной работы: разобраться с собственной не покорившейся ему, Господарю, высшей знатью и сосредоточить власть в своих руках. Чтобы наконец пойти дальше — к независимости его родной Валахии. «Корыстные бешеные псы, — думал Владислав, перемещаясь взбудораженными мыслями от Раду, чья преданность, увы, так и не стала ему принадлежать, к тем в своей стране, кто до сих пор оказывал противодействие, возражая против его дружбы с обещавшем поддержку католиком Матиашем. — Евреи продали Христа за тридцать серебренников. Любопытно: а за сколько и кому они продут меня, если я дам слабину?..» — …твоему брату, Господарь, — бухнуло в унисон с мыслями. Владислав задохнулся от неожиданности, быстрым движением выхватил меч из ножен, и резко развернулся, выбрасывая руку вперед. Стоявший за его спиной единственный доверенный — приближенный еще Влада-старшего по имени Корнелиу, который не имел своей целью напугать, а пришел к нему, спеша поделиться последними новостями, попятился к дверям. — Господарь мой… — пробормотал старый слуга. — Я… Я лишь хотел сказать, что Патриарх отправил твоему брату послание… — Не бойся, Корнелиу. Подойди. — Владислав облегченно выдохнул, досадуя на свой порыв, и, отложив меч, поманил его ближе. Дождавшись, когда встревоженный Корнелиу опуститься к его ногам, он вгляделся в его простое, скуластое лицо, и вновь заговорил: — Не бойся, Корнелиу. Кому, как не тебе знать, что мой клинок был направлен не на тебя, а на того, кто мог бы попытаться воспользоваться минутой моей нежданной слабости… Но… Но отчего ты так смотришь, Корнелиу? Тот горестно вздохнул. — Тебя жалею, Господарь мой, — ответил он, преданно глядя на своего Господаря, коего знал еще младенцем в короткой рубахе. — Лета твои в полном цветении зрелости. Жену твою юную и чадо малое. И то, мой Господарь, что ты, подобно твоему отцу, не нашел отклика в сердцах своего боярства. И что бьешься ты теперь в одиночестве… И что Раду, — наш молодой княжич Раду! — который должен был бы тебя поддержать, предпочел поддерживать не тебя, а своего любовника — османского султана. И что вынужден ты сейчас искать поддержки в стане проклятых католиков… — Но разве… — Владислав не заметил, как положил руку Корнелиу на плечо и на словах «предпочел поддерживать не тебя, а своего любовника» что есть силы вцепился в него, словно когтями. — Но разве, Корнелиу, Господу нашему Христу есть дело, на каком языке ему возносят молитвы — на латыни ли, или?.. — Но… Но Господарь!.. Корнелиу дернулся и попытался отшатнуться от столь неприкрытой ереси, но Владислав его удержал. — Послушай ты!.. Послушай и подумай сам, Корнелиу!.. Ведь это именно войска проклятых католиков остановили Мехмеда и весь османский султанат под стенами Белграда. И выходит… Выходит, что Ему на самом деле нет никакого дела… [3] Корнелиу опустил голову. — Может быть и так, мой Господарь. Но своей дружбой с католиком, а через него — с папским Римом, ты потерял доверие у тех, кто когда-то хотел и мог тебя поддержать. Я… Я не вправе судить тебя, мой Господарь! Только вот думаю, не стал бы ты искать дружбы католика Корвина, если бы… Сверкнув глазами, Владислав вдруг злобно фыркнул. — Договаривай!.. Ну же!.. Ты хотел сказать: если бы Раду был со мной заодно? Но он — не заодно. И теперь, как я полагаю, Раду — мой враг. — Господарь… — Думаешь, я не догадываюсь, что там, в послании Патриарха, который не в грош не ставит православного Господаря? — в припадке все чаще настигающей его в последнее время, совершенно неконтролируемой ярости, зашипел Владислав, опуская лицо к испуганному лицу Корнелиу. — Небось, благословение мальчишке обещает, если тот не обосрется со страха и рискнет посягнуть на данную мне Богом власть… — Господарь! Господарь мой! — Что?.. — кривая ухмылка. — Разве не прав я, Корнелиу? — Прав, Господарь, — обессилено произнес Корнелиу. — Но вряд ли Раду, каким мы с тобой видели его в Анатолии, станет… [4] — С чего бы нет? В Анатолии мальчишка выглядел абсолютно не заинтересованным в возвращении, но это ничего не значит. Потому что если не сам он, то рано или поздно его принудят объявить мне войну, особливо напирая на нашу святую православную веру. А после проявленного мной неповиновения его носатый полюбовничек с радостью поддержит его всей мощью своего оружия, уже явленного всем под стенами Константинополя, да и сейчас — в Сербии. Стало быть… Влад прервался. — Что, мой Господарь? Чувствуя, как железная хватка цепких пальцев на его плече разжалась, Корнелиу наконец перевел дыхание и посмотрел на отошедшего к столу Господаря. Тот задумчиво молчал некоторое время, но потом решительно повернулся. — Стало быть, правильно все, Корнелиу. Иди сюда… Садись. В свете последних известий будем, мой единственный друг, составлять письмо Матиашу Корвину. «Deus nos protegat!..» [5]***
«И да поможет нам Бог!» снова грохнуло тем же вечером. Закончив с молитвой, Корнелиу отчего-то снова вспомнил их с Господарем давнюю поездку в Бурсу, ко двору молодого османского султана. «Есть две вещи, которых я больше всего сейчас хочу, — тогда, дорогой, говорил ему Владислав, по случаю, и ради соблюдения собственного высокого положения даже в полыхавшем жаром воздухе Анатолии кутаясь в длинный в пол кафтан на густом лисьем меху. — Первая — увидеть брата и убедить его вернуться со мной в Валахию… любыми способами. А вторая — это побывать на его могиле, потому что…» (Тут, кажется, Владислав прервался и помедлил. Глядя на него, неожиданно странно забывшегося, мечтательного даже, Корнелиу тоже молчал…) «Потому что кроме тебя, Корнелиу, покойный Мурад был единственным, кому, полагаю, я был когда-либо дорог, и кто не раз меня поддерживал, — там, в воспоминании, Владислав вдруг улыбнулся так, как не улыбался еще никогда — открыто, с какой-то дерзкой, мальчишеской искренностью: — Хотя поначалу я его не любил. Да что там — поначалу я просто его ненавидел! Но потом…» (Что случилось потом, Корнелиу так и не услышал из-за множества причин, главной из которых было накрывшее их тогда молчание и явное нежелание продолжать самого Владислава. Но что произошло дальше, уже в окрестностях Бурсы, он еще помнил. И помнил очень хорошо…) … — Покарауль! Не хочу, чтобы нас увидели и прервали. — Да, мой Господарь, — сквозь полуденное солнце он смотрел, как Владислав спешивается, как подходит к осадившему коня белокурому всаднику. Которого в первое мгновение он, Корнелиу, просто не узнал. — Раду!.. Брат… — Владислав?.. Господарь… К пятнадцати годам младший сын Дракона сильно изменился. Отступивший к коновязи Корнелиу был поражен не только его внешней сверкающей красоте, но и той спокойной уверенной сдержанности, с которой он сошел с коня. С которой передал повод следовавшему за ним телохранителю. С которой повернулся и замер перед подступившим к нему Владиславом. Тот оглядел его высокую статную фигуру. Удивленно фыркнул: «Ишь ты! Взрослый… А я, как погляжу, уже не брат тебе, а только Господарь», потом увлек Раду к самому краю походного лагеря, где в этот час не было ни души. И где им уж точно никто не мог сейчас помешать. Солнце по прежнему слепило; в густом горячем воздухе Анатолии Корнелиу опустился прямо на землю, вспоминая совсем еще маленького мальчика, замкнувшегося в себе и очень одинокого. Незаконнорожденного, отобранного Старым Драконом у матери, красавицы Снежаны. Коего, с его странной для княжеского сына любовью к книгам и знаниям в новой семье никто не понимал. А потому — не любил.[6] — Корнелиу! — он усилием воли отогнал волну памяти, чтобы спустя примерно час вскочить на ноги и преданно склониться перед вернувшимся к нему Господарем. Как оказалось, Раду уже успел уехать. Следом за ним в сторону окружавших походный лагерь маковых полей убрался и его узкоглазый телохранитель. Владислав посмотрел на их спины. И неожиданно для Корнелиу со всего размаха саданул кулаком по деревянной перекладине коновязи. — Союза не будет!.. Мой брат… Раду сказал, что никогда — слышишь, Корнелиу! — никогда не вернется в Валахию! И что же теперь?.. — И что же теперь, Господарь? — Поспешим в союзники к Мехмеду. Что ж… Понимая и с явной неохотой признавая неизбежность подобного решения, Владислав постепенно успокаивался. Хотя в его глазах еще долго продолжал бушевать зеленый огонь своенравия. — Пока не наведу порядок в Валахии, будет так. А там посмотрим… Чего еще хотел спросить, Корнелиу?.. Тот бросил взгляд на дорогу, где до сих пор остался отпечаток копыт прекрасного белого жеребца. День скатился к середине; щедрое анатолийское солнце поднялось еще выше и окончательно налилось послеполуденным жаром. — Он… Раду… Он так сильно его любит? Владислав понятливо хмыкнул. — Кого? Мехмеда?.. Любит, Корнелиу. Несмотря на то, что я рассказал ему о привычках султанов Османа… Невзирая на то, что его полюбовник отдал приказ об убийстве малолетнего брата и самолично отрубил голову надоевшему ему наложнику. Что само по себе есть уже даже не любовь… — Не любовь? А что же тогда, мой Господарь? — Преданность, — просто и горько припечатал Владислав, вскидывая голову в осыпавшейся вместе с лепестками последних маков череде воспоминаний. — И в этой своей безусловной преданности Мехмеду Раду когда-нибудь будет мой…» Враг… Сейчас и здесь, в засыпанным снегом княжеском тереме Тырговиште собиравшийся в Трансильванию Корнелиу не мог не признавать правоту своего Господаря. Сам по себе Раду угрозы пока не представлял. Взрослея и мужая, к удивлению Владислава становясь не кабинетным ученым с их толстыми толмудами и никому не понятными словесами, а закалившимся в боях воином, он жил своей жизнью где-то там, в самом сердце Османской империи. Но такой — мужчина и воин, в самом жизненном расцвете, на виду у всех преклоняющий колени перед православными образами, он вполне мог стать знаменем для тех, кто был недоволен диктатом, что проводил сейчас нынешний валашский Господарь. «Ты ошибся только в одном, мой Господарь. Не султан Мехмед насадит нам Раду. Хотя и он тоже. Но первыми станут все-таки сомнения почему-то сильно расположенного в твоему брату Патриарха», — думал Корнелиу, укладывая в дорожную суму недавно написанное послание и оглядываясь посмотреть, не забыл ли чего. Но нет — он ничего не забыл. Вскоре он уже стоял в заметенном снегом дворе, где его ожидали двое доверенных порученцев, приставленных к нему сопровождения и охраны ради лично Господарем. — Куда мы, домнул Корнелиу? — спросил один, дыша на озябшие на морозе пальцы. [7] Второй как раз вывел из конюшни и подвел к нему коня. Корнелиу крякнул, тяжело забрался в седло и, слегка развернувшись, бросил своим сопровождающим: — В Трансильванию, ко двору Матиаша Корвина. Поехали, хлопчики… Наш Господарь и так слишком долго ждал, чтобы его подержали в его неповиновении османам. А молодой Хунъяди как никто другой готов его поддержать. [8]***
Османская империя. Эдирне — Твоя мудрая валиде права... Я слишком долго этого ждал, — шепнул Раду. — Тебя… В полутьме осенней ночи, постепенно укрывающей принявшие их в себя комнаты на мужской половине — строгую кабинетную для занятий молодого наставника с его учениками, и освещенную светильниками спальню, — прекрасное нагое тело прильнувшего к нему Раду отливало серебром. Каждая четкая линия, каждый совершенно-скульптурный изгиб, — высокая точеная шея, окончательно развернувшиеся и окрепшие плечи, тонкая талия и узкие бедра, смутно темнеющая, налившаяся соками плоть, — все было залито чистым, серебристо-лунным светом. И вместе с его душой по-прежнему открыто единственному взору — взору любящего. — Она права, потому что знает, что ты… очень нужен мне, Раду, — водя запылавшими вмиг ладонями по всему рельефу доступной только ему наготы, шептал ему Мехмед. — И я тоже… «…слишком долго ждал, слишком замерз среди снегов Сербии и до безумия тебя хочу» утонуло в общем поцелуе. Когда его пожар утих, Раду приподнялся над Мехмедом на локтях. Выдохнул: «Я тоже тебя хочу», и без сомнений двинулся ласками ниже. Крепкая смуглая грудь, впалый живот, плоть, зажатая в тонкой светлой руке — по затаенным стонам было заметно, что он тоже наслаждается откровенной нежностью прикосновений. Мехмед еще долго наблюдал за игрой света на безбородом лице и прекрасном теле. Но как только следом за руками двинулись губы, обнял Раду и закрыл глаза. — Что-то не так, мое Солнце? — шепнул любимый голос. — Нет, — Мехмед мотнул головой. — Все так. Раду… Ты… — Тшш. Ни о чем не думай… Разреши мне… просто любить тебя. Огонек последнего светильника неожиданно погас. И теперь лишь свет далекой луны озарял шелк белых волос, упавших на смуглые бедра, и волнительную гармонию жарких чувственных движений. Плоть Мехмеда все еще была зажата в тонкой светлой руке; но сейчас по бархату сокровенного, по выступившим венам, по жестким паховым завиткам, и снова — по бархату горячей кожи, — уверенно скользили не только сжимающим ласковым касанием: вверх-вниз, то замедляясь, то ускоряясь… Но и поцелуем — влажным, долгим и сладостным, опрокинувшем, наконец, Мехмеда за самую грань бытия. — Ты сумасшедший, мое сердце! Ты же знаешь, что когда ты так ко мне прикасаешься, я не могу себя сдержать, — прошептал Мехмед, возвращаясь в сознание. — Но я не хотел, чтобы ты себя сдерживал, Солнце мира, — ответил Раду, поднимаясь поцелуями к его губам. Луна ушла вместе с впечатлением от первых минут под сенью Перекрестка Двух Лун. «Это твои комнаты, Серебряный принц, — сказал тогда вернувшийся из гарема Мехмед, в мягкой тишине осеннего вечера садясь рядом с возлюбленным за накрытую Хуршидом и Юсуфом позднюю трапезу. — И сегодня ты принял и разместил меня у себя, тем самым открыто и всем заявив, что теперь ты — со мной. И навсегда». «Но ведь твоих комнат у тебя в Перекрестке Двух Лун просто нет, мое Солнце, — возразил Раду, осторожно, чтобы не заметили прислуживающие за трапезой телохранители, касаясь его руки. — К тому же все и так знают, что я с тобой. И — навсегда…» — О чем ты думаешь, Мехмед? Кабинетная со множеством книг и маленькая спальня погрузились в полумрак. Но даже зыбкой полоски света, что лился через окна со двора от разожженных там дозорными факелов Мехмеду хватило, чтобы увидеть, что приникший к его груди Раду до сих пор охвачен пламенем неутоленного желания. Увы, из-за ранения и вынужденной малоподвижности ответить возлюбленному нежнейшей из ласк Мехмед пока не мог. Все, что он смог сейчас дать, были тихие слова: «О тебе, совершенная Белая Роза. О том, что я не могу быть рядом с тобой и тебя не хотеть», пылкие страстные поцелуи по изящной линии шеи, и быстрые обжигающие прикосновения, заставившие Раду громко вскрикнуть и наконец-то расслабиться. Потом они долго лежали в свете вновь разожженного светильника. Мехмед на спине, заложив руки за голову. Раду — опустившись на его здоровое бедро, осторожно водя пальцем вдоль края ужасной раны. — Ее вид не отвращает тебя, Серебряный принц? — Разве тебя отвращают мои шрамы? — подняв голову, ответил Раду вопросом на вопрос. — Нет, мое Солнце. В тебе меня ничто и никогда не сможет отвратить. Потому что ты… Мехмед улыбнулся. — О чем ты, Раду? — О том, что только ты для меня единственный и желанный, мое Солнце. Так было. И так будет. Что бы с нами ни случилось, — шепнул Раду, возвращаясь в распахнутые для него объятия и после последнего поцелуя устраивая голову у него на плече. Через некоторое время, после разговоров об ошибках при штурме белградского замка, стоивших Мехмеду здоровья, и о ходе двухлетней сербской кампании, а затем и о насущном — об обучении юных шехзаде и их постоянном соперничестве, — сон окончательно сморил и Раду, и Мехмеда… А за окнами их покоев плыла осенняя ночь — союзница зрелых влюбленных. И переговаривались дозорные, только что отворившие ворота въехавшему во двор Перекрестка Двух Лун всаднику. — Откуда? — Из Эдирне, — бойко отозвался молоденький светловолосый гонец из ближнего окружения Великого Визиря Махмуда-паши, спрыгивая на землю. — У меня послания для нашего Султана от его эмиссаров из Валахии, и для Раду-бея лично от Патриарха Константинова Града.***
Пояснения к главе
[1] Небесные Османы — это удивительно, но «османы» действительно переводятся как «небесные» [2] Старый Дракон, Мирча Молодой — Дракул переводится как «дракон». Прозвище Влада-старшего было «Старый Дракон». Мирча Молодой — старший сын Влада и его наследник История их убийства жуткая и страшная. По слухам, они были заживо закопаны в землю боярской верхушкой, где и задохнулись. Именно смерть Старшего и его наследника сделала Владислава претендентом на валашский престол. Но вступить на этот престол он смог только при поддержке османских войск султана Мурада, успешно отбивших для Влада притязания соседних правителей и высшей валашской знати [3] …проклятые католики остановили весь османский султанат под стенами Белграда — именно войска Яноша Хунъяди и его католическая венгерская армия нанесли поражение армии Мехмеда, тем самым остановив османское продвижение в Восточную Европу [4] Анатолия — Анадол. Главы Анатолии в Розе назывались «Маки Анадола» [5] Deus nos protegat — слова католической молитвы «И да поможет нам Бог» намекают, что Владислав все-таки читал латинский молитвенник, присланные ему Матиашем Корвином. [6] Красавица Снежана — к сожалению, сколько не копала, большего, чем имя матери Раду и то, что она была боярской дочерью, ничего достоверного раскопать я не смогла. Только слухи о необыкновенной красоте и имя — Снежана (даже не уверена, что действительно с одним «н», а не с двумя) [7] Домнул Корнелиу — в переводе с румынского означает «господин Корнелиу» [8]…в Трансильванию, ко двору Матиаша Корвина — настоящие имя Матиаша — Матиаш Хунъяди. Он был сыном того самого Яноша Хунъяди, который разгромил под Белгардом ведомые Мехмедом Фатихом османские войска. Корвин (ворон) — только прозвище