Две луны сошлись случайно, чтоб поберечь Любовь… Автор: Konstann
В глубокий ночной час, спустя ровно десять дней после того как в Перекрестке Двух Лун появился гонец из Эдирне, его гостеприимные стены покинула группа всадников, сопровождаемая двумя факельными верховыми. Пустив коней бодрой рысцой, верховые сразу заняли место впереди. И тот из них, что был помоложе, ловко повернулся в седле, чтобы взмахом руки указать державшемуся за ним султану на густой сосновый бор. Мехмед кивнул Хуршиду, безмолвно предложившему самый короткий путь к Эдирне, и крепче привлек к себе Баязида. В отличие от своего мирно дремавшего впереди Раду брата, Баязид не спал. Он был напуган; его беспокоили свивавшиеся вокруг кавалькады тени. В них Баязиду чудились очертания ночных демонов-канаяков, о которых часто болтали на женской половине. — Не бойся, сынок. Я тебя не уроню, — тихо сказал Мехмед, думавший совсем об ином. Баязид промолчал. А его отец, который впервые сел в седло после длительного перерыва, снова погрузился в одолевавшие его размышления. Их было много; но первой отчего-то пришла мысль о состоянии текущих дел империи. «Взяточничество, — горестно хмыкнув, Мехмед продолжил раздумья, — вот та болезнь, которая довольно часто поражает власть имущих. И, стало быть, прав был Аристотель, полагавший, что рано или поздно все разумные формы государственных устремлений всегда превращаются в своих мерзких двойников: аристократия — в олигархию, демократия — в демагогию, монархия — в тиранию. А близость к власти…» [1] Свернув в сторону, конники въехали под сосны. И Мехмеду волей-неволей пришлось прервать думы и сосредоточиться только на дороге. Через некоторое время, когда глаза окончательно привыкли следить за возникавшими на пути оврагами и буреломами, Мехмед, чуть поотстав от остальных, сумел додумать мысль, что близость к власти иногда заканчивается ее злоупотреблением, и обратил внимание на поравнявшегося с ним наставника. — Эфенди, — Заганос-паша чуть поклонился. Ему, Заганосу-паше, пришлось несладко. После возвращения армии из Сербии, он пробыл дома только час, и за этот короткий час всего-то, что успел сделать, так это устроить маленькую Деницу под крылом любимой и любящей супруги, отдать кое-какие распоряжения по хозяйству и поцеловать девятилетнего сына. На что-то большее, как и на отдых, возможности, увы, просто не было. Пришлось снова усаживаться в седло, а потом скакать всю ночь, чтобы как можно скорее согласовать с Мехмедом погребение Козанджа Доане и эмира Карамана. Своевременное бальзамирование уберегло их тела от тлена; и теперь предстояло решить, будет ли это комплекс Мурадийе, или другая достойная мечеть — быть может, даже величавая Айя София. Хотя последнее слово, естественно, как всегда, оставалось только за султаном. [2] В дороге Заганоса-пашу и его свиту застал дождь, и по прибытии в Перекресток Двух Лун единственное, чего всем хотелось, так это согреться и отдохнуть. Но мечты об отдыхе прервал назначенный на десять Совет Дивана. Решив, что его воспитанник, не откладывая, вознамерился покарать нечистых на руку царедворцев, о чьих прегрешениях все эти два года неустанно сообщал ему визирь, Заганос-паша очень удивился, когда речь на совете пошла совсем о другом. — Дабы не возникало излишних недоразумений и двусмысленностей, будет лучше, если вы прочтете вслух то послание, которое доставили из Валахии, Махмуд-паша, — опускаясь на загодя установленное для него тронное кресло, сказал Мехмед своему визирю. Тот почтительно склонился не только перед повелителем, но и перед вставшим за его плечом белокурым молодым человеком, и развернул свиток с посланием. Пока богатый переливами голос ромея зачитывал о неповиновении Господаря Валахии, Заганос-паша, который подобному был отнюдь не удивлен, позволил себе полюбоваться своим младшим воспитанником. «Совершенный образец нового человека, — восторгаясь законченностью облика и тому спокойствию, с которым Раду удерживал лицо в этой непростой ситуации, думал Заганос-паша. Доброхоты уже успели сообщить ему о решении султана и его возлюбленного открыто сожительствовать на глазах у всего двора, что, впрочем, Заганоса-пашу тоже ничуть не удивило. — Сильного, молодого, покрывшего себя воинской славой, красивого, умного, образованного, преданного… Наверное, не только лучшего из гяуров, но и лучшего среди османской знати». И тут его мысль свернула в неожиданный, но вполне логичный поворот. «И кому, как не ему, становиться новым валашским Господарем, если Мехмед рискнет послать в Валахию свои войска?» — понял Заганос-паша, еще ничего не знавший ни о последующих шагах Мехмеда, ни о письме православного Патриарха… … — Вы что-то хотели, Заганос-паша? — В чернильном сумраке осенней ночи Мехмед повернул к нему голову, не преминув добавить с безрадостной усмешкой: — Или вы, как я, тоже подвержены ночным размышлениям? — Пожалуй что так, эфенди. Как и вы, — раздумывая, о чем начать разговор, согласился Заганос-паша. Но тут его ученик сам подбросил ему тему для беседы. Должно быть, Мехмед не думал сейчас о Валахии. Потому что его слова, к коим Заганос-паша со всем вниманием прислушался, коснулись иного… — Если я все правильно помню из ваших уроков, то в основе любой крепкой государственности всегда лежит идея, — осторожно направляя гнедого по самой кромке глубокого оврага, сказал Мехмед, еще крепче прижимая к себе испуганного поздним путешествием Баязида. — Либо ее создателя, либо преемников его власти. Раньше я думал, что в основе моего царства будет лежать мирное созидание и развитие внутри него самого, но теперь вижу, сколь ошибочным может быть подобное представление. Ибо империя, увы, оказалась не готова к процветанию и миру… «Или мои сподвижники оказались к ним не готовы», — хотел сказать Мехмед. Но тут во главе их маленького каравана произошла какая-то заминка, послышались взволнованные крики: «Стойте! Стойте!..», вспыхнули и взметнулись факелы в руках Хуршида и Юсуфа, и двигавшаяся в Эдирне кавалькада замерла посреди лесной поляны. — Вы все отлично помните из моих уроков. И ваша память, эфенди, делает мне честь, как вашему наставнику. Но если хотите знать мое мнение, то вам придется дать своей империи новую идею. Ту, которая сможет захватить ее целиком, как некогда увлекла ее идея завоевания Великого Города — Золотого Города Константина. И если то будет не Валахия, где вы, наперекор Совету, отказались действовать военной силой, а предпочли направить меня с дипломатической миссией, дабы я привез вам сговорчивость ее Господаря, то… — … Эфенди? — Заганос-паша, который, не обращая внимания на заминку, решил возобновить их прерванную было беседу, удивленно взглянул на Мехмеда. Но тот уже спешивался. Наказывая Заганосу-паше присмотреть за Баязидом и передавая ему повод, Мехмед почти не слушал его разумных увещеваний, что причиной остановки стала, скорее всего, повредившая ногу лошадь. Даже если все действительно было именно так, то уходивший теперь в ночь Мехмед хотел знать это наверняка.***
Его гнала вперед тревога, для объяснения которой Мехмед мог бы найти много разумных доводов. Хотя… Хотя еще несколько часов назад все складывалось более чем удачно: выехали, как и планировали, затемно, чтобы поспеть в Эдирне едва ли к полудню, немногочисленной группой — он сам; Раду; через два дня отправлявшийся в Валахию Заганос-паша; Сулейман Бартоглу, с коим Мехмед имел приватную беседу, и который за все свои прегрешения должен был отделаться только двадцатью ударами палкой; сопровождавшие своих владык приближенные; телохранители; и двое маленьких мальчиков — Мустафа и Баязид. — Что с тобой, мое сердце? Я причинил тебе боль своей несдержанностью? Или тебя волнует наш отъезд? — в последнюю ночь, что они проводили в Перекрестке Двух Лун, спрашивал Мехмед у возлюбленного. Из-за ранения Мехмеда вынужденные все эти дни ограничивать себя в телесном, обходясь нехитрыми ласками, сегодня они наконец-то по-настоящему разделили ложе. И если теперь Мехмед чувствовал поднимавшуюся внутри горячую лавину сил вкупе с самой пылкой благодарностью, то Раду оставался странно задумчивым и тихим. Прекрасный в своей обнаженности, он лежал на животе. Но едва Мехмед заговорил, легко перевернулся на спину. — Я очень сильно люблю тебя, Солнце мира. Потому никакой придуманной тобой боли не было, и быть не могло, — шепнул Раду, улыбаясь движению обнявших его бедра смуглых ласковых ладоней. Мехмед опустил лицо, не имея сил противиться давно позабытому наслаждению поцеловать рельеф обожаемой им, точно светящейся наготы, еще более изысканной и… пронзительной на фоне белоснежных простыней, и снова поднял голову. — Две Луны сошлись случайно, чтоб поберечь Любовь… Так что же тогда, мой хороший? — Оставив то, что всегда рождала их близость, то, что шло изнутри, от сердца к сердцу, Мехмед вернулся к расспросам: — Тебя в самом деле тревожит наш отъезд? Или содержание письма от Патриарха? Или неповиновение валашского Господаря? Или же то, что я решил отправить Мустафу вместе с Заганосом-пашой в Валахию? — И то и другое, Солнце мира. Да, мне не нравится обещание Патриарха дать мне свое благословение, если я решусь претендовать на престол Валахии, обходя при этом Владислава и его маленького сына… Как не нравится и то, что моему любимому ученику придется отправиться с дипломатической миссией, дабы удержать его от общения с Зулейхой. Но… не только это меня тревожит, — сказал Раду, серьезно вглядываясь в лицо оставившего ласки и опустившегося рядом с ним Мехмеда. — Но и… — Но и?.. — Но и… — Раду запнулся. — Кое-что другое, — договорил он наконец. — То, что я немного… неважно чувствую себя в последние дни, — признался Раду после недолгого молчания. А спустя минуту, когда в их общей спальне, озаренной светом нескольких светильников, повисла оглушающая тишина, растерянно-покаянно заблестел глазами. — Господи! Мехмед!.. Мой Султан!.. Я не то… Не смотри на меня с таким убитым видом! Пожалуйста… Только не ты! Не заставляй меня раскаиваться в собственных словах!.. К тому же… это было всего лишь легкое головокружение, не более того! — тревожно нашептывал Раду, прижимая к себе Мехмеда обеими руками, чтобы успокоить и не дать ему отстраниться. — Скорее всего, просто из-за всего, что случилось… — Ты… Ты говорил об этом Япполо, Серебряный принц? — уткнувшись лбом в его гладкое плечо, Мехмед тяжело выдохнул. — О своем недомогании? — Нет, мое Солнце. Потому что наш манисский иудей опять начал бы с того, что запретил нам с тобой… А я ведь тоже… — О Аллах! — Одним быстрым движением Мехмед приподнялся над ним на локтях. — Что «тоже»? Что тоже, Раду? — Не могу быть рядом с тобой и тебя не хотеть, — с успокаивающей нежностью договорил Раду, еще теснее привлекая Мехмеда к себе. Спустя примерно час, когда утих последний чувственный аккорд, Мехмед слегка отстранился и взглянул на возлюбленного. Раду спал; в распахнутых полах халата виднелась его атласная грудь, мускулистый живот мужчины и воина, и бархатисто-розовый пах, украшенный темными волосками. «Источник твоего притяжения ко мне, — почти беззвучно шептал ему Мехмед, с какой-то странной горечью скользя губами вдоль линии точеной шеи и постепенно добираясь к затянутым в узел волосам. — Но ужели плотское наслаждение — это все, чем спустя годы обернулось наша с тобой Любовь?.. Потому что сегодня произошло нечто страшное: ты, мое сердце, всегда такой искренний и преданный — до сегодняшнего дня самый искренний и преданный, — так и не отрыл мне всей правды до конца!..» — Вам не следует впускать призрак отчуждения в ваши с Раду отношения, Повелитель, — сказала ему Гюльшах, когда, не выдержав испытания тревогами и бессонницей, и не дожидаясь пробуждения Раду, Мехмед чуть ли не на рассвете явился к ней покои. По счастью, она уже тоже успела подняться и встретила Мехмеда за накрытой прислужницами ранней трапезой. В ее уютной осенней комнате, несмотря на ранний час, они, однако, были совсем не одни: в нише между колонами, среди спелых яблок, бронзовых листочков и медовых завитушек Зулейха и Чичек прилежно занимались греческим с Ильмасом-аге. — Любовь — взаимная любовь, — и так достаточно редкая гостья, чтобы отравлять ее какими бы то ни было подозрениями. К тому же, если я все поняла правильно, сейчас есть кое-что поважнее, — продолжила Гюльшах, улыбаясь обратившим на нее внимание девочкам. Мехмед вздохнул. Вслед за ней найдя в себе силы на улыбку для кокетливой рыжеволосой нареченной, повторявшей извечное «хайре» на чужом стародавнем наречии, он снова посмотрел на усевшуюся рядом супругу. [3] Гюльшах была единственной, кому, кроме Раду, он, по сути, мог доверить все, даже самое сокровенное, и чьи разумные советы уже однажды помогли ему в Анадоле. — Ты имеешь в виду недомогание Раду? — спросил Мехмед, бездумно беря в ладони ее тоненькие пальчики. — Да, — она кивнула. — Именно это я и имею в виду… Потому что не могу поверить — и никогда не поверю! — в беспричинное головокружение у цветущего двадцатилетнего мужчины! И вы тоже не можете в это поверить, мой Повелитель, — заметив и верно разгадав сомнения самого Мехмеда, добавила Гюльшах, тревожно блестя глазами. — Потому что… — тряхнув головой, она поправила выбившийся из-под покрывала локон. — Потому что боитесь, что его недомогание — не обычная хвороба из-за прогулки на озере, или же то, что происходит от волнения, а… последствия того яда, которым Раду когда-то был отравлен… — Ты права, Гюльшах… Это как раз то, чего я больше всего теперь боюсь. Мехмед выпустил ее ладонь, чувствуя, как сердце изнывает от беспокойства за возлюбленного. И если бы не Гюльшах, после довольно долгих молчаливых раздумий вдруг обратившаяся к логике, а не к чувствам: «Но мы оба можем ошибаться, мой Повелитель, предполагая, что Яков Нотарас продолжает таким образом мстить вам из могилы…», и: «Недомогание Раду может быть вызвано другими, вполне обыденными причинами», и: «Потому что, кабы это было не так, Яполло уж точно бы заметил, а заметив, не стал бы таиться…», наверняка рухнул бы в ту прогорклую беспросветную муть, что однажды уже настигла его в Граде Константина. — В любом случае, вам следует переговорить с Яполло… да и самим Раду, Повелитель, — провожая Мехмеда на выходе из покоев гарема, сказала ему Гюльшах. Урок греческого закончился; Ильмас-аге устало потер лоб, захлопнул толстый том и поднялся. А обе его ученицы умоляюще посмотрели на валиде, как бы спрашивая, можно ли им хотя бы теперь приступить к остывающей трапезе. — Будешь по ней скучать? — имея в виду ясноглазую Денеб аль-ассад, спросил ее Мехмед. Его супруге предстоял обратный путь в Манису. И Мехмед отлично видел, что только долг в неслыханном доселе, женском управлении первейшей и важнейшей османской провинцией удерживает прелестную Сфинкс от отчаяния при мысли о неизбежности скорой разлуки. Как видел и то, что следующая фраза далась ей с трудом: — Я сделала для нее все, что могла. Что могла бы сделать для нашей с вами дочери… Но… Но теперь Зулейха останется со своим нареченным, как того велит обычай. А скучать я буду по вам, мой друг, — обняв его за плечи, она поднялась на носочки своих вышитых туфелек, — и по сыну. — Если все сложится, то к весне, на обряде обрезания, ты, мой мудрый Сфинкс, Голос моего разума, снова будешь рядом с нами. Благодарно поцеловав ее напоследок, Мехмед поспешил вернуться к собственным заботам. В специально выделенные для его занятий комнаты был призван Заганос-паша, которому Мехмед без обиняков заявил, что с Валахией ему нужен мир, и что Владислав, по сведениям Патриарха, в проявленном им своеволии рассчитывает на помощь армии молодого Хунъяди, и что ему, Заганосу-паше, придется очень постараться… — Пожалуй, некоторые из ваших советников, эфенди, сказали бы вам на это, что проще ввязаться в новую схватку с Хунъяди, раздавить мятежную Валахию и посадить на ее престол… верного вам человека, чем договориться с Владиславом. Но я был с вами в Сербии, видел поражение под Белградом и горечь потерь, и потому так не скажу. — Заганос-паша на секунду склонился, и, выпрямив крепкую спину, протянул Мехмеду принесенную с собой книжку в старинном переплете. Тот взглянул на название: «Almagest. Геоцентрическая система мира», что подтвердил и спокойный голос наставника. [4] — Да. Это первый том «Великого математического построения» Клавдия Птолемея, Повелитель. По моей просьбе его доставили сюда для Раду-бея. Вы передайте ему, потому что я вряд ли успею повидаться с ним до отъезда. — Скрестив руки на груди, Заганос-паша улыбнулся с той теплотой, с которой обычно улыбаются только тем, кто дорог… очень дорог. — А насчет Владислава добавлю одно, — продолжил он в ответ на невольную улыбку старшего воспитанника. — Он… Владислав, сколько я его понял тогда, еще в Анадоле, руководствуется частным и личным, успешно выдаваемым им за общественное. Но и молодой Корвин, судя по донесениям, тоже никогда не упустит своего личного и частного… — Заганос-паша усмехнулся и прибавил: — Так что вслед за великим Плано Карпини попробуем сыграть на этом противоречии, мой Султан. [5] С этими словами Заганос-паша окончательно откланялся. Мехмед взглянул в окно, где на фоне неба цвета любимой яркой бирюзы до сих пор плыло и колыхалось багряное и золотое — целое море сочного убранства осени, золотое на багряном, багряное и медовое на золотом, — и подумал, что Раду, должно быть, теперь в саду со своими воспитанниками. Как же хотелось выйти к ним и тоже разделить их вольные, нехитрые радости!.. Но — увы. Пока предстояло другое. И Мехмед лишь тряхнул головой, со вздохом отложил Альмагеста и вызвал к себе визиря. С ним, с Махмудом-пашой, ему предстояло обсудить погребение павших и баснословную стоимость сербской кампании. И если в первом Мехмед был тверд, решив проявить уважение и со всеми подобающими почестями отправить тело тестя в Караман, а Козанджу Доане найти приют в одной из мечетей старой столицы*, то во втором был вынужден согласиться с визирем — да, Махмуд-паша прав. И новая военная кампания их попросту разорит. Слишком большая нагрузка на казну. И самое главное — в данное время абсолютно нецелесообразная… — Нужно не только и не столько думать о нашем дальнейшем продвижении, но и заботиться о процветании империи. А заодно — и поддерживать расположившиеся за ее границами гарнизоны, своевременно снабжая их оружием и продовольствием, — поглаживая аккуратную бородку, заметил Мехмед, вглядываясь в свиток с цифрами. — И выходит так, что новая война нам пока без надобности. — Да, мой Султан. Найдя столь созвучный его собственным чаяниям отклик, Махмуд-паша кивнул, собрал свои свитки и подобно Заганосу-паше поспешил откланяться. У него еще были дела. Тем более что к султану как раз входил Сулейман Бартоглу. Этого белокурого славянина Мехмед считал своим давним товарищем и верным сподвижником. Примкнувший к нему еще в Манисе, двадцативосьмилетний Сулейман был хорош во многом — отменный воин и командир, дерзкий и успешный стратег и тактик, некогда принявший самое деятельное участие в перетаскивании кораблей по суше, но… совершенно не политик. И, к сожалению, Город Великого Константина уже успел ощутить все это на себе. По Городу носились слухи о возмутительном случае в порту, когда караван айдосовских купцов под проливным дождем и шквалистым ветром три дня был вынужден дожидался разгрузки, а портовые грузчики продолжали разгружать только венецианские и генуэзские галеры. Теперь же, якобы, айдосовцы подсчитывали убытки — их товар, изящные узорчатые ткани, отсырев от влаги, был испорчен. И испорчен безнадежно. Начались закономерные роптания, что во времена султана Фатиха происходит точно так же, как и при правлении императора Константина: хитрые иноземцы за малую мзду получают преимущество перед местными, перед своими… Еще болтали, что все это творится если не с личного согласия, то при полном попустительстве нового градоправителя — бывшего командующего османской флотилией Сулеймана Бартоглу. — Не только себя замарал, но и меня… Меня! А вместе со мной — и империю Османов. Потому что мы — ты и я — ее лицо. Которое повернулось к тем, чьи интересы мы обязаны защищать в первую очередь, к нашим подданным… — Мой Султан! Выслушайте! — Молчи… Лучше молчи сейчас, Сулейман. Или я за себя не ручаюсь. — Мехмед почувствовал, как задыхается от желания со всего размаха ударить кулаком по поверхности стола, но вынужден был сдержаться и продолжить: — Когда-то за подобные деяния я повелел казнить Халиля. Но… Больше казней не будет. Вздох облегчения… — И я дам тебе возможность все исправить… — Мой Султан! Сулейман не вынес первым: крупно вздрогнул и повалился к ногам Мехмеда, веря и не веря, что сумел избегнуть казни. — …После соответствующего твоей вине наказания. Встань, — договорил Мехмед, отводя глаза от товарища, в котором страха перед расплатой было больше, чем раскаяния. А в распахнутое окно сейчас вливался веселый смех — то смеялись оба шехзаде какой-то шутке молодого наставника. «Красота природы, красота наших любимых»… Мехмед тряхнул головой, прогоняя излишние помыслы, и снова вернул внимание к Сулейману. — Встань, Сулейман, — повторил Мехмед, глядя на до сих пор коленопреклоненного командующего. — И подумай, каким образом ты сможешь все исправить. — Да, Повелитель. Сулейман поднялся и, дождавшись разрешения, откланялся и вышел. Мехмед же вернулся к не разобранным еще делам, не до конца уверенный, что, проявляя милосердие, поступил теперь правильно…***
…Вот то, что среди ночного леса вспоминалось ему из всего уходящего дня. А еще вдруг вспомнилось другое: склонившийся к его бедру старый манисский иудей… — Я рад, что вы почти полностью восстановились после ранения, Повелитель, — сказал Яполло, в подбиравшейся вечерней темноте удовлетворенно разглядывая зажившую рану. — Лично у меня нет никаких возражений к тому, чтобы вы сегодня сели в седло. — Это, любезный мой лекарь, не может не радовать. Мехмед облегченно выдохнул. Значит, не зря все эти дни, с самого первого рассвета на озере, он разрабатывал ногу, стараясь при ходьбе обходиться без посторонней помощи. Государь не должен выказывать слабости перед другими… Но стоящий сейчас около постели Раду не был другим. Его спокойные увещевания, что нужно только подождать, и все к Мехмеду вернется — и его подвижность, и быстрота его реакций, — всегда были наполнены теплом и заботой. Конечно, хромота никуда не делась. Да и скорее всего, теперь уже никуда и не денется. Но она Мехмеда не тревожила. Нечто иное, родившееся в разговоре с Гюльшах — или даже раньше! — составляло суть его волнений. И потому, терпеливо дождавшись того момента, когда Раду выйдет, чтобы проследить за сборами в дорогу своих юных учеников, Мехмед задал терзавший его вопрос. — Головокружение? — Яполло, собиравший в суму свои бинты, примочки и склянки, споро повернулся. — У кого? У Раду-бея? — Да. — И как давно? Если бы я только знал, любезный мой лекарь… — Вы не знаете, Повелитель, — глядя на то, как Мехмед поднимается и начинает одеваться, Яполло, казалось, размышлял. Вскоре он опять заговорил, наблюдая за заканчивающим с одеждами собеседником. — И вы думаете, что это — последствия отравления? — спросил Яполло, когда Мехмед уже затягивал наборный пояс поверх дорожного кафтана. — Я правильно понимаю, мой Султан? Да, все правильно, лекарь… — Я так не думаю, Повелитель, — сказал Яполло с обычной уверенностью, хотя его глаза при этом и остались абсолютно непроницаемыми. — Но если вам так будет спокойнее, то через неделю я со всем двором тоже буду в Эдирне и осмотрю Раду-бея. — Да. Так мне будет спокойнее. Мехмед кивнул с видимым облегчением и, отпустив низко поклонившегося ему лекаря, позвал к себе Юсуфа. Настала пора выдвигаться. Во дворе Мехмеда уже ожидали его сопровождающие, среди которых был и дорогой сердцу молодой человек, усаживающий на Ясса своего любимого ученика. — Все хорошо, мой Султан? — Об этом я как раз хотел спросить тебя, — то ли ответил, то ли констатировал Мехмед, поднимая на руки Баязида, чтобы усадить его на гнедого. Попутно наметанный глаз заметил сразу, что, видимо, именно это обстоятельство — возможность ехать впереди отца и правящего султана, — на время примирило Баязида с изящным младшим братом. Меж тем на закономерно последовавший вопрос о здоровье Раду улыбнулся и с грацией превосходного наездника ловко забрался в седло. — Все замечательно, Солнце мира, — ответил он, блестя улыбкой и глазами. — Даже не сомневайся. — Серебристый в вечернем полумраке Ясс тряхнул головой, как только Раду натянул повод. — К тому же, — продолжил Раду со сверкающей, немного лукавой улыбкой, — я все еще способен обойти тебя, мой Султан. Мехмед рассмеялся и тоже забрался в седло, придержав испуганно сжавшегося в комок Баязида. Но все-таки в неожиданном желании поддразнить не выстоял: догнав выезжающего со двора возлюбленного, заметил очень тихо, так, чтобы не услышали мальчики: — Полагаешь, что если в очередной раз обойдешь меня, то… будешь властвовать в нашей спальне?.. Стыдитесь, Раду-бей! О чем вы только думаете! — Мехмед усмехнулся, глядя, как Раду, пытаясь скрыть очевидное смущение, еще сильнее натягивает повод и вместе с Мустафой уносится вперед. Сердце окончательно успокаивалось. Пожалуй, Гюльшах была права: если бы Яполло что-то заметил, он вряд ли стал бы таиться. Да и сверкавший красотой, цветущий здоровьем и счастьем возлюбленный, хвала Аллаху, не был похож на недужного или умирающего… — Не бойся, сынок. Я тебя не уроню, — сказал Мехмед, склоняясь к сыну, прежде чем его мысли вновь свернули в горькое и безрадостное — к нечистым на руку друзьям, о судьбе которых он так и не принял окончательного решения…***
…Вот что еще вспоминалось, пока Мехмед, почему-то не находя себе места от тревоги, шел по ночному лесу вперед и вперед. Совсем скоро позади остались пофыркивающие лошади, и Мехмед, ступив в круг света, образованный высоко поднятыми факелами, вдруг резко замер. — О Аллах! — беспомощно выдохнул Мехмед, когда при его появлении Раду повернулся, и, растерянно распахнув глаза, молча отнял от лица окровавленную ткань. — Раду…***
Пояснения к главе
[1] Аристотель — греческий философ эпохи античности [2] Мурадийе, Айя София Мурадийе — мусульманская мечеть в Бурсе и мавзолей, в котором покоится тело отца Мехмеда Фатиха — султана Мурада II. Ранее уже упоминалась в тексте Розы в главе «Брат и друг» Айя София — Собор Святой Софии Константинопольской. Тоже упоминался в тексте в главах Лунного Затмения [3] Хайре (древнегреческий) — имеет два варианта перевода: «иди» или «радуйся». [4] Almagest (Альмагест) — «Великое построение», так же «Великое математическое построение по астрономии в 13 книгах». Классический труд Клавдия Птолемея, появившийся около 140 года и включающий полный комплекс астрономических знаний Греции и Ближнего Востока того времени. «Альмагест» на протяжении 13 столетий оставался основой астрономических исследований. «Альмагест» содержит детальное изложение геоцентрической системы мира, (сейчас мы пользуемся гелиоцентрической системой мира Николая Коперника, где солнце является центральным небесным светилом), согласно которой Земля покоится в центре мироздания, а все небесные тела обращаются вокруг нее [5] Плано Карпини или Джованни Плано Карпини — итальянский монах-францисканец, умелый и ловкий дипломат, первым из европейцев посетивший Монгольскую империю и оставивший описание своего путешествия *Старая столица — город Бурса. Бурса упоминалась в основном повествовании Розы в главах части Маки Анадола