И пробил час — внимай моим речам!.. У. Шекспир. Буря.
Где-то между Трансильванией и Валахией — …про Раду-бея. Знаете, ведь тогда я очень сильно испугался за него. — Тогда это когда? — В день нашего отъезда. Когда у него пошла носом кровь. Там, в лесу. Помните? — А я-то все эти дни думал, что вы ничего не боитесь, шехзаде Мустафа, — Заганос-паша покачал головой и сквозь стылую тьму походного шатра посмотрел на лежащего рядом с ним мальчика. — Боюсь… Очень боюсь. За близких. За тех, кто дорог, — подумав, с недетской серьезностью, сильно напоминавшую Заганосу-паше серьезность Гюльшах-хатун, уточнил Мустафа, и, выбравшись из-под укрывавшей его овчины, сел на пятки. Тогда, после происшествия с Раду, по приказу султана тоже поставили шатры, за которыми в Перекресток Двух Лун были спешно отправлены сразу несколько телохранителей. Пока ожидали их возвращения, пока Мехмед с Хуршидом пытались остановить кровотечение, кто-то — Юсуф, кажется, — развел костер. И когда его пламя наконец взметнулось вверх, а Раду был усажен на ствол поваленного дерева, укутан дополнительным плащом, и Мехмед уселся с ним рядом, Заганос-паша увидел, как белокурая голова привычным движением опустилась на подставленное плечо. — Прости меня… Пожалуйста, прости, Солнце мира!.. — услышал Заганос-паша, устраивающий чуть поодаль от сокрытых темнотой любовников двоих юных шехзаде. — О чем ты?.. Да я чуть не умер от тревоги и вовсе не думал сердиться, мое сердце… Но… как часто это с тобой происходит? Это… Это ведь уже было во время нашей разлуки, да? Скажи мне, Раду, не молчи! — донеслось до него через шипение поленьев. — Не часто. Но иногда это… действительно случалось. Раньше… Пока ты находился с армией в Сербии, — был тихий ответ. А дальше они склонились друг к другу, соединенные серебряной нитью своего тайного разговора, и больше в ту ночь Заганос-паша не услышал совсем ничего. Впрочем, поутру ему представилась возможность узнать обо всем почти из первых рук. В шатер, который Заганос-паша делил с Мустафой и Баязидом, явился Юсуф. Помогая ему одеться, Юсуф рассказал, что кровотечение в конце концов было остановлено, повелитель и Раду-бей всю ночь провели в уединение и полном покое, а час тому назад, прихватив Хуршида и еще троих телохранителей, уже отправились в Эдирне. — Что ж… Гнаться за ними мы не станем. Да и мальчикам нужно бы позавтракать. И нам тоже, — проговорил Заганос-паша, отпуская кивнувшего ему телохранителя. Потом была ранняя походная трапеза, возвращение в осеннее золото Эдирне, и новость, что Раду-бей решением султана был уложен в постель вплоть до приезда старого манисского иудея, и наконец-то наступившее, долгожданное тепло семейного очага. Согревшись в любви и ласковости супруги, Заганос-паша позволил себе хотя бы в этот последний день перед отъездом в Валахию разделить радость от встречи со своими домашними. Его единственный сын подрастал, и, наблюдая теперь за мальчиком, Заганос-паша подумал вдруг, что недалек тот день, когда он тоже сможет служить их энергичному и деятельному султану. «Если не случится… внезапного несчастья…» Досадуя на себя самого, Заганос-паша поморщился от мыслей, вызванных, скорее всего, непредвиденным ночным происшествием, и прислушался к доброму голосу своей верной подруги: — Конечно, мой обожаемый повелитель и господин. Вы можете со спокойной душой ехать по делам нашего султана, моего дорогого брата, да пошлет ему Аллах всяческое благословение, процветание, и продлит его годы!.. Потому что, уверяю вас, здесь, в нашем доме, ей будет очень, очень хорошо, — имея в виду маленькую Деницу, говорила она, на мгновение отвлекаясь от рукоделия. (В тот вечер на ее коленях лежала крохотная детская рубашечка, которые она шила, чтобы затем раздать неимущим. Заганос-паша это знал и одобрял…) — Нужно только что-то решить с ее верой. — Оставь ее в ее вере. В вере ее отцов, мой преданный друг. Если уж сам султан проявляет терпимость [1], то и нам незачем вторгаться в веру Деницы. — Заганос-паша улыбнулся и погладил прижавшуюся к его колену черноокую Утреннюю звезду. На том тогда и порешили. На следующий день Заганос-паша направился во дворец, где тоже удостоился тайной беседы со своим молодым повелителем, и позднее, уже к вечеру, побывав в казне и уладив все дела, в сопровождении Мустафы и прочих посольских, под охраной дюжины янычар выдвинулся, дабы исполнить возложенную на него миссию. Теперь, после месяца пути, когда они достигли границы Валахии и Трансильвании, лес вокруг них был другим — унылым и точно выстывшим. Заганос-паша, который раньше видел подобное обилие снегов и елей разве что в Сербии, был поражен, с каким терпением и достоинством держался младший сын султана, шехзаде Мустафа. Казалось, этот звонкоголосый, жизнерадостный, изящный, но чрезвычайно стойкий семилетний ребенок, в коем самым наилучшим образом сплелась кровь Османов и Караманитов, вслед за дедом и отцом не замечал ни проникающего всюду холода, ни неудобства кочевых ночевок в походном стане под открытым небом, ни утреннего льда на воде для омовений. Не замечал и не боялся он и враждебности местного окружения — (покинув пределы Империи, они сменили османские одежды на валашские кафтаны, хотя даже это не уберегало их от косых недобрых взглядов, которыми награждали их встречные земледельцы), — и только сегодня, за ужином, вдруг разом сник и замолчал. — Хотел восхититься вашей выдержкой, больше приличествующей зрелому мужу, нежели отроку ваших лет, Мустафа-бей, а вы вдруг с чего-то совсем духом упали, — мягко пожурил Заганос-паша, помогая мальчику разоблачиться перед сном. Раньше подобная обязанность была прерогативой приставленного к ним лично повелителем Юсуфа. Но назавтра с самого ранья верному телохранителю предстояла поездка с ответственным поручением в Трансильванию. И посему он был отпущен с наказом выспаться как следует и отдохнуть. — Все потому, что сегодня я вспомнил про своего лалу, про Раду-бея… Знаете, ведь тогда я очень сильно испугался за него. — Мустафа, уже успевший улечься, в процессе их разговора вдруг выбрался из-под укрывавшей его овчины, сел на пятки и задумался. — Это он… Это Раду-бей вам подарил? — спросил Заганос-паша, указывая на странный медальон на шее мальчика. — Да. — Мустафа кивнул, инстинктивно сжимая свой заветный камень — красновато-золотистый, словно пульсирующий кристалл с неровными гранями, отчетливо заметный в глубоком вороте рубахи. — Это перед отъездом подарил мне Раду-бей. Он называется Сердце Льва и… защищает и приносит удачу… Так мой лала говорит! — прозвучало не без гордости. — Хотя вы, наверное, — Мустафа немного, совсем по-детски смутился, еще сильнее сжимая камень, — в такое не верите. — Отчего же нет… Верю, шехзаде Мустафа. — Понимая, что перед ним всего лишь ребенок, который устал, замерз, и потому вовсе незачем и дальше донимать его расспросами, Заганос-паша откинул край овчины. Затем, снова укутав улегшегося рядом с ним мальчика почти до подбородка, констатировал: — Раду очень любит вас, Мустафа-бей, коли решил поделиться с вами своей удачей, — говорил Заганос-паша, вспоминая этот камень совсем на другой шее, в дымке тогда еще теплого, весеннего, но охваченного восстанием Карамана, когда они с Раду делили один общий шатер, разоблачаясь друг перед другом, как то принято у мужчин в военном обиходе, и где он как никогда ранее понимал своего старшего воспитанника. — Однако не волнуйтесь, — продолжил Заганос-паша, обращаясь теперь только к мальчику, которого Раду, скорее всего, действительно любил. И любил, как мог любить бы сына. — Судя по посланиям вашего отца, он вполне оправился после того происшествия и совсем скоро окончательно встанет с постели. А вот вам, мой друг, просто необходимо сейчас поспать, а не то завтра ваша изумительная жизнестойкость снова пойдет прахом, только теперь совсем по другой причине. — Хорошо, уважаемый паша… И я тоже очень люблю Раду, — улыбнувшись на «друга», бесхитростно признался Мустафа, удобнее устраиваясь на подушках. Вскоре, рассыпав по тонкому льну длинные каштановые кудряшки, он уже мирно посапывал во сне. Подумав, что мальчику сильно повезло с наставником, а Мехмеду — и с возлюбленным, и с сыном, Заганос-паша прислушался к далекому волчьему вою и поднял голову к вошедшему в шатер Юсуфу. — Оттепель идет, господин. Думаю отправиться сейчас, — пояснил свое появление телохранитель. — Но так ночь, Юсуф, волки… — усомнился Заганос-паша. — Да и дорога… — Не тревожьтесь. — Юсуф невозмутимо кивнул, прощаясь. — Есть тут один толмач из валахов. Из бывшего окружения Козанджа Доане. Он вырос в этих местах и готов показать нам безопасную дорогу в Коложвар [2] прямо сегодня. Или завтра рискуем намертво завязнуть в снегу.***
Хоть и не на следующее утро, но спустя несколько дней стало ясно, что чутье Юсуфа не подвело. Пришла оттепель, надолго закрывшая дороги. Сугробы съежились и осели; в лощинах на все лады стонали да выли ветры. А те негромкие разговоры, что велись теперь вокруг костров, были только об одном: — Стало быть, обратно наших вестников не скоро дождемся, — говорил широкоплечий парень из янычар внимательно слушавшим его товарищам, прихлебывая из плошки с бульоном ее горячее содержимое. — Везде сейчас такая распутица — не пройти, не проехать. Какой уж тут «скоро»? — глядя на рыхлые сугробы, резонно заметил второй. — Ничего. Нам не привыкать. В Сербии было хуже, — не согласился третий. — Да. В Сербии, под Белградом, было много хуже, — поддакнул его приятель. Сербия… Опять! Вспомнив, как раненый султан, которого он любил, словно родного сына, упал к нему на руки, Заганос-паша, сидевший чуть в стороне от них, поднялся. Эти люди были вверены ему. И его обязанностью было отвлечь их от ненужных теперь мыслей о полном разгроме под Белградом, когда им всем и без того сейчас тяжело. Но в этот момент его опередили. — Хотите, я расскажу вам историю? — спросил Мустафа, смело усаживаясь на поваленное бревно между янычарами. Его появление было встречено гулом всеобщего одобрения. На мальчика, коего многие привыкли видеть в седле впереди его деда, простиралась точно такое же уважение, которое в войсках всегда оказывали покойному эмиру. — Это будет правдивая история, бейлербей-паша [3]? — поинтересовался тот из янычар, что говорил о распутице, снимая с себя плащ и укутывая им мальчика. — Конечно. Только правдивая. Исключительно! — Юный наместник Манисы благодарно тряхнул кудряшками. — Это будет история про всадника Ланселота и его любимую хатун. — Про его супругу? — Нет. Леди-хатун не была его супругой, — объяснял Мустафа, не смущаясь установившейся тишине. Послушать его подошли даже посольские и прочие янычары. Да что там — Заганос-паша, удивляясь себе, тоже с интересом прислушался к проникновенному рассказу мальчика. А Мустафа рассказывал этим грубым воинам про луноликую хатун, светом подобную утренней заре. У которой были черные косы, перевитые пестрыми ленточками, хрустальные глаза под длинными ресницами, и которая одна владела сердцем пылкого Ланселота. — Однажды на устроенном леди-хатун празднике один из всадников отравил другого с помощью… отравленного яблока! — своим звонким голосом рассказывал юный наместник Манисы сгрудившимся около него взрослым. — Подозрение пало на саму леди-хатун. По существующей у гяуров традиции ее невиновность должен был доказать кто-нибудь из всадников в поединке. Но никто не желал за нее сражаться… — А что же ее муж, падишах? Почему не казнил Ланселота за его запретную любовь? — спросил самый молодой из янычар, едва рассказ завершился и Мустафа умолк. — Разве стоило так рисковать из-за любви? — поддержал другой своего с сомнением качавшего головой товарища. — Я не знаю… Но, наверное, стоило. Да и как отступить от любви, даже если она под запретом? — твердо возразил Мустафа. Тут заговорили все разом, высказывая свое мнение. Улыбнувшись, что благодаря Мустафе никто больше не поминает Сербию, Заганос-паша, отринув странную мысль, кто же владеет сердцем юного манисского Ланселота — и насколько сильно владеет! — снова углубился в полученные им по еще открытым дорогам послания.***
Как только опять нагрянули морозы, по открывшейся дороге наконец-то вернулся Юсуф и оба его сопровождающих: усатый янычар в полном боевом облачении и старый, но еще крепкий, седовласый валах. Спешившись под приветственные крики, что теперь, хвала Аллаху, можно будет отправиться в Тырговиште, а оттуда — и домой, в Эдирне, Юсуф отделался односложным: «Это уж как будет угодно господину посланнику», и прошел в шатер главы их миссии, где его ожидали с еще большим нетерпением. — Что скажешь, Юсуф? — поздоровавшись, спросил Заганос-паша, глядя за пределы шатра, на вновь обретавшегося среди янычаров Мустафу. Сегодня не было волшебных историй про яблоко, любовь и Ланселота. Сегодня, поддавшись заразительному примеру Мустафы, янычары пели — несомненно, одну из тех песен, что разучивал с шехзаде его наставник. — Бывает, что в часы затишья после боя, Когда, как пес, зализывает раны жизнь, Мне вспоминается порог родного дома, В душе рождая молчаливой песни стих. В ней горные ручьи с хрустальною водою, Слезами тающих снегов текут с вершин. И мама треплет вновь мои вихры рукою, Под строгий взор отца, исполненный любви…. — пел Мустафа и вторившие ему янычары, своим веселым детским голосом продолжая про орла, Отчизну, дружбу и Мир, но Заганос-паша одним движением задернул полог. Слишком уж тягостным напоминанием о том роковом константинопольском пире была эта песня, которую однажды пел для них Раду. — Так с чем ты все-таки вернулся, Юсуф? Тебя выслушали? — снова спросил Заганос-паша, поворачиваясь к зябко потиравшем руки телохранителю. Тот утвердительно кивнул, добавив: — Вы были правы, передав изустное послание. Потому что читать он бы не стал… Не захотел бы мараться. А теперь, через три дня, он готов выслушать и вас. — Где? — Заганос-паша вздохнул с облегчением. Что ж… Все верно. И игра на противоречиях, как советовал в своих записях Плано Карпини — рискованная игра, столь любимая италийскими, да и ромейскими дипломатами, принцип «divide et impera»*, — до сих пор оставался одним из самых действенных методов в достижении собственных интересов. — Не в Коложваре, нет. — И снова — вздох облегчения. Соваться в Коложвар под охраной лишь янычаров совершенно не хотелось… — В одном месте, в предгорьях. А вот где, я покажу. Через три дня, так и не свернув укрепленный частоколом лагерь, они двинулись в сторону предгорий. Мороз крепчал; воздух был прозрачен и чист. Над лесом, освещая показавшиеся вдали горные кряжи и окружавшие путников ели, вставало зимнее солнце Трансильвании. То была страна черных лесистых предгорий, снега и долетевших сюда ветров. Державшийся перед всеми Юсуф и возглавлявший кавалькаду валах кутались в теплые плащи и вели негромкую дорожную беседу. Решив, что пришла пора и ему встать в авангарде, Заганос-паша крепче обнял сидевшего перед ним мальчика с блестящим заинтересованным взором и собранными в узел кудряшками, и бросил коня вперед. Совсем скоро он тоже занял предназначенное ему место во главе, и заметил то, что его спутники, возможно, заметили раньше: другую показавшуюся из-за гор кавалькаду. Их вел юноша лет тринадцати-четырнадцати, в теплой, подбитой горностаями шубе и традиционных венгерских одеяниях. Был он светловолосым и светлоглазым, плечистым и стройным. И мог бы смотреться истинным красавцем, если бы не застывшее в его чертах высокомерное и довольно решительное выражение. Едва две кавалькады остановились друг против друга на открытой всем ветрам площадке, окаймленной чахлыми деревцами, на которых ветви почему-то росли только с одной стороны, и светловолосый юноша уже спрыгнул на землю, до сих пор молчавший Мустафа проронил: — Я думал, уважаемый паша, что мы едем на встречу с Господарем Валахии. Но это ведь не Господарь Владислав. — Нет… эфенди. — В клубах морозного пара, поднимавшегося от людей и лошадей, Заганос-паша кивнул Юсуфу, призывая его присмотреть за мальчиком, и тоже спустился прямо в снег. — Это не Господарь Владислав. Это Матиаш Хунъяди Корвин. Тем временем тот, о ком они говорили, что-то бросил свите и уверенно пошел в направлении пустующего пространства между венгерцами и османами. Заганос-паша его смелость оценил — скинув богатую перевязь с кинжалом и саблей, двинулся навстречу, чтобы воплотить то, что они с Мехмедом спланировали еще в Эдирне.***
— Господин Хунъяди. — Господин посланник, — прозвучало на дипломатической латыни. И ответ был тоже на латыни: в него Заганос-паша вложил всю отпущенную ему, столь ценимую среди дипломатов учтивость. Поприветствовав Корвина любезным приветствием, он начал без обиняков: — Мой султан не хочет войны… Больше никакой войны. — Потому вы искали встречи, господин посланник? — Не только поэтому, господин Хунъяди, — отозвался Заганос-паша, с интересом разглядывая юношу, что стоял сейчас прямо перед ним. Великолепно образованный в совершенстве классических, европейских традиций, довольно красивый, тот, конечно, мнил себя исключительным. Это выражалось во всех его манерах: в прекрасно подобранных одеждах; в горделивой осанке; в высокомерном повороте головы; в речах: — Не только? Ну тогда расскажите, господин посланник, по какому поводу отнимаете мое время. В цепком, прищуренном светлом взгляде в упор, прямо на собеседника, сопровождавшем его слова. — По поводу вашей поддержки Господаря Дракула. — Моего друга и брата. — Корвин усмехнулся, отчего-то заставляя Заганоса-пашу вспомнить не столько содержание письма от Патриарха, с которым Мехмед, с полного согласия Раду, не примянул его ознакомить, сколько о донесениях эмиссаров о ситуации с монархией в венгерском королевстве. «Его знаменитый отец скоропостижно скончался от чумы, так и не вернувшись из белградской кампании, — на превосходном академическом греческом писал Раду Патриарх. — Но он и сам достаточно знаменит среди венгерской знати, а своими обещаниями найти армию лишь подпитывает надежды твоего брата Владислава. Но за свою поддержку он потребует отдать Святую Православную Церковь Валахии во власть епископов из Рима. И посему, сын мой, дабы не случилось в ваших землях междоусобицы и братоубийственной войны из-за веры, ты должен…» [4] (Дальше шел едва прикрытый призыв не дожидаться, когда случится подобное, и самому заявить свои претензии на престол Валахии, но Заганос-паша пока отринул его за ненадобностью. Тем более, что, по его мнению, ситуация с венгерским престолонаследием была сейчас куда как важней.) «В результате нескольких смен династий королевская власть стала там выборной, и конце концов на престол вознесся тот, кто ее не достоин», — сообщал своему султану и его визирю один из отправленных в Европу эмиссаров. Ему вторил другой: «Нынешнего короля поддерживает только его окружение». [5] А третий подводил итог, что больше половины венгерских баронов уже сейчас готова проголосовать за юного Хунъяди. И что вторую половину он просто… купит за те деньги, которые Святой Римский Престол заплатит ему за Валахию. Вот какой юноша стоял теперь перед посланником османского султана на открытой всем ветрам площадке. И, несмотря на все свое высокомерие, был он достаточно умен, чтобы со всем вниманием прислушаться к собеседнику. — Никто не сомневается в глубине вашей с Владиславом братской любви, господин Хунъяди, — почтительно склонив голову, говорил ему Заганос-паша. — Но и у султана Османа есть нечто, что он мог бы предложить тому, кто однажды станет новым венгерским королем. Новый цепкий взгляд из-под ресниц. — И что Великий турок хотел бы мне предложить?.. — Это, господин Хунъяди. Повинуясь условному сигналу, от османской кавалькады отделился жеребец, ведомый лично Юсуфом, нагруженный тремя тяжелыми мешками. Что ж… Заганос-паша отлично знал не только по донесениям, что голоса баронов Венгрии вполне можно купить. И что любого можно купить. К тому же, если заплатить втрое больше, чем Святой Римский Престол. — Вы… — глаза мальчишки Корвина на мгновение расширились. — Решили меня подкупить? Солнце меж тем неуклонно спускалось за горы. Понимая, что если они еще хоть ненадолго задержатся, то до лагеря будут добираться в полной темноте, Заганос-паша решил поторопить собеседника. — Нет, ну что вы, господин Хунъяди, — сказал он, склоняясь с еще большим почтением. — Просто решили внести свою лепту в ваше избрание новым венгерским королем. — Ну если для благого дела… — Исключительно для благого, господин Хунъяди, — видя колебания юного Корвина, Заганос-паша не дал ему передумать. Сделав знак Юсуфу, он дождался, пока тот подведет коня, и, забрав у него повод, вложил его в узкую юношескую ладонь. После оба посланника снова склонились перед Корвином. Тот тяжко выдохнул и со словами: «Я отступаю от своих клятв Владиславу только ради венгерского королевства», обернулся к ожидавшей его решения кавалькаде. В тот же миг от нее отделились двое порученцев, готовые увести коня, и Юсуф сказал очень тихо: — В жизни не встречал никого, кто брал бы взятки столь величественно, как этот Корвин-Хунъяди, — добавляя после паузы: — Теперь едем в Тырговиште, господин посланник? Но Заганос-паша лишь покачал головой и весьма любезно раскланялся с покидавшим их юным Матиашем. — Нет, повременим, — ответил он, наблюдая за тем, как уводимые им венгерцы отъезжают за предгорья. — Пускай сначала сообщит своему другу Владиславу, что не сможет найти ему армию. Так что пока возвращаемся в лагерь, Юсуф.***
Султанский дворец. Эдирне — Ты не спишь, мое сердце? — спросил Мехмед, касаясь гладкого предплечья. Зимний день угасал в свете последнего светильника, озарявшего их опочивальню. Его неровный, трепетный свет струился по коврам тонкой ручной работы, по диванам, обивку на которых перетянули в соответствии со вкусом нового султана, выхватывал отложенный в сторону Альмагест, белоснежные простыни, изысканное узорчатое покрывало и белокурого молодого человека, ответившего: «Нет, не сплю, Солнце мира» и повернувшегося к позвавшему его возлюбленному. Мехмед только что вернулся после очередного тяжкого разговора с одним из уличенных в подношениях царедворцем, едва сдерживаясь, дабы не вспылить. А как же еще возможно объяснить человеку, что у него было все — даже много больше, — но Мехмед, призвав на помощь терпение, все-таки сумел себя ограничить. — Поедешь в Сербию наблюдать за ходом строительства крепости. Это и будет тебе наказание, — сказал он, сохраняя ровную учтивость собственного тона, и перевел внимание к склонившемуся перед ним посланнику. То был не один из красивых молодых гонцов Великого Визиря. Этот усталый валах был от Заганоса-паши, и прибыл он только что из Трансильвании. — Мы победили… Заганос-паша победил. Пусть это и временная победа, но у него получилось подкупить Корвина, мой хороший, — Мехмед склонился ниже, чтобы вернуть поцелуй приподнявшемуся на локте самому близкому и родному для него человеку, которого он теперь, после того, давнего ночного происшествия, поклялся беречь пуще жизни и с которым не расстался бы за все сокровища мира… — Но ему еще предстоит самое сложное — встреча с твоим братом Владиславом.***
Пояснения к главе
[1] «Если уж сам султан проявляет терпимость» — доподлинно известно, что султан Мехмед Фатих не был слишком религиозен и с понимаем относился к другим вероисповеданиям, особенно к христианству. Что, впрочем, дало возможность его сыну Баязиду впоследствии говорить: «Мой отец всегда был отъявленным безбожником» [2] Коложвар — место рождения Матьяша Хуньяди, ныне — венгерский город Клуж-Напока [3] Бейлербей-паша — господин наместник. Именно таким был официальный титул младшего сына султана и его наследника шехзаде Мустафы *Принцип «divide et impera» — (лат. разделяй и властвуй). Принцип государственной власти, к которому часто прибегают правительства государств, состоящих из разнородных частей, согласно которому лучший метод управления таким государством — разжигание и использование вражды между его частями [4] «Его знаменитый отец скоропостижно скончался от чумы…» — великий полководец, остановивший турок под Белградом, Янош Хуньяди действительно скончался от чумы, и так и не вернулся из победоносной для него военной кампании [5] «Нынешнего короля поддерживает только его окружение…» — в результате нескольких смен не оставивших наследников династий королевская власть Венгрии действительно стала выборной. Теперь короля выбирали бароны королевства посредством общего голосования. Благодаря интригам своей матери и ее окружения, на престоле оказался малолетний король Ласло V Постум (т.е. Посмертный (Постум (лат). — посмертный), в силу возраста совершенно не способный управлять самостоятельно