***
…Образы, пришедшие к Мехмеду этой ночью, уводили его все дальше и дальше из прежней столицы. И первым вполне ожидаемо явился походный шатер под звездным небом, где Раду, лихорадочно блестя глазами, истекал кровью в его объятиях. — Повелитель… Раду-бей… Кровь не останавливается, — сказал Хуршид, который только что принес в шатер холодную воду в кожаной фляге и чистую ткань. Юсуф молча разжигал все найденные и привезенные вместе с шатрами светильники. Но Мехмед физически чувствовал желание лежавшего головой на его коленях бледного и напряженного Раду остаться сейчас только с ним наедине, которое полностью разделял. Но, перед тем, как отослать телохранителей, он не смог не спросить: — А как вы с Раду-беем справлялись с этим раньше? — Раньше? — узкие глаза Хуршида расширились; по его лицу метались темно-бордовые тени от светильника. И Мехмед вдруг понял, что тот ничего не знал. Почему не знал он сам, было вполне понятно. Слов Раду, что тому, кто возвращается с войны совсем не к миру, не следует нагружать свои плечи подобным, Мехмеду оказалось более чем достаточно. — Хуршид, Юсуф. — Повелитель?.. — Оставьте нас. Общий разочарованный вздох. — Но… — Отдыхайте. Мы сумеем справиться сами. Едва телохранители — впрочем, совершенно не согласные с подобным решением, — покинули шатер, глаза Мехмеда вернулись к бледному лицу возлюбленного. Раду поднял руку; Мехмед перехватил тонкую ладонь и, неимоверным усилием воли справившись с тревогой, прижал ее к своим губам. Они оба молчали все те несколько мгновений, пока в мерцании светильников Мехмед покрывал поцелуями каждый изящный палец, каждую выступающую косточку, скользя губами от ногтей к запястью, помеченному застарелыми шрамами, удерживая тонкую кисть в своей руке. Потом Раду шепнул: — Не тревожься, Солнце мира. Скоро кровь остановится. — Но как? Раду! — При взгляде на кровавую дорожку, однако, начавшую уже утихать, сердце опять оборвалось. — Как я могу?.. — Не тревожься… пожалуйста… Вторая изящная рука поднялась, чтобы накрыть его губы. А после ему почему-то снова шепнули: «Тшш… Все хорошо, Солнце мира. Все давно закончилось… Даже твой манисский иудей подтвердил, что все уже закончилось, и что яд здесь ни при чем… Спи…» И образ возлюбленного померк, вытесненный новой картинкой-воспоминанием. Теперь кровью истекал он сам, а за пределами шатра кипело последнее сражение под Белградом. Гранью постепенно ускользающего сознания он еще слышал отдаленный конский топот, громыхание бомбард, яростные крики защитников крепости и нападавших; самым сердцем помнил смерть эмира Карамана и запертых в городе передовых частей своей элитной гвардии*… А мыслями уже знал: поражение. Они проиграли и потому — отступают. И повинен в этом был лишь он один. — Хуже даже не его рана. А то, что в этом поражении наш султан винит только себя, — сказали рядом голосом наставника. Его безмолвный и незримый пока собеседник загремел какими-то склянками. И Мехмед догадался, что около его походного ложа был никто иной, как присланный в армию Гюльшах старый манисский иудей. — Это плохо, — наконец заметил Яполло. — Будто ему и без того мало досталось. Вам бы, уважаемый господин, постараться… … — Убедить его в обратном? — Заганос-паша вздохнул. — Боюсь, господин целитель, что такое даже мне не под силу. Если кто и убедит нашего повелителя, то это будет… — Тот красивый белокурый юноша? Раду-бей? — Да, именно он. Раду. Его единственный… — услышал Мехмед, прежде чем надолго погрузиться в черный омут боли и небытия. Потом в его сне, как и тогда, наяву, пришло ощущение движения, раннего холода, запах гноя, чей-то отдаленный стон: «Повелитель!..» И Мехмед открыл глаза уже в возвращавшейся на родину повозке рядом с умирающим подле него бывшим предводителем янычар. Кровавый наградной рубин больше не сиял на пальце: вместе с отрубленной в бою рукой он так и остался на поле сражения под Белградом. Козандж Доане бился за своего повелителя, как положено воину и мужчине. Он исполнил свой долг перед тем, кого однажды предал. Но еще не до конца… Ибо теперь настало время его последней исповеди. — Она знала, Повелитель. Знала, что по приказу Халиля в Манису доставили яд, из-за которого та мудрая девочка… — Козандж Доане запнулся. — Сфинкс… Гюльшах-хатун… едва не умерла. — Кто? Кто!.. — Ваша наложница. Гюльбахар-хатун… Его глаза закатились. И, больше не выдержав подступившего кошмара, Мехмед закричал…***
— Господи! Мехмед! Мой Султан!.. Любимый!.. Там, где он проснулся среди ночи, было тихо, уютно и тепло. Ребаб, на котором Раду выучился играть за два с лишним года разлуки, вместе со смычком лежал в стороне; в изголовье кровати мерцал один-единственный светильник. Его свет, как и вчера, в вечер их первой, маленькой, но очень важной победы, лился по коврам и диванам, по смутно белеющей постели, освещая узорчатое покрывало, расшитое маками и ирисами с крошечными каплями росы, высокие потолочные своды и их двоих, соединенных в успокаивающем объятии. — Это сон, мое Солнце. Только сон. Помнишь, как ты сам однажды успокаивал меня в Анадоле, когда мне приснилось, будто ты повелел мне ехать в Владом в Валахию? Не плачь. Пожалуйста, не плачь… — шептал Раду, неосознанно переворачиваясь на спину и увлекая Мехмеда за собой. Тот поддался ласке бездумного еще движения. Но, как только оно закончилось, вытер слезы, и, легко поднявшись на руках, вгляделся в блестящие глаза возлюбленного. Последний месяц был слишком тягостным для них обоих. Нездоровье Раду, почти сразу по приезду обернувшееся приступом внезапной слабости, казалось, все еще витало здесь, в их общей теперь опочивальне. Но то была лишь иллюзия, порожденная ночным кошмаром. Обнимавший и шептавший ему сейчас слова утешения Раду давно уже поправился. Хотя Мехмеду до сих пор отчего-то казалось, что он где-то и что-то да упустил. Но то — сейчас… А тогда, когда месяц тому назад он смотрел в потускневшие глаза напротив, обведенные темными тенями болезни; когда был рядом — уверенный, собранный и энергичный; когда, вместе с не отходившем от господина Хуршидом, заботился о дорогом его сердцу человеке, кормил, поил, помогал с естественными нуждами и омовением, не было никаких излишних помыслов, кроме одного, таимого в безмолвии — чтобы закончился и этот, главный его кошмар. Но то — тогда… А сейчас и здесь Раду меж тем продолжал шептать ему что-то нежное, целительное, увещевающе-ласковое, и, прогнав непрошеные воспоминания, Мехмед прислушался к его словам. — Ты же знаешь, мое Солнце, почему я тогда ничего не сказал ни тебе, ни Хуршиду, — говорил Раду, выгибаясь навстречу Мехмеду, который неожиданно начал опускаться, чтобы укрыть его собой. Договорить ему Мехмед не дал. Он опустился полностью, всем телом, каждой его частичкой, ощущая приятное обнажение — свое и возлюбленного, — обнял рукой белокурый затылок и, зарывшись пальцами в длинные шелковистые пряди, привлек Раду в поцелуй. Наверное, этой ночью он был нужен им обоим. В фиолетовую зимнюю тьму за окнами уходили недельная слабость Раду, по счастью, закончившаяся к приезду старого манисского иудея, муки совести, затянувшееся ожидание вестей из Трансильвании, беспокойство за судьбу Мустафы и не решенная пока участь Гюльбахар, а они целовались — долго, жарко и страстно. Так, как не целовались тоже очень давно. Когда их губы разомкнулись, Мехмед продолжил ласкать невесомые белые пряди, чувствуя, как ладони Раду спускаются вниз по его плечам и спине, чтобы дрогнуть и замереть на ягодицах, и снова прислушиваясь к тихому шепоту возлюбленного. — Две Луны сошлись случайно, чтоб поберечь Любовь… Этого Яполло нам не запрещал, Солнце мира, — выдохнул Раду, как только пальцы Мехмеда легко скользнули по точеной шее, к тому месту, где больше не было приносящего удачу амулета, но зато билась жилка отчаянного желания. Желание было обоюдным. И, стерев последнюю горечь слез — порождение ночного кошмара, — Мехмед не смог не улыбнуться. — Не запрещал, мое сердце, потому что приехал сюда, когда ты уже был бодрым и цветущим, — сказал он, прежде чем теперь в свою очередь перевернуться и увлечь Раду за собой. Едва их общий поворот завершился, Раду поднялся с помощью рук Мехмеда и откинул назад упавшие на лицо пряди. Их взгляды встретились… Тьма за окнами мигнула… Синие глаза потянулись к черным… Сосновая головешка в жаровне вспыхнула и, рассыпавшись, превратилась в горячую золу. — Да и разве хоть кто-то в силах запретить нам любить друг друга, мой Серебряный принц? — спросил Мехмед, опуская одну ладонь на напряженную плоть возлюбленного, а другую устремляя ему за спину. В ответ Раду склонился к нему для поцелуя. Он весь горел, внутри и снаружи, но то был не огонь лихорадки, или иного ее порождения — жутких призрачных иллюзий. То был огонь страсти, чувственного томления и самой преданной Любви. — Будь со мной, Раду… Пожалуйста… Всегда… Я так люблю и хочу тебя, мой хороший… — шептал Мехмед, возвращая ладони на белоснежные бедра и, не в силах сопротивляться, одним уверенным порывом притягивая Раду к себе. Как он ни старался, но все равно первое проникновение вышло слишком отчаянным и пронзительным. Но то, что царило меж ними этой ночью, уже не давало им возможности остановиться. Новый быстрый поцелуй — и Раду сам прильнул еще сильнее, а потом — снова приподнялся, и только вскрикнул, когда рука Мехмеда, обняв его плоть, начала двигаться в ритме их общих соединяющих движений, пока внутри и снаружи тоже все не взорвалось и не вылилось долгим сладостным туманом, в котором не стало горечи… В котором, как в любом таинстве простых человеческих гармоний, они, сплетясь в последнем угасающем объятии, снова были вместе и только вдвоем.***
…Спустя, наверное, не меньше четверти часа, когда Раду нашел в себе силы подняться, чтобы сходить за припасенными Хуршидом полотенцами, Мехмед снова почувствовал, что засыпает, так и не дождавшись возлюбленного. Его веки опустились. И сон пришел почти мгновенно, только теперь в нем падал пушистый белый снег, а сам Мехмед каким-то неведомым образом оказался за Босфором, в далеком Граде Константина, среди его домов и фонтанов, на ступенях некогда приговоренной им Церкви Святого Спасителя. … — Кто ты, Первое дыхание Зимы? Стоявший у иконы Святого Севастиана черноволосый юноша повернулся. Мехмед заметил внимательные глаза, смутно знакомую смуглоту, миловидность, простоту и скромность всего внешнего облика, и то, как мальчик вспыхнул, узнавая, и как в единый миг опустился на колени перед своим султаном и повелителем. — Повелитель… — Он хотел склонить голову, но Мехмед отчего-то не дал: приподнял его за плечи и всмотрелся в растерянный взор под темными ресницами. — Так кто же ты? — повторил Мехмед, здесь, в этом сне, ощущая себя зрелым и величественным, с глубокой горечью внутри, и как его сердце всколыхнулось, и сразу потянулось к нему — тихому скромному пятнадцатилетнему мальчику, который, наконец, поднял на него глаза и… улыбнулся. — Я тот, кто по праву рождения должен служить вам, мой Повелитель. — Черноволосая голова склонилась, и мальчик добавил, снова устремляя восхищенный взор к гармонии белокурых очертаний на иконе Святого Севастиана: — Матушка зовет меня «Дар на Счастье», Повелитель. Но на самом деле мое имя Иоанн…***
— Раду!.. Где ты, мой хороший? — вырвавшись из последних объятий рассветного сна, Мехмед резко сел и огляделся.***
Почти весь вчерашний день, как и все предыдущие, Мехмед провел среди своих советников. Настало время мира. А значит, появилась возможность не только укрепить все находящиеся по границам империи гарнизоны, снабдив их бомбардами, оружием, лошадьми и продовольствием, и, если то требовалось, отремонтировать и укрепить стены старых и только недавно возведенных крепостей, но и наконец заняться тем, что давно уже назрело: сооружением вполне мирных, но необходимых государству медресе, имаретов, школ — специализированных и начальных, — лазаретов, рынков и, конечно же, общественных бань. По его приказу приведенные Махмудом-пашой архитекторы разработали проект такого комплекса с огромной мечетью**, двумя мавзолеями, школой лекарей и приютом для умалишенных, строительство которого предполагалось начать в столице уже будущей весной. Нашлось и место: по подсказке одного из архитекторов, заранее осмотревших город, площадкой для будущего строительства вполне могло стать то пространство, которое сейчас занимала… Церковь Святого Спасителя. — Но, мой Султан, — глядя на то, как Мехмед отвечает категорическим отказом, Махмуд-паша был весьма озадачен. — Вы ведь сами раньше планировали… — Снести этот храм? — Мехмед жестом отпустил склонившихся перед ним архитекторов. Те собрали свои свитки и поспешили удалиться, понимая, что повелитель желает остаться со своим визирем наедине. Пока они собирались и уходили, Махмуд-паша успел все обдумать. Храм любил Раду — тот самый молодой человек, чья внезапно вспыхнувшая болезнь опять заставила Мехмеда на целую неделю забросить все дела, и которым, несмотря ни на что, сам визирь никогда не переставал восхищаться. «Все потому, что Раду такой… сияюще-исключительный», — Махмуд-паша покачал головой. Он больше не был столь категоричен. — Если Повелителю будет так угодно, то архитекторы вполне могут еще раз осмотреть Город и подобрать другое место для строительства, — сказал он Мехмеду. — Пожалуй что так, Махмуд-паша. Тот кивнул. На его висках лежала отчетливо заметная седина, весь его облик выглядел сильно усталым, и Махмуд-паша, который знал, что его повелителю еще предстоит разговор с последним из оступившихся царедворцев, тоже поспешил на время откланяться. С мыслями, как, должно быть, его султану приходится нелегко с вынесением приговоров — пусть даже и не смертных — тем, кому он доверял еще с Манисы, визирь дошел до своих покоев, где его, оказывается, уже не меньше часа дожидалась радость — гонец с вестями из Трансильвании. — Победа, мой Султан! Ваш с Заганосом-пашой расчет оправдался и ему удалось подкупить молодого Хунъяди! — вместе со следовавшим за ним старым валахом почти влетая обратно в кабинетную, вскричал Махмуд-паша. — Вот как… Ну наконец-то первая хорошая новость! Принимая свиток с посланием, Мехмед не стал сдерживать радостного облегчения. Как не стал его сдерживать рядом с единственным на земле человеком, который сел в кровати, чтобы сразу откликнуться объятием, которому Мехмед шептал, что, конечно, еще осталось самое сложное — договориться с Владиславом, и которого просил: — Спой мне, Раду… Пожалуйста… В честь нашей долгожданной победы… Ведь я так давно не слышал тебя! Ему ответили поцелуем и счастливым блеском глаз. — Моему Султану и Повелителю нужно только… Мехмед рассмеялся: — Приказать? Раду покачал головой: — Достаточно попросить. И, улыбнувшись, позвал к ним Хуршида. Потом, когда принесенный Хуршидом ребаб уже звучал в изящных тонких пальцах, на Мехмеда обрушилась усталость. Он уснул тогда в гармонии хрустальных переливов и не видел, как молодой певец поднялся. Затем пришли тепло желанных рук, ужас поражения под Белградом, любовь среди вышитых маков и ирисов, Церковь Святого Спасителя и… одинокое пробуждение в рассвете нового дня.***
Раду был в саду, где обычно упражнялся с Баязидом в стрельбе из лука. Но сейчас, пока маленький шехзаде еще спал, его учитель мог в полной мере отозваться на объятие самого дорогого для него человека. — Кто ты, Первое дыхание Зимы? — шепнул ему Мехмед. Раду повернулся к нему под снегом. И Мехмед поразился вдруг, что пока шел сюда, не заметил очевидного: сад, еще вчера стучавший голыми ветками, сегодня оделся хрустальным покровом снега, столь редкого здесь, в Эдирне. — Во сне ты называл меня «Дар на счастье», — Раду тряхнул засыпанными снегом волосами. — И любил… — Тоже во сне? — Мехмед быстро разомкнул кольцо объятий. На то, чтобы снять с себя искренний дар Деницы и надеть его на точеную белую шею, тоже потребовалось совсем немного времени. А чтобы потом, огладив чистые, одухотворенные черты, прижаться к губам возлюбленного — и того меньше. И поцелуй тоже вышел чистым, нежным и искренним: в нем главенствовали Жизнь, Любовь, и, наконец-то, надежда на счастье. — Я всегда любил тебя, Раду… Только тебя… Наяву. А не во сне, — сказал Мехмед, как только их уста разомкнулись. С неба падал снег. Его пушистые белые хлопья все больше и больше засыпали четко организованный порядок сада. Его беседки, возведенные еще при прежнем царствовании, его уснувшие теперь фонтаны и искусственные озерца. Его оранжереи и цветочные куртины… И тех двоих любовников, которые пока не собирались никуда отсюда уходить. — Твой Дар на Счастье, что подарило тебе сербское дитя, — сказал Раду, точно вспоминая, как спустя лишь несколько дней после своего возвращения из Сербии, Мехмед рассказал ему о Денице. И как его любимый казался ему совсем поникшим, разбитым, усталым и словно… замерзшим изнутри. И как сам он так и не решился рассказать ему всю правду о своем нездоровье, которую скрывал даже от чрезмерно преданного Хуршида… И как оживший и согревшийся Мехмед шептал ему этой ночью, первой за долгое время победы, то, о чем говорил теперь при свете дня. — Ты — мой Дар на Счастье… Тот, кто всегда укрывал меня щитом своей любви.… Моя удача. Моя главная победа. И… Без тебя, мой хороший, не будет ничего. Никогда… — шепнул Мехмед, привлекая Раду к себе.***
«После неудачи под Белградом Великий Султан Мехмед эль-Фатих привел свое войско в Эдирне, где в тиши и спокойствии пробыл около года…» Мустафа Али. Придворный хронист.***
Пояснения к главе
*…запертых в городе передовых частей своей элитной гвардии — 21 июля 1456 года Мехмед приказал начать общий штурм белградской крепости, который начался с заходом солнца и продолжался всю ночь. Наступающая турецкая армия захватила город и начала штурм крепости. В критический момент штурма венгерский полководец Янош Хуньяди приказал защитникам сбрасывать подожженное просмоленное дерево и другие легковоспламеняющиеся материалы. В результате янычары, сражавшиеся в городе, оказались отрезаны стеной огня от своих товарищей, пытающихся пробиться в верхний город через проломы в стене (источник — Википедия) **Религиозный комплекс Фатих Джами, или мечеть Завоевателя, все-таки был построен к 1469 году. Помимо самой мечети, самой большой в Османской империи в то время, в комплекс входили восемь медресе, а также школа лекарей, лазарет, приют для умалишенных, начальная школа, караван-сарай, общественная баня и усыпальница с двумя мавзолеями Медресе — мусульманское религиозно-просветительское и учебное заведение второй ступени (после начальной). Выполняет функцию средней общеобразовательной школы и мусульманской духовной семинарии Имареты (мареты) — восточное название благотворительных учреждений, открываемых обычно при мечетях и поддерживаемых подаяниями прихожан. В них получали пропитание не имеющие средств учащиеся, как и вообще нищие и бесприютные