— А где же прописаны ваши полномочия, господин посланник? По какому праву Венеция господствует на Адриатике? — А ваши, Святой Отец? По какому праву Рим господствует над всем христианским миром? — У нас для господства над христианским миром есть Константинов Дар! — Ваше Святейшество… Я думаю, что обнаружу все права, означенные Венеции, на обороте той грамоты, которой Константин подарил вам город Рим… Из якобы запротоколированного дипломатического разговора (а по сути исторического анекдота*) между Папой Юлием Вторым и посланником Венеции.
Тишина и спокойствие рождественского утра, накрывшего мосты, крыши и улицы старинного Тырговиште, были взорваны в единый миг. «Османы!» — крикнули стражники у городских ворот, глядя на только что проехавшую мимо них весьма представительную кавалькаду. «Османы», — повторили вслед за ними у рыночной площади. «Османы?» — еще не видя всадников, переглянулись нищие у церкви. Один из них, подхватив поданное ему сочиво [1] в глиняной плошке, заковылял туда, под своды, где лились слова вечных православных рождественских истин. «Веселитеся, праведнии, небеса, радуйтеся… Взыграйте, горы, Христу рождшуся! Дева сидит, херувимом подобящися, носящи в недрех Бога Слова воплощенна; пастырие Рожденному дивятся, волсви Владыце дары приносят, ангели воспевающе глаголют: «Непостижиме Господи, слава Тебе!» И свечи сверкали в честь Светлого Христова Рождества. И паства преклоняла колени, не уставая тихим шепотком делиться меж целованием иконы безрадостными новостями. Зима, начавшаяся так рано, будет долгой и трудной, да и весна с летом не лучше. Потому что погибнут брошенные в мерзлую землю озимые. Потому что по осени будет нечего жрать людям и голодной скотине. И потому что Господарю нашему на все это наплевать, раз замыслил он в столь трудный год воевать с османами. — На смотр войск сам лично ездил, — степенно произнес спустившийся к пастве священник. — То сведения из надежных рук… Что смотрите, православные? — добавил он совсем другим, требовательным и горьким тоном. — Молитесь, молитесь, ибо, возможно, в последний раз вы молитесь по истинному православному канону, ибо совсем скоро здесь будет читать вам свои еретические псалмы проклятый еретик-латинист! — Наш Господарь приведет к нам сюда своих новых друзей — католиков, — важно вещал расхаживающий между истово крестящимися людьми служка. Служка не знал, что священник старается не просто так, а потому, что получил письмо от Патриарха из Константинова Града. Ему было велено поддерживать, вот он и поддерживал, как только мог… — Одна у нас надежа, православные, — прибавил служка, идя обратно по проходу. — Всего одна — на нашего молодого князя Раду. — Но он уже давно, с самого малолетства живет среди этих нехристей-османов, — шептались люди. — Да. — Священник повернулся и грозно сверкнул очами. — Да, живет. Но он как был, так остался нашим — православным. Молитесь! — крикнул он вдруг в установившейся тревожной тишине. — Молитесь о здравии нашего… будущего истинного Господаря! И полилось, снова грянуло под куполом, под сводами: «Владыко Вседержителю, Святый Царю, наказуяй и не умерщвляяй, утверждаяй низпадающия, возводяй низверженныя, телесныя человеков скорби исправляя и, молимся Тебе, Боже наш, раба Твоего Раду…» И была в них всех среди святых слов наивная надежда, что все, даже назревающий голод, поправит другой, новый и не равнодушный к людским бедам Господарь. И было под конец молитвы явление колченого убогого нищего в лохмотьях, возопившего: «Османы! Османы!..» «А может, это наш молодой князь Раду вернулся?» — крикнул кто-то. И все, даже духовенство, уже бежали на улицу, где действительно показались всадники с лукавыми восточными ликами. Их ровный согласованный строй замыкали янычары. — Нас странно встречают, господин посланник, — заметил Юсуф, разглядывая обступивших их валахов. — Такое чувство, что нам здесь, — он неуверенно запнулся, — как будто рады? — Нет, Юсуф. Не нам. — Заганос-паша, который уже понял через сидевшего впереди него неожиданного маленького переводчика, о чем кричат люди на улице, лишь покачал головой…***
Еще пребывая в укрепленном частоколом лагере, Заганос-паша развил бурную деятельность. Благо, нынешняя должность и вынужденное бездействие последних месяцев ему это дозволяли. С утра до ночи приезжали и отъезжали посланцы. Кроме Мехмеда, валиде Гюльшах-хатун, визиря Махмуда-паши, собственной супруги, которая тревожилась об их внезапно разболевшемся сыне, нескольких давних друзей и лояльных к османам бояр-валахов, Заганос-паша, как следует все обдумав, однажды отправил письмо к тому, кому раньше никогда не стал бы писать в любой ситуации — к Патриарху Константинова Града. Тот, хоть и не без удивления, но не замедлил откликнуться единственным, но весьма емким посланием, доставленным важным гонцом. Вслед за вестником от Патриарха появился другой, в цветах и с вороном магнатов Хуньяди. [2] А через день, в кутерьме шальной налетевшей метели, сквозь которую тускло пробивалось зимнее белесое солнце, прибыл и встал посреди лагеря обоз. — Ну ладно бы Патриарх, который всем обязан нашему султану! Но сдается мне, что вы без единого сражения выиграли для него еще одного, весьма ценного союзника. — Юсуф присвистнул, рассматривая караван из саней, доверху набитых поклажей, прикрытой медвежьими шкурами, и тут же добавляя деловито: — Разгружаем, господин посланник? — Его выиграл не я, а разумение нашего повелителя и три мешка золота, — усмехнулся Заганос-паша, поглаживая аккуратную бородку. — Да, Юсуф. Конечно. Разгружаем. И не забудем рассыпаться в благодарностях за высланный нам провиант перед юным хозяином этих земель — господином Матиашем Корвином-Хуньяди. Ибо не известно, кто из наших… союзников, молодой или старый, сыграет нам на руку в решающий момент. Сейчас выяснилось, что первый шаг сделал именно Патриарх. Изящный красивый мальчик с дымчатым взором и затянутыми в узел кудряшками откинул капюшон и ловко, по-армейски, так, как был обучен, очевидно, еще покойным дедом, повернулся в седле. — Мне было любопытно, уважаемый паша, и я попросил Раду научить меня его наречию, — своим звонким чистым голосом рассказывал Мустафа, теребя кисточки укрывавшего его покрывала. По-хорошему, его следовало оставить в лагере под охраной янычар. Но мальчик был сыном правящего султана, а значит — тоже должен был учиться править. Хотя Заганос-паша, чувствуя к ребенку немалую теплоту, ни капли не сомневался, что в свое время из него выйдет прекрасный султан… — Немного совсем, — признался Мустафа, прислушиваясь к разговорам высыпавших к ним в белизну заснеженного дня, поснимавшим шапки валахов. — Но этого вполне довольно, чтобы понять, о чем они говорят. — И о чем же, эфенди? — Они ищут среди нас своего истинного господаря, — Мустафа вздохнул. — Вот как?.. — Да. Князя Раду…***
… — Нет, Юсуф. Не нам. — Заганос-паша лишь покачал головой. Выстроив, упорядочив и обдумав мысль, что теперь господарю следует ожидать себе протеста от собственных поданных, который надолго отобьет у него охоту воевать с Османами, и что отказ Корвина найти ему армию только довершит дело, Заганос-паша крепче привлек к себе умолкшего Мустафу. Янычары между тем уже начали перестраиваться. Впереди, в просвете за домами, за толпой, показался еще один горбатый мост с обшарпанной кладкой и притулившимися перед ним жалкими лавчонками. За ним высились укрепления княжеского замка правящей династии — твердыни господаря Владислава. — Господин посланник! — Юсуф приподнялся в стременах. — Смотрите!.. — Вижу, Юсуф. — Заганос-паша спокойно кивнул на выехавшую из ворот им навстречу группу всадников с плохоньким, но тщательно надраенным оружием, на возглавлявшего их человека, сиявшего гордостью своего высокого положения, в черных одеждах, в черной высокой шапке и с упавшими на широкие плечи волосами. — Но это всего лишь… мой бывший ученик. Господарь Владислав. Юсуф, нахмурившись, взглянул на остановившегося выжидательно господаря и его молчаливую свиту, и дернул повод. Спросил: — Мне поехать с вами? — Нет, не нужно. — Заганос-паша только хмыкнул на укрепления, которые враз можно было бы смести одной лишь османской Базиликой, как и весь окружавший их убогий городишко с его мостами, двухскатными крышами и храмами, и снова покачал головой. — Господарь проявил к нам любезность, встречая нас здесь, а не у себя в палатах. — Но… — Любезность, Юсуф, — новое спокойное покачивание головы на нетерпеливое движение телохранителя. — Значит — и мы его уважим. — Как будет угодно господину посланнику. Юсуф покорно склонился. Последовала короткая команда всем оставаться позади — и Заганос-паша, передав ему юного наместника Манисы, в полном одиночестве устремился на мост, и дальше — по мосту, чтобы вскоре поравняться с застывшим черным изваянием Владиславом. Он, нынешний, мало походил на того молодого человека, который много, много лет назад спрыгнул на берег у босфорской переправы. Тот, прежний, был необуздан, порывист, горяч и несдержан. Этот, казалось, сумел взять под контроль все несвоевременные, мятежные устремления души и порывы. Казалось… Потому что, подъехав ближе, Заганос-паша теперь ясно, со всей отчетливостью увидел всю наигранность спокойно-величественной позы, и слишком вздернутый подбородок, и ярую, яркую, бунтующую силу светившегося в глазах характера — именно то, что всегда отличало его. Владислава. «Им обоим пришлось начинать одинаково, почти в равных условиях, столкнувшись с противодействием себе от высшей знати государства. И оба они в разрешении этих противоречий пошли по разному пути, — имея в виду Мехмеда и Владислава, писал ему, османскому посланцу, главе дипломатической миссии, прекрасно осведомленный в мирских делах Патриарх. — Наш прославленный повелитель выбрал путь государственной идеи, общего объединения и созидания во имя этой идеи… Результат такого подхода вам известен — уважение знати и поддержка народа, и, хоть Владислав тоже избрал путь идеи — идеи валашской независимости…» «Но… просчитался. Или не сумел — (не захотел?) — донести до всех и каждого смысл своей идеи», — вспомнив крики в толпе и донесения эмиссаров о том, как валашская высшая знать не единожды изгоняла своего господаря из страны, Заганос-паша вздохнул. [3] — Ну что же… вот мы и снова встретились, уважаемый Заганос-паша, — прервал накрывшее их ледяное молчание Владислав. Вороной конь под ним нервно раздул ноздри, тряхнул головой, и вдруг обратился в полыхающий ледяной черный вихрь, в гигантскую черную свечу. Все в нем, весь его бурный решительный норов взметнулся и устремился вперед, когда, еще раз дернув сильной гибкой шеей, он сделал несколько шагов в сторону, потом остановился, отчаянно заржал и в один момент поднялся на дыбы, и резко, изо всех сил, на полное поражение, ударил передними копытами в незримого противника. Влад довольно ухмыльнулся. «Чем ответите, уважаемый Заганос-паша?» «Учтивостью, Владислав». — Да. Вот и встретились, Владислав. — Заганос-паша наклонил голову, ни на минуту не сомневаясь, что сейчас все это лицедейство, весь этот черный фарс был замыслен, чтобы устрашить их, османов. — По воле Аллаха. — По воле Аллаха? Или все-таки… вашего султана? — досадливо фыркнув, Владислав поворотил покорного теперь коня, принуждая гостя повторить его движение и последовать за собой. Вслед за закусившим удила жутким черным демоном и молодой легконогой арапкой** Заганоса-паши под стены, в желанное тепло княжеского терема двинулась и свита ехавших теперь бок о бок посланника и господаря. Заганос-паша поднял голову. — По воле нашего Султана и Повелителя Фатиха, вашего друга и брата… Так, кажется, звучала ваша давняя клятва верности, принесенная еще в Анадоле, ведь так, Владислав? — спокойно спросил он, поглядывая на кусающего сейчас губы господаря. — Так, — не стал отпираться Владислав. Тем временем кавалькада уже успела въехать в весьма обширный двор перед палатами. Заганос-паша огляделся. Что ж… Их, как и следовало ожидать, никто здесь не встречает — должно быть, всю свою весьма неприветливую, не поспешившую помочь гостям свиту господарь привел с собой. Теперь оставалось только надеяться, что верный Юсуф не забудет своих обязанностей и поможет спешиться вверенному ему мальчику, но… Юный шехзаде поступил иначе — не дожидаясь помощи, легко перекинул ногу через луку седла и соскочил прямо в снег под горячее, бурное одобрение его маневра и валахов, и янычар. — Отчаянный парень, — с неожиданным уважением пророкотал Владислав. — Его сын? — Да. Мустафа, наследник османского престола, — отозвался Заганос-паша. А красивый изящный мальчик в теплом плаще с капюшоном снова смеялся. «Я уже не маленький, чтобы ожидать, когда меня снимут с коня!» — смеялся Мустафа, идя вместе со взрослыми в покои. Там его тоже развеселило все: и темные, деревянные, точно нависающие перекрытия, и оправленные в дерево стены, украшенные скромными гобеленами, и очаг с разбросанными перед ним подушками — дань уважения традициям гостей от хозяина замка. — А когда вырасту, я стану великим гази [4], как мой отец Фатих, как мой дед эмир Карамана, как мой друг Раду, или… как Ланселот! — смеялся юный Мустафа, когда посланник и господарь отошли в сторону от остальных и вернулись к прерванному было разговору. — Надеюсь, вам будет здесь удобно, уважаемый Заганос-паша? — О, очень удобно. Спасибо за заботу, Владислав. — Тогда, — на упоминание о Раду Влад поморщился и вдруг быстро развернулся летящим черным вихрем, — располагайтесь и отдыхайте. Все наши разговоры о братстве, дружбе и клятвах мы продолжим завтра… А трапезу вам и вашей свите сейчас принесут, — добавил он, отдав последние распоряжения и вместе с порученцами выйдя за дверь. Дальнейшего Заганос-паша уже не видел. Да и не нужно… Потому что дальнейшее принадлежало только ему, Владиславу. А дальше… Дальше было вот что: закрыв за собой двери отведенных дипломатической миссии покоев, он гордо вскинул подбородок и под взглядами расшевелившихся наконец порученцев прошествовал к себе, где наедине с верным слугой дал выход постепенно затапливающему его отчаянию. — Мой Господарь! — ожидавший его Корнелиу вскочил с низкой скамеечки у камина и замер, пригвожденный к месту огнем мятежного пожара. — Мой Господарь… — Почему Матиаш не отвечает? — Владислав тряхнул волосами, в которых не так давно появились первые ранние седые пряди. — Почему, Корнелиу? Османы уже здесь, два месяца почти минуло, как ты к нему ездил, и вот теперь, когда его ответ о войске так нужен и важен, он… Матиаш… Он не отвечает! — Господарь… — Ведь знает он, знает, что своими силами мне никогда не справиться с османами!.. Может, ты чего не понял при вашей встречи, а, Корнелиу? — отдаваясь заботе взявшегося помочь ему разоблачиться своего верного ближнего, Влад тщетно пытался успокоиться. — Может, мне ожидать какого иного ответа? Не в послании? — Не ведаю я о том, мой Господарь. — Корнелиу отбросил на скамейку кафтан, подбитый мехом самолично убитого господарем волка, и тяжко вздохнул. Сегодня в толпе простолюдины в своих убогих одежонках кричали о Раду. О молодом, истинном, достойном князе Раду. «Какой же восторг они обрушат на него, случись ему вернуться в Валахию», — думал Корнелиу, невольно прислушиваясь к звукам снаружи. А там, в ледяном дыхании снегов, во дворе, у общего костра грелись порученцы и звучал голос валашской тилинки — странной длинной дудочки, звук которой регулировался только умением и рукой играющего; ей вторил неожиданный тонкий женский голосок. [5] — Там, за рекой, в долине, Умолкли жернова, Не свищут птицы ныне И не растет трава. Там все черно и голо, Все немо и мертво. Ах, там я закопала Малютку своего… Так, протяжно и надрывно, со слезами в голосе, пела неведомая женщина, скорее всего, из замковой прислуги, с половины княгини Елены, продолжая про умершего от голода младенца. Чувствуя, как по спине ползет неприятный липкий холодок, Корнелиу вздрогнул, перевел дух и снова обратил свой преданный взор к господарю. — Господарь… Голосок извне утихал; Владислав рванул через голову черную верхнюю и нижнюю светлую рубахи и отошел к столу, где и замер, тяжело напирая на столешницу кулаками. Он был прекрасно сложен, как и все сыновья Дракона — статный, стройный, с белой ровной кожей, с узкими бедрами, с широкими плечами, на одном из которых, правом, красовался давно подживший шрам от волчьих зубов. «С волком ты справился, мой Господарь. А справишься ли ты с собственным народом?» Корнелиу снова вздрогнул — что за ересь сегодня лезет в голову? Лукавый ли шалит?.. А Владислав, казалось, уже принял какое-то решение. Резко оттолкнувшись от стола, он вскинулся, весь, как прежде, охваченный огнем мятежного пожара. Его ноздри раздувались и трепетали, глаза метали яркую огненную зелень; его мышцы, похожие на корабельные канаты, налились порывом новой силы — нет, он не смирился. И не смирится никогда. Ни перед кем — ни перед братом, ни перед Патриархом, ни перед знатью, ни даже перед собственным народом, ни перед посланцем османского султана. Перед ним он завтра особо — особо! — постарается отстоять то, что считал благом для Валахии. — Я не приму картину мира, навязываемую мне Мехмедом. И не стану платить девширме [6], — подозвав к себе верного слугу, чтобы тот снял с него сапоги, говорил ему Владислав. — Но для этого, Корнелиу, мне придется явить то, чего у нас нет… Поддержку Матиаша Корвина-Хуньяди. — Но как?.. Как ты добьешься этого, мой Господарь? — вопрошал Корнелиу, не сводя глаз с раздумывающего над чем-то Владислава. — Так, Корнелиу. — Владислав несколько минут еще возвышался над ним. Потом одним быстрым движением склонился к нему и, схватив верного слугу за плечо, о чем-то отчаянно зашептал…***
… — Я не приму картину мира, навязываемую мне моим братом Мехмедом, уважаемый Заганос-паша. И не стану платить девширме. Молодая кровь Валахии останется в Валахии. Потому что так решил я. — Глядя посланнику османского султана прямо в глаза, Влад уверенно усмехнулся: — Ее Господарь. «Валахия — это несчастная страна, раздираемая противоречиями боярских кланов, — среди прочей, довольно значимой информации продолжал в своем послании Патриарх. — Уж не ведаю, какой способ правления там нужно выбрать, чтобы примирить их все разом… Но одно я знаю наверняка — они, православные, никогда не допустят у себя правления католического господаря. А недовольство в ее народе…» «А недовольство в ее народе вы разожжете сами, Владыка», — думал Заганос-паша, прежде чем вернуться к переговорам с ожидающим его ответа Владиславом. «Чем ответите, уважаемый Заганос-паша?» «….Ударом, Владислав». Уже по меньшей мере час в зале с темными нависающими сводами продолжался их долгий разговор. Чтобы разогнать сумрак ненастного зимнего дня, порученцы разожгли все свечи в высоких поставцах; и вскоре под пыльными балками перекрытий, среди стародавних гобеленов, над дощатым полом вовсю плясали золотистые, потрескивающие, будто живые огоньки. Сегодня они танцевали не только в господарских палатах. Сегодня, на второй рождественский день, по всей Валахии, во всех ее многочисленных церквушках и церквях, вставали на колени прихожане. «Спаси и сохрани раба твоего Раду», — были слова искренней и пылкой молитвы, пока под сводами торжественно гремело среди свечей и ладана: «Твое бо есть, еже миловати и спасати ны, Боже наш, и Тебе славу возсылаем. Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков, аминь…» «Ну так чем же все-таки ответите, уважаемый Заганос-паша?» «Ударом, Владислав. Ударом…» — Не лишним будет мне, посланнику султана Османа, напомнить высокородному Господарю Валахии, — начал Заганос-паша, не спуская глаз с Владислава, с деланным равнодушием рассматривающего оплывающие свечи, — что его сегодняшние слова противоречат некогда данной им самим клятве… Так же как не лишним будет напомнить ему, что если один, покойный ныне, султан Османа привел на престол Валахии… симпатичного ему претендента, то того же может захотеть и другой, ныне здравствующий… — Вы мне угрожаете, уважаемый Заганос-паша? — перебил, срываясь вдруг с места, Владислав. — Нет, ну что, вы, Владислав. Помилуйте! Конечно, нет. — Глядя на взметнувшийся к нему сгусток живого яркого пламени, Заганос-паша не смог не улыбнуться, пусть и только в мыслях. — Просто считаю не лишним напомнить высокородному Господарю, что Тырговиште — не Белградский замок, и что вряд ли он выдержит затяжную осаду. Влад гордо расправил плечи. — Если Господарь Валахии допустит его осаду. — А он может ее не допустить? — усомнился Заганос-паша. — Может, — коротко бросил Владислав, вытаскивая из-за пазухи послание с довольно приметной печатью магнатов Хуньяди. — Если в своих чаяниях относительно независимости Валахии от… здравствующего ныне султана Османа он будет не одинок. … — Мой господин просил сообщить вам, что он не станет писать господарю Валахии о том, что не сможет найти ему армию, — еще в укрепленном частоколом лагере говорил встретившийся с ним с глазу на глаз доверенный человек от юного Матиаша Корвина-Хуньяди. — И что он вообще не станет ему писать. Вместо этого мой господин хотел бы предложить Великому Турку тайный дружественный союз, — доверенный снизил голос до заговорщицкого шепота. — А дабы вы не усомнились в искренности его намерений, завтра сюда прибудет продовольственный обоз… — Это послание от претендента на венгерский престол, моего нового союзника, господина Матиаша Хуньяди. — Влад победно сверкнул глазами. — В нем он сообщает, что в любой момент к моим услугам будет пятидесятитысячная, прекрасная обученная и отменно вооруженная армия. Итак… — Влад не без умысла медленно, даже вальяжно, опустил свиток. — Чем вы на это ответите, уважаемый Заганос-паша? «Еще одним, последним ударом, Владислав». — Отвечу, что высокородный Господарь, наверное, не слишком внимательно прочел письмо от господина Хуньяди, — и тут, наблюдая за постепенно накатывающей растерянностью напротив, Заганос-паша наконец позволил себе настоящую улыбку. — А если он возьмет на себя труд перечесть его заново, то в конце, после вышеназванных слов о войске, он наверняка найдет приписку, в которой господин Матиаш просит его соблюдать покой и мир. — Там нет таких слов! — Его собеседник не выдержал удара — взвился отчаянным огненным вихрем; его подбородок задрожал. — Быть может, Господарь позволит мне удостовериться в этом самому? — протянув руку, невинно предложил Заганос-паша. — Вы… Вы… — голос Влада сорвался. Было приятно смотреть, как, отступая, он тщетно пытается найтись с ответом, и как он отходит к пустующему писчему столу; как там же и застывает, тяжело напирая на столешницу кулаками. — Чего вы хотите, господин посланник? — помолчав несколько томительно долгих минут, Владислав вскинул взор, в котором больше не было мятежного пожара, только тускло-зеленая, мертвая, точно выжженная пустота. — Да, я всего лишь посланник, Владислав. — Заганос-паша учтиво опустил голову в надетом по случаю переговоров церемониальном пышном тюрбане. — И я всего лишь прибыл к вам за миром. Может, Господарь наконец прислушается к голосу разума и позовет сюда одного из своих делопроизводителей, чтобы тот мог составить для нас новый мирный договор?..***
«Во имя Всевышнего мы, Господарь Валахии Владислав Дракул и посланник Великого Императора Фатиха, побуждаясь желанием положить конец возможным бедствиям войны и с тем вместе предупредить возобновление давших к оной повод недоразумений и затруднений, для восстановления и утверждения мира, постановили нижеследующие статьи: Первое: Со дня подписания настоящего трактата быть на вечные времена миру и дружеству между Османским Султанатом с одной стороны, и Валахией — с другой стороны, между их наследниками и преемниками, государствами и подданными. Второе: Вследствие счастливого восстановления мира между государствами Господарь Валахии Владислав Дракул обязуется принять на своих землях переселенцев и обеспечить их кровом и пищей, если Великому Императору Фатиху будет угодно прислать к нему таковых. Третье: Сим соглашением подтверждаем зависимость Валахии от Султаната, как младшего от старшего, ровно как и обязательство Господаря вернуться ко всем установленным Империей налогам, в том числе и к налогу крови девширме…» — будет среди прочего записано дипломатической латынью по итогам переговоров, состоявшихся в Тырговиште на второй день Светлого Христова Рождества…***
— Вы кажетесь весьма удовлетворенным результатами встречи, господин посланник, — подъехав ближе, сказал ему Юсуф. Молодая легконогая арапка, укрытая теплой попоной, радостно бежала домой по снегам. Бросив последний прощальный взгляд на твердыню господаря Владислава, Заганос-паша удобнее устроил в седле задремавшего впереди него Мустафу и улыбнулся телохранителю: — Пожалуй что так, Юсуф. Пожалуй что так… — Удивительно, — кажется, Юсуф был настроен скрасить беседой однообразие зимней дороги. — Как вам удалось уговорить господаря? Расскажете когда-нибудь? — Пожалуй что расскажу. Когда-нибудь, — согласился Заганос-паша, указывая телохранителю на показавшийся на горизонте небольшой отряд. Рука Юсуфа тут же взлетела на рукоять поясного кинжала. Но вскоре признав своих — красивого гонца от Великого Визиря и троих его сопровождающих, — он расслабился, и по примеру прочих поспешил придержать своего скакуна. — От Великого Визиря и от вашей супруги, уважаемый господин, — учтиво протягивая оба свитка с посланиями, сказал белокурый юноша, явно попавший в империю по девширме. Кивнув ему, Заганос-паша развернул первый, от Великого Визиря. В нем Махмуд-паша сообщал ему о напасти, в последнее время одолевшей Эдирне: «Волки, уважаемый господин посланник, которые повадились приходить в город не только ночью, но и днем, — с тревогой писал ему визирь. — И потому, вняв гласу его напуганных поданных, наш Повелитель Фатих вместе со своим другом Раду-беем и всеми, кто способен держать оружие, был вынужден отправиться охотиться на волков…» Второе послание будет потом не раз перечитано и… орошено невидимыми миру слезами. В нем убитая горем супруга Заганоса-паши сообщала, что их единственный девятилетний сын только что скончался от затяжной лихорадки…***
Пояснения к главе:
*Дар Константина или «Константинов Дар» — подделка, подложный дарственный акт Императора Римской Империи Константина Великого римскому папе Сильвестру. Впоследствии он вошел в состав «Лжеисидоровых декреталий», а с половины XI века служил одним из главных оснований для папских притязаний на верховную власть как в Церкви, так и на высший сюзеренитет в средневековой Европе. [1] Сочиво — средневековая рождественская еда, которую ели сами и по традиции подавали нищим. Размоченные в воде пшеничные или ржаные зерна [2] Ворон магнатов Хуньяди — геральдический знак клана Хуньяди. Отсюда и пошло прозвище Матиаша Хуньяди «Корвин», что переводится как «ворон» [3] «Знать Валахии не единожды изгоняла своего Господаря из страны…» — как и его отца. Не раз, спасаясь от бунтующей против него и его жесткого правления знати, Владислав Дракул был вынужден бежать, укрываясь в Трансильвании. Впрочем, нет худа без добра: в одном из таких побегов он женился на дочери трансильванского барона по имени Елена — знатной, пылко влюбившейся в него девушке. Сам Владислав, судя по всему, был равнодушен к первой жене **Арапка — кобыла чистокровной арабской породы. Удивительно, но факт — знатные османы действительно предпочитали кобылиц, считая их более быстроходными и выносливыми. В Европе же «настоящие рыцари» ездили только на жеребцах [4] Гази — Святой воин Аллаха, хотя в своих речах юный Мустафа, конечно, имел в виду просто воина [5] Тилинка — напоминающая флейту дудочка, но без отверстий сбоку. Есть всего одно внизу, и рукой регулируют его открытие и вибрацию звука. Может быть от 20 см в длину и до 60 см. Послушать голос тилинки можно в примечании [6] Девширме — «кровная дань, налог кровью» — в Османской империи один из видов налога с немусульманского населения, система принудительного набора мальчиков из христианских семей для их последующего воспитания и несения ими службы в качестве kapıkulları («слуг Порты»), то есть личных невольников султана