Склонимся мы под тяжестью судьбы, не что хотим сказав, а что должны У. Шекспир. Король Лир
«Мой драгоценный маленький ублюдок! Позволь напомнить тебе, «наш молодой княжич Раду»… наш «Истинный Господарь», что ты — именно ублюдок. Проклятый, незаконнорожденный, никому не нужный ублюдок, которого по какому-то недоразумению не пришибли во младенчестве. Хотя стоило… Или же стоило пришибить тебя еще тогда, в Эгригез, где ты хихикал с бравшими тебя на руки османами? Помнишь? Они брали тебя на руки, что-то болтали тебе на своем жутком наречие (тогда я еще плохо понимал, что именно, но, кажется, они восторгались твоими «чудесными синими глазками»), — а ты хихикал. Ты хихикал как полоумный, братец, хотя должен был ненавидеть! Мирча бы ненавидел! Но ты — не Мирча. Потому что он был плоть от плоти нашего отца. Настоящий княжич. Законнорожденный… А ты — ублюдок! Сын боярской потаскухи, мерзкий, белобрысый ублюдок, которого я… …Которого я с радостью пришибу, если он посмеет приблизиться к моему княжеству. К моей Валахии. Слышишь, ублюдок? Я пришибу тебя, если ты приблизишься к моей Валахии. Я, Владислав Дракул, Божьей милостью ее Господарь, тебя…» — Раду. О Аллах! Раду… Наверное, мне следовало выбросить его еще по дороге. Только что прибывший в охотничий стан под Эдирне, в эту минуту Заганос-паша корил себя на все лады. Но нагнавший их сразу за красивым молоденьким вестником от Великого Визиря посланник, да и собственное гулкое отчаяние по сыну и порожденная им горечь усыпили всегда осторожный голос разума и не позволили ему усомниться. «Для младого кназа Раду Дракула от моего Господара»*, — в шалой зимней кутерьме прозвучало весьма и весьма уважительно, если Заганос-паша правильно понял его непривычный уху чужеземный диалект. — Раду… — Наблюдая за тем, как дрогнули тонкие пальцы, опуская послание, Заганос-паша покачал головой. — Владислав, он… — Он всегда был таким. Наверное… — Раду откинул с лица невесомую белую прядь и медленно повернулся. Его красота, сверкающая даже здесь, посреди походного шатра, горела неугасимой яркой звездой и поражала по-прежнему. Высокий, статный, белокурый, с собранными на затылке волосами, с великолепно развернутыми плечами и точно мерцающей, матово-ровной кожей, младший сын Дракона не мог не восхищать. Только теперь в его завораживающей, почти иконописной красоте Заганос-паша видел то, на что раньше никогда не обращал особого внимания — светящуюся в глазах решительную силу характера и непреклонную, твердую волю воина и мужчины. «Совсем как у Мехмеда и… у того, другого», — Заганос-паша снова покачал головой, бездумно прислушиваясь к звукам снаружи. Там царило веселое оживление просыпающегося охотничьего стана — с перестуком копыт выводимых из конюшни лошадей, радостными голосами охотников, предвкушающих новую охоту, с чьим-то смехом и негромким разговором. Там, на равнине за Эдирне, где на далеком горизонте вырисовывалась золотисто-серая цепь гор, прорезанная черными ущельями и окаймленная густыми, как мех, лесами, там, куда ушел сейчас отдать последние распоряжения встретивший его Мехмед, готовились к скорому выезду. Задумавшись над открывшимся вдруг поразительным сходством не только разделенных судьбой и собственным выбором валашских братьев, но и своего молодого повелителя, Заганос-паша меж тем чутко улавливал все, что происходило за пределами шатра. Постепенно оживление там сменилось звуками привычной деятельности. Вскоре, когда наговорившиеся и подготовившие оружие и луки охотники начали рассаживаться за утренней трапезой, Заганос-паша с облегчением выдохнул. Несмотря на затопившее его горе, как же приятно было наконец-то вернуться домой, в Эдирне. Но его мысль, мысль умудренного опытом политика и дипломата, все еще продолжала выстраиваться, подсказывая, что того молодого человека, который сейчас задумчиво стоял над посланием валашского господаря, ему было бы нелегко переломить… — Влад всегда был таким. … даже дипломатическими хитросплетениями. — Наверное, — прерывая его раздумья, заговорил вдруг Раду, осторожно сворачивая послание и убирая его в серебряный ларец с богатой инкрустацией. — Вот только, — Раду поднял голову, — я не помню, каким он был раньше, Заганос-паша. Как и Валахию… … — Меня увезли оттуда в восемь и сейчас мне кажется, что моя жизнь — вся моя жизнь, — началась именно здесь, в Эдирне, — слишком спокойный и сдержанный голос Раду, от которого Заганосу-паше неожиданно стало не по себе, наконец-то привычно потеплел. Синие глаза заблестели тем особенным, искренним светом, каким они всегда мерцали только в присутствии Мехмеда. Раду улыбнулся чему-то глубокому и потаенному, прежде чем договорить: — Вы принудили Владислава к тягостному для него миру, Заганос-паша. Потому он не мог не сорваться и не написать то послание. Но не будем о нем. — Раду легко, но непреклонно качнул головой. — Лучше расскажите, обрадовался ли возвращению на родину мой любимый ученик. Мой любимый ученик… Понимая, что Раду весьма тонко увел разговор от тягостного для него предмета, Заганос-паша мысленно кивнул (Ты очень, очень умен, Раду. Но ты и не можешь быть иным, ведь это я тебя вырастил. Но… так ли уж ты несведущ в политике, каковым себя воображаешь?), и начал рассказывать про Эдирне, который их посольство миновало еще вчера.***
— Непременно, в отсутствие нашего султана, я с удовольствием позабочусь о нашем юном бейлербее. Тем более, что пока наш прославленный повелитель на охоте, под моим крылом уже обретается его брат — шехзаде Баязид. Да и Зулейха-хатун будет ему рада. Кажется, они успели подружиться, когда валиде и оба молодых человека еще гостили в Перекрестке Двух Лун. — Провожавший его в покои Великий визирь взмахом сильной ладони указал на двоих очаровательных детей, которые застыли друг против друга с восторженными лицами. — Зулейха… — Шехзаде Мустафа… — Я так соскучился по тебе, Зулейха! — Я тоже сильно-сильно скучала по вам… по тебе! — услышал Заганос-паша, прежде чем захлопнувшаяся дверь отрезала изящного мальчика и тоненькую голубоглазую девочку от взрослых и их забот. — Ну что же… Теперь, когда вы вырвали зубы у этого валашского волка, пускай себе кусается. Если сможет… — сказал бывший ромей, усаживаясь на один из стоящих посреди покоя диванов. Когда его усталый собеседник уселся напротив, а накрывавшие на стол челядины с глубоким поклоном поспешили удалиться, ромей снова заговорил: — Не могу не поздравить вас со вполне заслуженной победой. Как не могу не выразить вам своего соболезнования… Сын? — Сын. — Чувствуя, как предательски защипало глаза, Заганос-паша наклонил голову. Ромей сочувственно вздохнул. Слишком заваленный делами, сейчас Махмуд-паша не мог не радоваться, что все его время забирала не постылая семейная жизнь с некогда навязанной ему женщиной, а те же самые, почти нескончаемые дела. — Эта зима воистину самая тягостная для Эдирне, — рассказывал он уже во время трапезы, добавляя о том, что из-за роста цен на базаре жители Эдирне едва не остались без хлеба и продовольствия. Оно, впрочем, вполне понятно: когда еще купцам придерживать товар с надеждой на собственный барыш, если не теперь? Понятно, да. Вот только такое навряд ли могло понравится нашему султану. — И что же предпринял наш Повелитель? — Перед своим отъездом он приказал открыть дворцовые погреба для всех нуждающихся. А кроме того, повелел мне запросить помощи у наших благословенных провинций. — О! Тут я даже не усомнюсь, кто откликнулся первым. — Правильно, что не сомневаетесь, — поднося к губам кубок, ромей благосклонно улыбнулся. — Конечно, первой откликнулась Маниса и… валиде Гюльшах-хатун. ... — Подводы с продовольствием из Манисы с трудом пробились через снежные заносы, но сумели подоспеть сюда как раз в тот момент, когда бедствие обещало обернуться голодом для самых неимущих. Воистину — удивительнейшая, умнейшая женщина! Достойная дочь покойного эмира. Но даже ей не помещает… помощь грамотного советника, — отдав должное талантам Гюльшах, ромей снова улыбнулся и отодвинул от себя опустившее блюдо. — Ведь правильно я понимаю, что вы, Заганос-паша, больше не намерены оставаться в Эдирне? — Пожалуй, что так. — Заганос-паша устало огладил бороду. — Моя миссия закончена. Теперь я предпочел бы вернуться в Манису. Конечно, предварительно заручившись разрешением нашего султана. Ромей понятливо кивнул. — Поедете к нему в охотничий стан? — Да, Махмуд-паша. — Тогда вы сможете кое-что передать повелителю. — Ромей уверенно хлопнул по столу и поднялся. Трапеза была завершена. Пока Великий визирь открывал двери и негромко звал к ним кого-то из своих секретарей, Заганос-паша позволил себе прикрыть глаза и поддаться усталости… …И образы, впечатления последних напряженных месяцев сразу подступили к нему со всех сторон. И первым конечно же явилось роковое поражение под Белградом. Что ж… Его султан был прав: они сами допустили слишком много просчетов в стратегии и тактике. И прежде всего в том, как агрессивно, не просчитав и не подумав, бросились на штурм. Заганос-паша тряхнул головой — понятно, да. Но это все равно не повод, чтобы Мехмед так сильно винил только себя! Но он и не мог по-другому, подсказало сердце, которое уже устремилось к следующему образу: к мстительно блеснувшим зеленым глазам, когда там, в Тырговиште, он склонился, чтобы поставить свою подпись на мирном договоре. Влад тогда тоже склонился, хотя Заганос-паша отлично видел… видел… — Кто вы? — Скорее ощутив, чем услышав, что он уже не один, Заганос-паша отвлекся от воспоминаний о Владиславе и открыл глаза. Женщина, а точнее, старый сухонький призрак, с изящной легкостью молоденькой девушки опустилась перед ним на колени. Ее заскорузлые, как веточки, пальцы перебирали складки некогда богатого одеяния. — Авни. Авни-прорицательница, — ответил, усмехнувшись, странный призрак. Она мотнула седой головой и вдруг отпрянула, усаживаясь на подушки. В то время как Заганос-паша с удивлением разглядывал пробравшуюся к нему старуху, та удобно сложила ноги, оправила подол, напустила волосы на лицо и затараторила, подгоняя собственные сбивчивые слова: — Я говорю, а он не слушает! Слишком занят и потому никогда не слушает Авни! А между тем Авни знает много старых историй. О любви и темноте, например… — О любви и темноте? — О запретной любви, чужой жене, пылком молодом влюбленном и… темноте, мой благородный господин, — Авни опять усмехнулась, явно довольная тем, что ей удалось завладеть вниманием собеседника. — Авни знает, что ему никогда нельзя махать саблей в темноте. Ты скажи ему… — Она вдруг болезненно скривилась. — Чтобы, прежде чем он взмахнет саблей, попытался разжечь светильник… … — Потому что если он убьет того мальчика, наш султан ему не простит. Как и смерть голубоглазой девочки… Скажи ему! — Опираясь на руки, она довольно резко поддалась вперед, заставляя собеседника непроизвольно отпрянуть. — Скажи, скажи, скажи! А им скажи, что время уже всколыхнуло свои мутные воды и через пять лет Ночная атака все расставит по своим местам… Слышишь, скажи! Скажешь? — Она неожиданно успокоилась, словно тот, кто направлял ее в этих странных пророчествах, вдруг ее оставил. — Прости старуху, мой благородный господин. У тебя горе… Я не стану отягощать тебя еще больше, — она рассмеялась тревожным горьким смехом и сразу поднялась. Глядя, как она направляется к дверям, Заганос-паша уже хотел спросить, для кого было ее пророчество — если это в самом деле было пророчество, а не болтовня вздорной старухи, — когда она резко остановилась. Она действительно больше не пугала. Теперь перед его взором была просто грустная старая женщина в потрепанных одеяниях, которая, прошептав: «Прекрасная Белая Роза, не ведающий страха мальчик, девочка… Слишком много крови для одного Сердца», — поспешила раствориться в одном из дворцовых коридоров, уводивших в сторону гарема. Впрочем, для визиря, который спустя несколько минут вернулся в комнаты, прижимая к груди нечто, завернутое в холстину, ее визит не остался незамеченным. — Странная она женщина, эта Авни, — сказал он, аккуратно устраивая свою ношу среди остатков трапезы. — Она добралась сюда вместе с подводами из Манисы уже в отсутствии нашего султана, но я так и не… — визирь пожал плечами, — так и не решился ее прогнать… уж не спрашивайте почему. Тем более что на половине гарема, в комнатах Гюльбахар-хатун, ее очень привечают. Да и моей Зулейхе нравятся ее истории. — Ваша юная невеста просто скучает без валиде Гюльшах-хатун. — Заганос-паша встал на ноги. Усталость уходила. Если он хотел выехать в охотничий стан хотя бы к излету этого вечера, ему следовало поторопиться, а не забивать себе голову довольно странными прорицаниями. К тому же, верить в них политик и дипломат не собирался. Сейчас его интересовал другой предмет — то, что Великий визирь с величайшей предосторожностью упрятал в дорожный кофр. — Что это? — наблюдая за ним, спросил Заганос-паша. — А, это… — Ромей сделал знак показавшемуся в дверях Юсуфу, чтобы тот снес во двор приготовленную поклажу. — Это одна из икон, которую наш султан повелел выкупить у вашего знакомца — у Патриарха из Града Константина. Заганос-паша удивленно поднял брови. Его старший воспитанник, конечно, всегда отличался терпимостью и широтой взглядов. Он сам воспитал его таким. Но чтоб икона… Хотя… — Зачем, Махмуд-паша? — Не спрашивайте, мой друг. И о цене тоже не спрашивайте. Впрочем, когда вы сами увидите эту икону, то поймете, что заставило нашего повелителя так поступить, — затаенно вздохнув над чем-то несбыточным (или — не сбывшимся), закончил Великий визирь, с которым Заганос-паша вскоре простился на долгие, долгие пять лет.***
В охотничий стан они с Юсуфом добрались уже в первых солнечных лучах. Едва заспанные, но расторопные конюхи приняли у них лошадей, Заганос-паша, оставив Юсуфа рядом с радостно поприветствовавшим их Хуршидом, поспешил к своему султану и повелителю. Его… не ждали. Еще не одетые, любовники сидели среди устилавших пол подушек, временно превращенных в походное ложе. Откинув полог и шагнув вперед, Заганос-паша увидел, как Раду всем собой прильнул к обнаженной смуглой спине, а Мехмед склонил голову, чтобы поцеловать его изящную светлую ладонь. Красивые мужские тела в полном расцвете зрелости; длинные белокурые волосы, рассыпавшиеся по влажным от пота плечам; тихий ласковый шепот влюбленного, который с каждым днем все больше и больше влюбляется в предмет своей любви — эта картина вдруг поразила его своей сокровенностью и… беззащитной наготой. В их впервые столь отрыто явленном ему слиянии не было ничего недостойного, унизительного или порочного. Напротив — именно образ их гармоничного утреннего единства Заганос-паша унес с собой, прежде чем спустя по меньшей мере час рискнуть вернуться в шатер. По счастью, его первый, слишком ранний визит так и остался незамеченным. Встретивший его, уже привычно собранный и энергичный Мехмед выглядел как человек, который почти что отпустил нечто мучительное и тягостное. Он, в свое время потерявший нерожденную дочь, не стал тратить время на пустые соболезнования. Быстро расспросив Заганоса-пашу об их поездке, он сосредоточил все свое внимание на привезенном им мирном договоре. — Теперь Валахия точно не будет головной болью, — внимательно просмотрев все десять уложений на латыни**, Мехмед опустил свиток. — Однако, — он улыбнулся, — вам, мой верный друг и соратник, удалось добиться гораздо больше того, что все мы планировали изначально. — Вы о тайном союзе с Корвином и о переселенцах, эфенди? — Да, Заганос-паша. — Мехмед приветливо и радостно кивнул явившемся к нему в компании загонщиков Юсуфу. — Пожалуй, об этом стоит подумать. Но не сейчас. Если позволите, мы вернемся к этому попозже. Как и к моей вам благодарности и к вашем отъезду. — Конечно, мой Султан. Заганос-паша уважительно поклонился. Но, прежде чем закончить беседу и отпустить повелителя к ожидавшем его людям, указал на тяжелый дорожный кофр. Уже через мгновение привезенная им икона была извлечена на поверхность. Сильная смуглая рука Мехмеда сняла с нее холстину и с коричневой неровности фона заблестели пронзительные ярко-синие глаза…***
…Отчего-то, но установленная теперь Мехмедом на специальный поставец, эта икона… настораживала. Слишком идеальным и одухотворенным было чистое лицо юного святого; слишком мерцающими — глаза; слишком тревожной — темная неровность фона. «Прекрасная Белая Роза, мальчик… девочка…» — сухим листом прошелестело вдруг из вчерашней усталости. И, дабы изгнать всех ненужных призраков, Заганос-паша прервал свой рассказ и перевел взгляд на того молодого человека, который все еще задумчиво стоял над посланием валашского Господаря. — Раду… Да ты больше меня не слушаешь, друг мой. — Простите, Заганос-паша. Я действительно задумался. — Раду с глубоким вздохом вскинул голову, опять становясь до странности похожим не на возвышенный образ святого, а на своего брата, Владислава. Словно собираясь с мыслями, он чуть помолчал, прежде чем с мелодичным перезвоном захлопнуть свой драгоценный ларец и проговорить: — Благодарю вас за заботу о моем юном ученике. Но… Могу ли я попросить вас еще об одной услуге, Заганос-паша? Заганос-паша тепло улыбнулся. Он, конечно, очень устал. Но даже это не было весомым поводом, чтобы отказывать. Тем более, отказывать Раду, который все еще над чем-то напряженно размышлял. — Все, что хочешь, Раду. — Тогда… — Раду отвлекся от раздумий и одним быстрым движением скрестил руки на груди. — Могу ли я… — произнес он после очередной паузы. — Попросить вас, Заганос-паша, ничего не говорить Мехмеду… нашему Повелителю, про письмо от Владислава? «Но отчего же, Раду? Ведь ты сам прочел его мне. В тот момент тебя вело доверие. А что же теперь?.. — Если ты так этого желаешь, Раду… — начал было Заганос-паша. Его перебили. — Так будет лучше, Загонос-паша. — Тонкая ладонь снова заметно задрожала, но богатый молодой голос звучал твердо. — Лучше для всех. А… А у нашего повелителя и без меня хватает забот. «Но одна из его забот — это ты…» Меж тем, вслух Заганос-паша сказал совсем другое: — Возможно, ты прав, Раду. И, возможно, ты в самом деле совсем не помнишь Валахию. Но там, в Тырговиште, люди на улицах кричали только о тебе. — Мне… Мне все равно, — отрезал Раду со своей обычной сдержанностью, хотя Заганос-паша ясно видел, что молодой человек уже мечтает прервать затянувшийся разговор. Тот же наконец полностью собрался с мыслями. И, как только он снова заговорил, его голос — прекрасный чистый голос, услаждавший своей красотой на пирах, — вдруг неожиданно начал резать жестко и весомо, как и его последующие слова: — У меня действительно есть причины поступать так, как я поступаю, Заганос-паша. Да, я в самом деле совсем не помню Валахию и не собираюсь претендовать на власть в ней в обход Владислава, тем более сейчас, когда вы сумели принудить его подписать мирный договор… — Но я поступаю так совсем не из-за этого, — произнес Раду после новой паузы. — Я поступаю так из-за тех двух с лишним лет — двух украденных у нас лет! — которые Мехмед провел в Сербии. Я поступаю так, потому что он заботился обо мне, когда я болел. Я поступаю так, потому что чуть было его не потерял… …— Я поступаю так, Заганос-паша, — Раду снова вскинул голову, сжимая ладонь в кулак, — потому что сейчас — именно сейчас! — все только-только начало налаживаться. И… И потому что я не посмею разрушить все это теперь, когда Мехмед снова стал самим собой. Понимая, что этот синеглазый молодой человек — не святой с иконы, а политик, воин и мужчина, брат Господаря Валахии, — доводами не рассудка, но велением сердца все-таки уже вырвал у него обещание молчания, Заганос-паша согласно кивнул и произнес напоследок лишь одно: — Мы давно не виделись и… Ты больше не мальчик, Раду. Не тот мальчик, которого я когда-то воспитывал. Но главное в тебе осталось неизменным, — договорил Заганос-паша. — Моя любовь к Мехмеду? — Подметив немое согласие собеседника, Раду наконец-то облегченно улыбнулся, его ладонь разжалась. — Она всегда будет с ним. Пока я живу… «…конечно же, не твоя иконописная красота, которой до сих пор восторгается твой друг — Великий визирь. Другое… Твоя пылкая душа. Твоя любовь к Мехмеду — ваша с ним любовь, выдержавшая испытание годами, твоя безусловная преданность. ..А Владислав может быть спокоен за свою власть в Валахии… Хотя Патриарх прав и ты мог бы стать ему достойным соперником. Если бы захотел», — размышлял Заганос-паша уже потом, когда в шатер вошел Хуршид и они с Раду успели попрощаться. Теперь оставалось последнее — найти Мехмеда, от которого он в свое время тоже утаил нечто, сказанное ему Яполло, переговорить с ним об отъезде в Манису, и наконец-то позволить себе хоть немного отдохнуть.***
— Вы как всегда правы, мой друг и наставник. Я действительно чувствую себя почти прекрасно. — Это заметно и отрадно, Повелитель. — Потому что я… счастлив, — на слова Заганоса-паши о его цветущем виде Мехмед не стал сдерживать улыбку. Он отлично помнил — нет, знал! — в какой момент жизни постарался окончательно отпустить от себя все мучительное и тягостное. Это произошло еще там, в Эдирне, в дворцовом саду, под первым снегом, когда они с Раду наконец-то нашли в себе силы разорвать связавшее их объятие, чтобы рука об руку двинуться по одной из аллей. Многочисленные беседки, созданные для услады гарема; фонтаны на открытых площадках; густые заросли орешника, отделявшие мужскую половину сада, с чьей-то легкой прозванную «куриным лесом», — все это сияло теперь первозданной снежной белизной и вскоре было оставлено ими далеко позади. Двигаясь тихо и неспешно, за общим разговором о том, что эта зима несет всем жителям Эдирне, они спустились по каким-то заснеженным ступенькам. — Ты помнишь это место, Солнце мира? — вдруг спросил его Раду. Подметив таинственную улыбку возлюбленного, Мехмед замедлил шаг. Когда-то эта площадка, на которую привело их счастливое проведение, казалась ему иной. Более широкой, почти огромной для юного сердца, утопающей в яркой, сочной зелени. Тогда здесь, помнится, бормотал старинный мраморный фонтан в виде двух установленных друг на друга чаш, переливались и сверкали под солнцем водные струи, и… «Раду… Раду из Сигишоаре…» …и в том «тогда» — это тоже вдруг вспомнилось до мельчайшей детали! — тонкая мокрая ладошка с изящными пальчиками доверчиво легла к нему в ладонь. — Разве я смог бы забыть его, мой хороший? — Мехмед улыбнулся видению из юности. — Это то самое место, где мы с тобой когда-то познакомились. Только тогда, — он бросил взгляд на растрескавшийся, погребенный под снегом фонтан, окаймленный кустами дикого кроваво-красного кизила, — здесь, кажется, росли… — Розы, мое Солнце… Тогда, двенадцать лет назад, здесь росли розы, — подсказал Раду, останавливаясь и обнимая его за шею. Отчего-то чувствуя сейчас Раду даже более близким, чем ночью, в постели, Мехмед обнял его в ответ и опустил лицо в пряди белых волос. А счастливое воспоминание продолжило представать перед его мысленным взором: вот внимательные синие глаза следят за рыбками в кристально прозрачной воде; вот он сам склоняется к маленькому Раду; вот ветер приносит из глубин сада запах печеных яблок и карамели; вот не подозревающая о своей волшебной силе красная букашка медленно бредет по оттопыренному детскому пальчику… — Я никогда не спрашивал тебя, мое сердце, — шепнул Мехмед, с наслаждением вдыхая чистый мужской аромат возлюбленного. — А каким было твое самое первое воспоминание? — Первое, Солнце мира? — Да, первое, — отозвался Мехмед, чуть отклоняясь назад, чтобы заглянуть в мерцающие любовью синие глаза. — Самое первое, самое ранее. Из детства… Раду улыбнулся и снова привлек его к себе. — Ты, моя Жизнь, мой Мехмед. … — этот непредвиденный отъезд на охоту обернулся для вас обоих благом. И… мне в самом деле отрадно видеть вас и Раду такими счастливыми, эфенди, — спокойный голос наставника вернул Мехмеда в сегодняшний день. Сейчас и здесь, на огромной равнине за Эдирне, охотничий стан готовился к выезду. Кивнув своему султану, вперед устремились загонщики под предводительством старого валаха из свиты Козанджа Доане. Некогда привезший благую весть, этот старик по имени Илкер-бей так и остался при дворе, был облагодетельствован Мехмедом, подарившем ему небольшое поместье, а позже, когда пришла беда с волками, постарался отслужить своему новому повелителю, чем умел. По его словам, к которым верный привычке Мехмед не замедлил прислушаться, на его родине весьма успешно охотились на волков, натягивая вдоль всей волчьей лежки тревожные красные флажки. На вопрос Повелителя, зачем это делается, старик охотно пояснял, что хитрый и сторожкий волк в случае опасности никогда не ринется в сторону незнакомого предмета. Напротив — он устремиться в направлении свободного пространства, где Илкер-бей как раз и предлагал поставить вооруженных охотников. Рассказывая об этом над чем-то размышляющему наставнику, Мехмед улыбался и несущему надежду «сегодня», и далекому теперь воспоминанию засыпанного снегом сада — того, где Раду целовал его ладони, шепча: «Счастливое провидение привело нас сюда, чтобы ты наконец отпустил своих призраков, мое Солнце», а сам он отвечал: «Я не хочу быть с ними, Раду. Я, как и прежде, хочу быть только с тобой…» — Однако, вы устали, мой друг и наставник, — заметил Мехмед, обрывая свой рассказ. Через минуту он был привычно собран и деловит, хотя и не мог отделаться от саднящей тяжкой грусти. — Значит, уезжаете в Манису к моей хатун Гюльшах? Заганос-паша с каким-то странным сомнением склонился. — Да, эфенди. Наверное... Если, конечно, вы не против. — Я не против. — Мехмед вздохнул. — Потому что понимаю, насколько тягостно вам будет оставаться теперь в Эдирне. Но… Вы хотели еще о чем-то попросить меня, Заганос-паша? — Скорее, спросить, эфенди, — Заганос-паша устало огладил бороду. — О той иконе, которую вы повелели выкупить у Патриарха. — Я поступил так… — С удивлением глядя на выбежавшего из их с Раду общего шатра побледневшего и растерянного Хуршида, Мехмед так и не смог отделаться от внезапно накатившей тревоги, но все-таки заставил себя договорить: — Я поступил так, Заганос-паша, потому что султан Великой Порты не имеет права отрекаться от собственных слов. И рано или поздно Церковь Святого Спасителя все-таки будет разрушена по решению архитекторов. Все церковное имущество уже сейчас стараниями Сулеймана Бартоглу перевозиться в выбранный Патриархом для своей резиденции монастырь Паммакаристос. Все, кроме этой иконы, потому что она написана не по тому канону, который принят в… Что случилось, Хуршид? — Мой Султан, — едва не плача, проговорил тот. — У Раду-бея опять кровь носом пошла…***
Пояснения к главе
* «Для младого кназа Раду Дракула от моего Господара» — нет, никакой описки в этой фразе нет. Несколько раз прослушав перевод и учтя различное слуховое восприятие, я решила, что для османа Заганоса-паши эта фраза прозвучала именно так **Десять уложений на латыни — столько пунктов было в мирном договоре, который Заганос-паша принудил подписать Господаря Владислава