Хроники дракона из пентхауса. Книга вторая. Король

      Вязкая ночь качала лодку на волнах, фонарь на носу входил во тьму, словно раскалённый нож входит в сливочное масло.       Музыкальный репертуар Мухи давно был исчерпан, и чародейка, свернувшись уютным калачиком, клевала носом, убаюканная плавным движением утлого судёнышка.       Паромщик по-прежнему хранил молчание. Лишь изредка поскрипывали борта, да весло с мерным плеском опускалось в воды Моря слёз.       Перестав различать, где кобальтовый бархат неба переходит в смоляную черноту окружающей лодку солёной бездны, Танюша тихонько дремала, и перед внутренним взором чародейки представали другие, тревожащие душу образы.       Ей снился дом. Лабиринт исхоженных, знакомых серых улиц уводил за собой, заканчиваясь, почему-то, совсем другими, чёрно-белыми видами фотогеничного Парижа. Сон был полон привычных, таких родных запахов: книжной пыли и кофе, плавящегося под июльским солнцем асфальта и псевдо-лесной прохлады столичных парков, божественных пирожков с яблоками производства Клавдии Матвеевны, которыми соседка изредка угощала одинокую и вовсе недомовитую переводчицу, и любимых маминых духов, бережно хранимых на туалетном столике.       Были здесь, на кромке сознания, и запахи неприятные, тревожащие и раздражающие: например, «аромат» больницы, пропитавшегося духом болезни постельного белья, горьких порошков и тушёной капусты, спирта и ядрёных чистящих средств.       Татьяна Сергеевна беспокойно заворочалась во сне, захныкала, желая прогнать всё плохое. И сон послушался, заглушая неприятные запахи солёной морской прохладой.       Теперь появились и звуки: вой ветра в ушах, хлопки гигантских кожаных крыльев. Сердце подпрыгивало куда-то в самое горло, словно она, девятилетняя, опять оказалась одна на запретных Американских горках. Во сне Таня летела, охватив ногами и руками, всем телом вжавшись в пышущую теплом чешуйчатую спину, с громадной высоты рассматривая причудливые башенки кукольных замков и картинные изгибы ленты могучей реки, зелёные щёточки вековых елей и изумрудные бусинки дубов; летела и смеялась, счастливая сразу всем – этим полётом, безграничной свободой и близостью того сердца, чьи спокойные ровные удары отдавались слабыми ударами её собственного поющего сердечка.       Да нет же, это не сердце стучит, это бит старых песен, ревущих из магнитолы чёрного «Гелика»! Салон полнился запахами дорогого, совсем не вонючего табака, кожи потёртой фирменной куртки, терпкого парфюма и… мужчины. Было тепло, легко и весело, а ещё – надёжно, как мнилось ей, может быть надёжно за толстыми каменными стенами Подгорного королевства. А ещё – было томно и сладко, словно от хорошо выдержанного вина или украденного, неожиданного, но такого желанного поцелуя.       Подгорный король в Мухином сне двоился, представая то Варденом, суровым предводителем гномов Огненных гор, то Василием, хватким и дерзким бизнесменом.       Двоился и дракон – язвительный принц, таинственно-грустный Вигге, сдержанно-интеллигентный писатель Веня из далёкой Англии.       Каждый из образов манил Муху к себе, каждый звал и сулил всё, столь ценное для любого женского сердца.       И чародейка рвалась и металась где-то посередине, не зная, в какую сторону податься, к кому приткнуться, у чьей груди сможет отогреться уставшая бороться с непогодой малая пичуга.       От отчаяния Танюша заскулила-заплакала во сне. И, неожиданно, на самом деле проснулась – замёрзшая, в слезах, скрутившаяся в тугой узел на дне лодки посреди Моря слёз в непонятном и чужом, странном и сказочном Затридевятьземелье.       Судно качало и бросало на поднявшихся волнах. Морской бриз, неизвестно когда переродившийся в пронизывающий ледяной ветер – предвестник близкого шторма – холодил горячую со сна кожу.       Но проснулась Таня, вздрогнув всем телом, вовсе не от этой внезапной перемены погоды – девушку разбудил скрипящий, сводящий зубы, словно скрежет металла по стеклу, звук голоса Паромщика.       Разведя руки в стороны, вскинув голову к скрывшим ослепительные звёзды грозовым тучам, Паромщик пронзительно закричал, и Муха, от ужаса схватившись за сердце, постаралась сгруппироваться и червячком заползти под скамью, на которой ещё пару мгновений назад благостно почивала.       — Прочь, отродья Нептуна! Про-о-очь! – кричал Паромщик, и вою ветра вторили десятки голосов, столь же пронзительных и вовсе немузыкальных.       Море слёз вокруг лодочки кипело и бурлило. Вспышка молнии прорезало ночную тьму, и капли дождя смешались со слезами чародейки, из последних сил ухватившейся побелевшими от напряжения пальцами за скамью.       Что-то с силой ударило в правый борт. Через мгновение левый борт содрогнулся от столь же сильного удара.       Татьяна Сергеевна неуместно вспомнила, как в детстве, когда они ещё не начали постоянно переезжать с места на место, часто за ручку с мамой проходила мимо старой белокаменной церкви – весеннее солнце радостно отражается от золотых куполов, а колокола торжественно поют о чём-то своём, непонятно-взрослом, молитвенно-просящем. Она тогда спросила у мамы, что это такое – молиться. И была удивлена, когда мама лишь брезгливо отмахнулась от этого слова, пренебрежительно шепнув, чтобы никто, кроме неё, маленькой Тани, не расслышал, что нет такого бога, который бы услышал их молитвы.       Сейчас Танюша жалела, что с тех пор так и не нашла ни времени, ни желания научиться молиться. Нет, не то, чтобы она вдруг, посреди бури в открытом море, просветлела душой и поверила – а хоть бы и в бородатого старца в белой рясе, торжественно восседающего на облаке. Просто размеренная монотонность древних слов молитвы могла даровать хотя бы иллюзию успокоения, а спокойствия сейчас как раз очень не хватало.       Замечтавшуюся Муху обдало солёными брызгами, и в очередной вспышке молнии она увидела, как бледная, покрытая серебристыми чешуйками рука протянулась откуда-то из чёрной бурлящей грозовой ночи, ухватившись за борт судёнышка.       Вновь взревел Паромщик, просвистело в воздухе весло, лишь на долю секунды разминувшееся с этими странными бледными пальцами с острыми, вовсе нечеловеческими когтями. Рука вновь скрылась из виду – предварительно с гнилостным хрустом выломав в деревянном борту значительную дыру.       Молитвы-молитвами, решила Таня, но пора уже начинать орать от неимоверного, выворачивающего душу ужаса. И она и в самом деле закричала, когда очередная волна смыла её, хоть и умеющую плавать, но сделавшуюся сразу неповоротливо-неподъёмной в тут же намокшем и потянувшем её ко дну платье, за борт.       Рот наполнился солёным и горьким, Татьяна Сергеевна, испуганно молотящая руками, инстинктивно сделала глубокий вдох – и уже почти с благодарностью отпустила ускользающее, уносящее с собой огонь, наполнивший лёгкие, сознание, погружаясь в благостное ничто.