The long light

      С прежней грацией в мягких движениях бедрами Марк прошагал в кабину пилота и опустился на свое сиденье, как обычно, прижимаясь спиной к стеклу и закидывая ноги на Джексона. Тяжеловесные одежды были сброшены на диванчик, и Туана, вместе со спокойным запахом кожаного салона, окружила невесомая свобода хлопковой рубашки и льняных повседневных брюк.       Никто даже не посмотрел на него. Щурясь, инфантильно дуя губы, Марк смерил его взглядом в ожидании ответного внимания; вдруг вспыхнув, он резко поддался вперед и повернул лицо Джексона на себя:       — Джексон Ван, прекрати дуться! Видел бы ты свои щеки!       — Нет у меня никаких щек! — огрызнулся тот, тыча пальцем в скулы — высокие, но одновременно широкие — его любимая часть собственного лица, и высвободил подбородок из нецепких пальцев Марка; челюсти сжались и выразительнее очертились в сдерживаемом то ли напускном, то ли неподдельном раздражении.       Туан откинулся на свое сиденье и скрестил руки поверх груди, продолжая, с детским недовольством глядя на Джексона, проворачивать в своей голове способы справиться с их вновь пошатнувшимся миром. Он знал, что тот чувствует его взгляд. С ядовитым удовольствием Марк наблюдал, как Ван непрекращаемо возится, не может усесться, как облизывает губы, отворачивается к боковому стеклу, как жует щеку изнутри и упрямо хмурится, но вдруг — мотнул головой; низко опустив ее, он коснулся подбородком груди и на секунду прикрыл глаза; когда Джексон поднял их, Туан увидел проступившее в его взгляде усталое смирение. Торжествующая легкая улыбка сама собой изогнула ровную линию губ.       — Долго нам? — бодро спросил Марк и потянулся пересесть на ручку своего сидения; перевесившись через проход, он одной рукой обхватил шею Джексона.       — Нет, пара минут. Тебе не стоило раздеваться, — он ответил без видимого отчуждения, но все также сдержанно, в знак установления мира грустно нахмурившись и стукнувшись своим виском о висок Марка. — Ты думаешь что-то по поводу этой авроры?       Туан задержал любующийся взгляд на выпятившейся нижнее губе, а затем, улыбнувшись и пожав плечами, вернулся на свое место — закинуть ноги туда, где им отведено место — на Джексоне.       — А что я могу думать о ней? Никогда не слышал ни о чем подобном. Не знаю, Джекс… даже когда это не научно, какая разница, если это правда? Виктор сказал, что электричество действительно включается по всему острову, — он стрельнул удивленным взглядом в сторону Джексона и пожал плечами, будто бы веря этому, потому что не было серьезных причин сомневаться, но не предполагая, как это на самом деле может быть: — С ума сойти, да?       — Это точно, — Ван вяло ухмыльнулся. — Он сказал, аврора бывает довольно часто, так что мы, я думаю, застанем ее. Нельзя выбраться с Медведя и не увидеть ее, да, Марк-и?       — А еще было бы странно выбраться с Медведя и не увидеть медведя, — хохотнул Туан, цепляясь вниманием за эту неяркую ухмылку; окончательное спокойствие так близко — ему казалось, еще только несколько удачных слов, только одна успешно выбранная тема, и вот — Джексон, окончательно оттаяв, засмеется.       Ван, со смущенными ямочками на щеках, в полушуточном тоне пробубнил, что все же лучше было бы им с ним не встречаться, а затем разговор понемножку поплутал: Марк посетовал на радио, подразнил, щекотливо хваля голос Аксл Роуза, и в конце принялся возмущаться, что только-только он вылез из этих шуб, как надо опять в них залезать и становиться буту-узом.        За всем этим Джексон не заметил, как его обвели за нос. Обогнав Тиллю и громко смеясь, он бомбочкой вылетел из вертолета прямо в сугроб — за всем этим он и думать забыл, где они сейчас. На земле рядом с ним не было одинокой бескрайности острова, выросшего посреди беспокойного ледяного океана; не было видно уродливых искореженных гор, избороздивших некогда живую сушу. На него не пахнул жгучий, ледяной ветер, и исполинские арктические ели не обступили его. Он радостно смеялся своему Марку, вытаскивая его из вертолета.       — Это вон тот, да? — спросил Джексон, кивнув на дом и раскинув руки, позволяя слезающего Туану не опускаться на снег, а зацепиться за него и обхватить всеми доступными конечностями; из-за тяжести намокшей одежды затряслись ноги, но Ван, пыхтя, от этого улыбнулся только шире.       — Там что, волк? — пошутил Марк, заглядывая ему за плечо в предвкушении очередного полета в сугроб, но этого не случилось: под звучный хохот, насилу пробивая себе дорогу, Ван со всей возможной на адреналине веселья скоростью преодолел расстояние до домика, стоящего на холме, и только там опустил Туана на ноги, весь красный, мыльный от пота и еле ловя воздух.       — Повезло, — задыхаясь от смеха и нехватки дыхания, натужно прошелестел Джексон, падая на первую ступеньку у дома, — что там лестница — а ее — почти совсем — не замело.       Он в очередной раз громко, с тяжелым хрипом рассмеялся и склонил себе на колени голову, у висков которой со страшной энергией пульсировала кровь. Дыхание свистело. Ему казалось, что воздух отморозил ему легкие, и их внутренности покрылись тонкой коркой льда — там было так пусто и гулко, и от этого стало так смешно.       В Ванкувере Джексон таскал его на руках по несколько раз на дню, пока в итоге убедил, что ему это не стоит ни единого труда; поэтому сейчас, в их внезапном веселье, в голову Марка не залетела очевидная идея, что в тяжелой и мокрой зимней одежде он в действительности не так легок, как обыкновенно. Сип и свист, выходящие с дыханием Вана, не на шутку перепугали его, поэтому он вызвался самому спуститься к вертолету за едой и дровами — всякие попытки возразить были отклонены с мягкой категоричностью; потрепав его по шапке, Марк побрел вниз, оставляя Джексон отдохнуть и отдышаться на порожке.       В этот момент сознание Вана вновь озвучило мысль о непостижимости происходящего. Как он может чувствовать себя здесь так? Он обводил взглядом заснеженную полянку, посреди которой стоял амбар, заваленный снегом почти до крыши; ровным полукругом их окружали деревья, чьи вершины отсюда он кое-где даже не улавливал взглядом. Разумом он понимал и видел это запустение, разумом ему было страшно, и он чувствовал, будто бы ему действительно надо бояться, будто бы не бояться — неправильно, но он ничего не мог сделать с собой сейчас, и его плечи все еще тряслись от смеха. Он побоится потом, когда успокоится. — Отдышись, — всё извиняюще улыбался ему Марк, возвращаясь с двумя рюкзаками.        Он толкнул от себя входную дверь; тут же пахнуло холодным металлом и деревом. Перед собой он увидел свое же дыхание, белым густым паром выходящее внутрь промерзшего помещения, с ледяным и застывшим воздухом. Из небольшого окошка с противоположной стороны в единственную жилую комнату почти не проникал дневной свет, поэтому помещение выглядело по-вечернему зловещим, и при взгляде на него тоска по электричеству вдруг ожила в Туане с особой остротой, он страшно захотел, чтобы сегодня ночью началась аврора.       Нерешительным шагом Марк ступил в помещение, оставляя Джексона на ступеньках позади себя. Комод с вываленными ящиками, верстак, плита-печка, пыльная и черная раковина, а также — книжный шкаф.       — Джекс, тут книги! — вдруг крикнул он, забывая, что тот сидит совсем неподалеку, и тут же самому себе ойкнул; обернувшись на смеющееся, повернутое в его сторону лицо Вана, Марк добавил с неловким смешком: — Прости.       — Что там за книги? — спросил Джексон и нехотя поднялся со ступенек; икры гудели, будто бы в них забрался и непрекращаемо шевелился рой пчел; подспудное дурное предчувствие говорило ему, что завтра он не сможет продолжать путь, но Ван боялся и не хотел, чтобы оно оформлялось в подытоживающую категоричную мысль.       Туан уже стоял у книжного шкафа и водил пальцем по окаменевшим от холода корешкам.       — Ничего особенного, преимущественно практического характера. Тут есть что-то по разделке туш, какие-то руководства по-о… — он протянул, силясь прочесть надпись на обложке, которая покрылась корочкой льда, — по-о чего-то там оружия, не знаю. Вряд ли это интересно.       — Что-то еще? — Ван встал рядом и, копируя Марка, склонил голову вбок, чтобы было удобнее читать корешки.       — Хемингуэей. Целый томина, — охнул Туан, поднимая увесистую книгу, в которой на вид было не меньше тысячи страниц — не меньше тысячи замерзших и затвердевших, как мокрая холодная одежда, страниц. — Как думаешь, я смогу почитать ее сегодня? Или она развалится, когда здесь станет теплее? — с опаской спросил Марк, безнадежно глядя на эту книгу, вдруг понимая, что таким темпом ни одна из них на Медведе не доживет до возможности быть прочитанной, потому что везде так же омерзительно и препакостно холодно.        — Я не знаю, Марк, — с обреченной честностью протянул Джексон, одновременно весело и сочувствующе глядя на расплывшийся по обложке черно-белый портрет Хемингуэя. — Возможно, ты бы достиг больших успехов, если бы решил почитать ее в таком виде?.. — робко, словно боясь сморозить глупость, спросил он, встречаясь с ним взглядом.       — Там слиплись страницы! — возмутился Марк, отворачиваясь, и с грохотом опустил том на самый верх книжного шкафа, находившийся у него на уровне груди.       Последующие обогревание помещения и приведение его в относительный порядок прошли в нервотрепке ожидания; книгу переместили поближе к печке-плите, и Туан каждые несколько минут, суетясь, подбегал к ней проверить, насколько невосполнимый вред тепло могло принести этим тоненьким, словно бы даже просвечивающим страничкам. Через полтора часа, когда все было готово к отдыху (на полу около огня и заготовленных еловых дров постелили несколько старых одеял, в котелке топился снег, рядом с ним лежала подогретая лосятина, а вся уличная одежда была снята и убрана в комод, чье состояние они успешно стабилизировали), Марк уселся в позе лотоса поближе к теплу и взял на руки книгу.       — Мокрая, — мрачно заметил он, еще не смея открыть ее и почти не сомневаясь, что, сделав это, увидит перед собой поплывшие строчки, которые было бы невозможно разобрать на отдельные слова.       Джексон уселся неподалеку от него на односпальной кровати — в почти неосвещенном углу комнаты возле окна, с которого живыми струями стекала вода, по мере того как лед таял. Он протянул ноги и, устало сгорбив спину, прижался ею к шершавой, колючей стене из плохо обработанных бревен. Единственным животрепещущим чувством в нем сейчас была боль в ногах, а всеохватывающим желанием — чтобы она прекратилась. До икр было невозможно дотронуться, и Джексону казалось, что каждая клеточка его мозга, каждый нерв тела сосредоточен на этом невыносимом гудении и ломке. Он осторожно дышал животом, боясь лишним движением сделать себе еще больнее.       — Как ты себя чувствуешь, Марк? — выдавил Ван, наблюдая за его обеспокоенным, склонившимся над книгой лицом, по которому плясали мелкие тени от решетки печи.       — Ее можно читать, — вместо ответа на вопрос протянул тот, и Джексон в утомлении закрыл глаза: последнее время ощущения Туана были выше его понимания.        Он вдруг почувствовал себя невероятно изнеженным и слабым, если сейчас сидит, от страдания боясь вдохнуть, а Марк выглядит захваченным проблемой с этой чертовой книгой; устало перебарывая боль, Джексон поднялся с кровати, на будто бы раскаленных до предела чувствительности ногах дошел до Туана и склонился над ним, чтобы посмотреть в книжку.       — Я не знаю почему… видимо, она просто какая-то хорошая, — увлеченно говорил он, поднимая взгляд на Джексона. — Чернила почти совсем не расплылись, хотя страницы — ты просто дотронься, их можно выжимать! — воскликнул тот.       — Марк Туан, скажи мне, пожалуйста, ты вообще человек?       — Что? — вдруг поднявшемся в высоте от удивления голосом кротко спросил он, не отрываясь от книги, и в смущенном непонимании сдвинул брови; из его растерянного, смешавшегося взгляда было видно, что одной частью своего сознания Марк все еще полностью пребывал с этими мокрыми страницами.       Ван с опаской посмотрел на одеяла, сложенные перед огнем, предполагая, как мучительно было бы на них усаживаться — это означало сгибаться в ногах и напрягать икры; он не смог себя пересилить и вернулся на кровать в углу: опустившись в прежнее положение, Джексон слабым, гостеприимным движением расправил руки, приглашая сесть рядом с собой или на себя — ближе к животу, где бы не было так больно.       Оставив книгу, все еще выглядя озадаченным, Туан поднялся со своего места и, перекинув ногу через бедра Джексона, уселся на них, тут же морщась в извинениях и пытаясь слезть, заметив, как тот резко втянул воздух и обнажил сжатые в болезненной улыбке зубы:       — Нет-нет, все хорошо, тут нормально, только не дергайся, пожалуйста, — быстро пролепетал Ван, останавливая его, поймав за запястье; ему не хотелось, чтобы Марк слезал, тем более что это бы только больше подчеркивало его собственную слабость. — Марк-и, милый, тебе совсем-совсем, вот ни капельки не больно?       Туан на момент деланно задумался и нахмурился, точно прислушиваясь к себе; затем поднял вопросительный взгляд и пожал плечами:       — Больно. И ноги, и спина, и руки… сильнее, чем от первой физкультуры после каникул. Но не намного больнее, чем, ну, когда мы вышли на мост сегодня, помнишь? Я тогда упал там, — лукавил Туан.       У него страшно изнывало все тело. Как только дом отогрелся, ему казалось, что вместе со льдом на книге, начинают отпадать невидимые обезболивающие повязки, которые держали его на ногах в течение всего пути; медленно, слетая слой за слоем, они открывали новые пласты боли, и чем дольше шло время, тем, Марк чувствовал, она глубже проникала в его конечности, пока не достигла кости. Ему казалось, что мышцы были такие плотные и каменные, что он мог ощущать, как мало они прилегают к ней — словно отдельные, лишь прикрывая ее, они пульсировали и ломили.       Он не сказал бы, что осознанно притворялся, когда преуменьшал для Джексона свою боль; за прошедший день его сознание — фоном, избегая прямых выводов — пришло к некоторому соглашению о должной манере поведения, и теперь Туан игрался скорее с самим собой, чем с Ваном, заставляя себя верить, что ему действительно не слишком больно. Окончательно перенять на себя этот образ он не смог, потому что боль была и была сильной, но лишь вина Джексона была в том, что, любуясь своим Марком — его завороженным взглядом, он всё же упускал из внимания, как осторожно тот всякий раз выбирал положение, как едва-едва, с таким же замиранием как и он сам, шевелил руками и ногами.       — Марк, — мягко и вкрадчиво позвал Ван, пальчиком поднимая его вновь опустившийся подбородок на себя. — Сильнее, чем после физкультуры? Это то, как ты себя чувствуешь? Мы с тобой прошли несколько километров по глубоким сугробам, а потом кололи дрова и отапливали дом. И ты чувствуешь себя, как после физкультуры? — говорил он, нисколько не повышая тона, в приглушенном восхищении и удивлении одновременно.       Джексон помотал головой, сжимая губы в тонкую светлую полосочку. У него почти не было слов.       Марк, чувствуя в этом один сплошной комплимент, улыбался закрытыми губами и все пытался отвести взгляд, блестящий польщенным самолюбием. Внутри плясали бесенята, хотелось дергаться и хохотать.       — Где прятался этот Марк в Ванкувере? — риторически спросил Джексон.       Ему вновь вспоминались пушистые темно-зеленые лапы елей в его поместье. Отец посадил их по береговой линии их искусственного пруда, но большинство погибло от избытка влаги. Летом они с Туаном лежали под оставшимися из них, и их низко свисающие, объемистые ветви были приспособлены в качестве ширмы: никто не видел, что на коленях Джексона лежала голова Марка, никто не видел, как Марк гладил Джексона по щеке, никто не видел, как Джексон склонялся над Марком — никто ничего не видел. Они болтали, а когда было не о чем — вслух опустошали отцовскую библиотеку. У них и там не было никого и ничего, кроме друг друга.       Но тот Туан, Туан в Ванкувере, был домашний; ему не приходилось что-либо преодолевать (никто ничего не видел), почти не приходилось болеть, а если приходилось — все было мило и просто: саднило горло, гудела голова, он забавно чихал и шмыгал носом, пока температура не начинала падать настолько, что его отпускали из дома в гости к Джексону, который, в общем, и без этого разрешения проводил с Марком целые дни у постели. Ван всегда думал, что за это на редкость безоблачное прошлое они расплатятся, и он ждал этого едва ли не с их первой встречи.       Сейчас он смотрел на Марка, вновь и вновь отводящего от него взгляд, и был уверен, что расплата не наступила: непостижимое в обстоятельствах счастье сдавливало ему легкие и затмевало боль. И из-за того, что даже здесь и сейчас счет не был по-настоящему выставлен, внутри, лишь тенью ощущения, он со страхом предчувствовал, как могла бы выглядеть эта расплата, если бы она была, но ни одно из таких предчувствий не оформилось в слова — это было бы слишком ужасно.       — Теперь ты на меня пялишься, — инфантильно надувшись и отвернувшись, Марк закрыл ладонью щеки и губы.       — Вот оно что, ты в моей шкуре, — вдруг хохотнул Джексон, отнимая его руку от лица и щипая за нос. — Будешь знать, как пялиться на меня. Теперь ты видишь, как это смущает?! Вот ты видишь?! — нарочито кричал он, делая резкие истеричные выпады руками — сводя к шутке и прерывая готовый начаться разговор.       Ван не мог ничего озвучивать. Вместе с необъятным и раздувавшим его восхищением, в нем была зависть, желание быть таким же, как Марк — всегда легкий, всегда одна улыбка, всегда грация, а теперь, ему виделось, — неземное терпение и кротость, у которых прежде не было возможности раскрыться в нем. Наново Джексон наталкивался на мысль, что его разум не в состоянии постичь Марка. Марк как человек просто не может существовать — это осознание прежде, в Ванкувере, никогда не снисходило на него.       Весь оставшийся вечер ему хотелось что-то сделать; перебарывая боль, он ходил по комнате вокруг рассевшегося с книгой Хемингуэя Туана, делал вид, что разминал мышцы, словно это была и не пытка вовсе. Он ходил, глядел вокруг, опять ходил, глядел и не понимал, как проявить себя: ничего не давало поводов к этому, а ему — ему хотелось.       Они заснули под треск огня в печке — он совсем не походил на тот, к которому они с замиранием и страхом прислушивались, когда ходили разрубать на дрова опавшие после метелей ветви; это было спокойное и одновременно тревожное звучание того огня, который приютил их впервые на Великом Медведе. Внимательно вслушиваясь в него, несмотря на усталость не в силах заснуть, со скуки Джексон обдувал светлые спутанные пряди Марка, заползшего головой ему на грудь.       За окном всё еще была метель, начавшаяся несколько часов назад: Джексон различал ее завывание и дребезг металла, словно ветер трепал какую-то полуотвалившуюся деталь на их крыше. Не спалось и Тилле — она разлеглась подальше от огня у самой входной двери и все время вострила уши, словно ее тоже этот звук ввергает в испуг и недоумение. Порой Джексон внимательно наблюдал за ней; ему начинало казаться, что она реагирует вовсе не на дребезжание, а на что-то иное — слышимое только ее уху, потому что даже когда метель закончилась, и все стихло, она не сдвинулась с места и не сомкнула глаз.       Ван отчаянно всматривался в нее, не понимая причин этой взволнованности: сам он не слышал совершенно ничего; когда вскоре огонь в печке почти полностью исчез, Джексону подумалось встать, подбросить дров и выглянуть в окно или дверь, чтобы проверить хотя бы взглядом, не было ли причин для беспокойства. Его уши, пока он расправлялась с печкой, ощущались им самим как предельно чувствительные локаторы — его восприятие целиком вдруг обратилось лишь в слух. Но это не работало. Для него все было тихо, а Тилля продолжала вздрагивать и испуганно дергать мордой, каждый раз, когда ее более тонкие и точные уши-локаторы свидетельствовали что-то недоступное Джексону.       Почти не спуская с нее глаз и продолжая прислушиваться, Ван обратился к картам, но ни единой предупреждающей пометки касательно этого места там оставлено не было; если верить Виктору, здесь полностью и абсолютно безопасно. Он смерил Тиллю взглядом. Она глядела, не отрываясь, в ответ своими округлившимися широкими глазами, и Джексон видел, что та была настолько захвачена, что в действительности его не замечала. На ее лице было выражение чистого и всепоглощающего испуга.       В голове Вана пронеслись панические подобия вопросов — их вечно перемешивающиеся и обгоняющие друг друга обрывки, суть которых была в одном единственном: что они будут делать, если это медведь? Но с чего бы?       Только тогда до него долетел приглушенный скрежет, оказавшийся на самом деле настолько громким, что Тилля, окончательно переполошившись, вскочила на ноги и уставилась в дверь. Ван понял, что его подозрения близки к тому, чтобы оправдаться, и он с горечью посмотрел на Марка в свете приоткрытой дверцы печки: подложив одно из одеял себе под щеку вместо подушки, Туан беззвучно, ничем не встревоженно спал.       Поднявшись с места, уже и без толики усталости, Джексон подошел к входной двери, затем осторожно, медленным плавным движением обхватил ладонью ствол охотничьего ружья; он обернулся на комнату и вновь бросил медленный, отсутствующий взгляд на своего спящего Марка. До слуха долетал отдаленный, зацикленно повторяющийся каждый десяток секунд звук, похожий на болезненный, сетующий стон или гортанную сирену.