The long light

      ПАФ       Марк открыл глаза.       Стены вибрировали. Своим распыленным ото сна вниманием он уловил полное затухание их гула, до момента пока комната вновь не окунулась в тишину и каминное воркотание. Он силился и не понимал: звук прозвучал, словно на самой границе забытья, Марк никак не мог уловить, все же по какой из сторон.        За те несколько секунд, что у него были, он пытался восстановить в памяти, что именно ему снилось, но стремительное пробуждение словно с корнями вырывало его из того сна, и от пережитой ночи он чувствовал лишь ничего не говорящую темноту.              ПАФ       Туан резко сел.       ПАФ       Вскочил с их импровизированной кровати и поискал глазами Джексона, сходу понимая — его тут нет. Одежды нет. Тилли нет. Ружья нет. В судороге вздохнув, Марк резко надавил ладонью себе на лоб, продолжая бегать глазами по комнате, чувствуя, что голова накапливает факты, но отказывается делать из них выводы; ноги, предельно напряженные, наготове в каждую секунду, не двигались с места.       Вдруг его ушей достиг лай Тилли; грудной, высокий он ворвался в его восприятие из ниоткуда, словно всегда был присущ воздуху, но Марк только это заметил. Колено дернулось, он почти шагнул, но звук лая словно глубже увел его в расширяющуюся бездну внутри головы — Марк продолжал стоять, пораженно бегая взглядом и крича чужим голосом на самого себя в мыслях.       С новым звуком ружья пришел крик Джексона. Туан резко поднял взгляд; ничего не осознавая, натянул на себя куртку, берцы, не застегнул, только запахнул парку, кинулся к двери; ручка задержала его. Взявшись за нее, он ощутил страх за себя: что он будет делать, если там медведь?.. что он будет делать?..       Времени не было; Туан дернул дверь на себя.       Стужа, встретившая безветрием и совершенным недвижением, была катастрофической; от контраста температур в ту же секунду его крупно затрясло; незакрытые щеки, кисти, держащие концы парки запахнутыми, даже закрытые джинсами ноги — всё ежесекундно наливалось большей болью, точно в режиме реального времени кровь застывала и превращалась в острые, ледяные иголки; обжигающий колючий воздух с дыханием вошел в нос и обдал морозом лоб и слезящиеся глаза.       — Д-джексон! — крикнул он сквозь трясущиеся челюсти, выдохнув гигантское облако густого пара. Дверь за ним захлопнулась.       — Марк-и!       Туан рванул на звук голоса, разметая под ногами свежий рыхлый снег, который залетал ему в расшнурованные берцы, и с лестницы, ведущей вниз по холму, увидел Джексона: распахнутый настежь, с ружьем в одной руке, широкими шагами тот поднимался ему навстречу.       — Марк-и, — в два счета преодолев оставшееся расстояние, Ван врезался в еще теплого Туана своей намерзшейся на улице грудью и почувствовал, как тот охнул от обжегшего холода; он весь трясся. — Марк-и, — шепнул, тяжело и хрипло дыша, обхватывая и крепко прижимая его к себе; Джексон зарылся носом ему в мех на вороте парки. Все теперь было в порядке: он прижимался к своему спокойствию и теплу. — Марк-и…       — Чт-то в-вообще… — едва выдавил из себя Туан, у которого едва попадал зуб на зуб, пытаясь отстранить лицо и посмотреть Джексону в глаза, но тот прижал ладонь к его рту и громко зашипел. На губах была улыбка — вдохновенная, обворожительная, уверенная — вся ровно такая, какой Ван себя ощущал. Как никогда в жизни он осознавал свою пленительность, как никогда понимал, что Марк его любит. Ему хотелось поднять Туана на руки и кружить по снегу, хотелось хохотать — восторг распирал его изнутри, и не зная, куда деть его, ни о чем не думая, он убрал руку от лица Марка и настойчиво накрыл его губы, начиная играющийся, требовательный, для него самого от и до чувственный поцелуй — целуя эти холодные, влажные губы он почти мурлыкал.       Туану было так нещадно холодно, у него так истерично тряслись и челюсть, и плечи, и все конечности, и будто бы весь он сам изнутри, что он даже не осознал и не ощутил, что ответил Джексону; сознание автономно бесилось: никто не хочет ничего объяснить — его оставили посреди ночи, ушли куда-то в кого-то стрелять, а теперь встречают с этой одному богу известно откуда взявшейся радостью. В мыслях он обозвал Джексона самолюбивым ослом и отправил целоваться с самим собой, если тот настолько в настроении. Брови хмурились в отвращении, он старался крепко сцепить челюсти, ожидая, пока Джексон наиграется.       Когда Ван отстранился, немедленно потянул Туана вниз за собой, на ходу лепеча:       — Ты даже не представляешь, что сейчас тут было… я долго не мог заснуть и… — бесконечно повторяясь и сбиваясь, он принялся рассказывать, как беспокойно себя вела Тилля, как он вышел, как увидел лося, как тот на него побежал, и чем дольше он говорил, тем сильнее у Марка сжимались трясущиеся челюсти, пока тот не почувствовал острую боль в одном из зубов и не ослабил хватку.       Зло нахмурившись, он смерил взглядом рот Джексона, без конца улыбающийся и выдыхающий огромные клубы пара.       Ван закончил тем, что дулом ружья ткнул в валяющуюся у их ног тушу, вдвое большую, чем какое-либо иное животное, которое Марк видел за свою недолгую жизнь. Переведя на нее внимание, Туан вдруг осознал, что в действительности произошло: у его ног валялся мертвый лось. Которого подстрелил. Джексон.       — Мой бог… — выдохнул он, падая на колени в снег. Ноги уже так замерзли, что ничего не чувствовали.       Туан ощутил себя ломкой веточкой: повернутая в профиль прямо перед ним, морда лося казалась ему больше, чем было его собственное туловище от шеи до бедер; она лежала уже будто бы невесомая, переходя в необъятное, массивное тело, которое бы он затруднился обхватить даже в половину. Не отрывая потрясенного взгляда, Марк глядел на этот вытянутый нос, похожий на собачий.       — Ты просто погляди на его рога, — с гордым восхищением говорил подле него Джексон, проводя по их краешку пальцем: они расходились по две стороны, и каждая из них напоминала плоскую, широкую чашу, увешанную толстенными деревянными иглами. — Их размах, Марк-и… Метра два? Марк-и, ты хотя бы представляешь… — начал он, но был тут же перебит и продолжен:       — Джексон Ван, ты хотя бы представляешь? — вдруг выйдя из охватившего его ступора, холодно, на повышенном тоне, четко отделяя слова, отрезал Марк, хватаясь задеревяневшими и ноющими от каждого движения пальцами за запястье Джексона и непомерно сдавливая его. Сбитый с волны своего восторга, тот непонимающе, словно только проснувшись, посмотрел на ожесточившееся в раздражении лицо его Марка. — Ты хотя бы представляешь, что бы было, если бы… если бы этот блядский лось тебя лягнул! — крикнул он после неуверенной паузы и продолжил громко, но неловко, боясь и не умея ругаться. — Какого, блять, дьявола! Виктор, блять, от балды говорил нам, что эта хуета может убить тебя одним своим передним копытом! Одним передним копытом, Джексон Ван! — как бы наблюдая за собой со стороны, не совсем в себе, Марк отдернул руку и поднялся со снега.       Ох, он бы много добавил к этому! Ох и много он бы добавил к этому! Обвинения одно за другим со скоростью пулемета, не оформляясь в предложения, возникали внутри него, и он не успевал даже улавливать их.       — Я не представляю, к-как ты зав-валил это, — продолжил он упавшим голосом, ощущая как после вспышки возмущения возвращается дрожь в челюстях; перед глазами все время маячил собачий нос этого лося, и не чувствуя ни пальцев, ни прикосновения, Марк схватил Вана за подбородок, вынуждая поглядеть на себя. — … но прямо сейчас, Джексон Ван, ты п-просто об-бязан пообещать мне, что такого больше не будет. Ты с-слышишь меня? — цедил он, но смягчился и закончил уже упавшим в шепот голосом: — Бог мой, Солнышко, это же… лось.       Джексон молчал; небрежно высвободившись, он опустил голову и уставился себе на бедра. Лицо ни в малейшей степени не объясняло Туану, что тот чувствовал, и сколько бы он ни вглядывался, не видел ничего, кроме очевидной отрешенности и потерянности. От вездесущего холода внимание расконцентрировалось: тут и там болело, пальцы едва двигались, под запахнутую парку проникал ледяной воздух. Все это торопило Марка успокоиться, у него не было сил злиться, потому что все сильнее и сильнее с каждой секундой хотелось домой, в тепло.        — Джексон, — всем телом содрогнувшись от холода, мягко позвал он. Ван поднял на него взгляд. — Джексон, пожалуйста, просто попробуй представить, что бы случилось, если бы он, и правда, лягнул тебя. Даже если бы он не затоптал тебя насмерть, он бы переломал тебе ребра. Что я бы делал с тобой здесь? Ты просто погляди на него, — Марк потрясенно взглянул на этот собачий нос, на тушу, которая выглядела длиннее его самого в несколько раз, уже не говоря о том, во сколько раз она была шире и сильнее. — А если бы он затоптал тебя? — Туан вновь посмотрел на него и вздрогнул, ужасаясь своей мысли: — Что бы я делал здесь без тебя? Джексон…       Он закрыл глаза и самому себе покачал головой: все это было так близко к тому, чтобы на самом деле случиться; Марк представлял себе живого лося, эту невероятную массу мышц и тонкие ноги, состоящие будто бы из одного единственного вещества — ужасающе опасной и жесткой кости; эти рога — он не мог вообразить, как чувствует себя человек, получивший удар ими. И ко всему этому так близко был его Джексон. Из-за чего? Из-за того, что ему не спалось; из-за того, что он хотел кому-то что-то доказать, но какие доказательства нужны Марку и для чего? Ему нужен живой Джексон. Он продолжал качать головой.       Ван поднялся со снега и, обводя глазами полянку перед домом, подал Туану руку:        — Ты весь трясешься. Пойдем, дома поговорим, — произнес он и, заметив наконец Тиллю, громко позвал ее.       Поднявшись, Туан недоуменно нахмурился, пытаясь поймать постоянно ускользающий взгляд Джексона; тот кусал, оттягивая кожу, нижнюю губу, и изо рта вылетал густой, почти не просвечивающий пар. Марк вглядывался в его лицо, силясь понять из его выражения, но не понимая, ту угрюмую горечь, которая прозвучала в голосе — словно главная радость была отравлена. В нем не было ни капельки сожаления. Марк не понимал.       Они побрели домой. Оказавшись в помещении, Туан снял уличную одежду и скользнул в одеяла у печки: от теплоты колотить его начало только сильнее, будто оставшийся внутри уличный холод с боем пробивал свой путь наружу. Кожа на тыльной стороне ладоней, на коленях и на щеках покраснела, жглась и при прикосновении ощущалась почти огненной. Он шмыгал носом, постоянно дергаясь от мурашек, и возился, стараясь плотно, со всех сторон закрыться одеялами.       Джексон присел рядом и, протянув ноги на пол вдоль их импровизированной кровати, склонился над ними в недолгой задумчивости; Марк, высунувшись так, чтобы неукрытыми оставались только нос и глаза, внимательно и робко глядел на него, ожидая, пока тот что-нибудь скажет.       — Родной, — наконец произнес Джексон, переваливаясь корпусом через Марка и упираясь локтем по другую сторону от него. Туан с облегчением, словно это было единственно значимое, уловил, что взгляд был тепл. — Ты во всем совершенно прав. Пожалуйста, послушай. Ты прав, я знаю, — он внушительно и одновременно просяще посмотрел на него, ведя к чему-то, чего Туан пока совсем не понимал. — Мне ужасно жаль. Я ни о чем не подумал. Это было и опасно, и глупо, мне не следовало… ты во всем совершенно прав… просто… просто… Марк-и, милый, родной, я так счастлив, — Джексон старался быть грустным, но у него не получалось: когда он сказал это, Туан увидел проблеснувший огонек того самого восторга, с которым он встретил его на улице; Ван попытался его спрятать, но это было невозможно — словно каждая черточка его лица необратимо смягчилась и посветлела от него. — Это неправильно, — он замотал головой, отвлекая внимание от улыбки, которую не мог стереть. — Но пожалуйста… мы поговорим обо всем этом потом, я извинюсь миллионы раз… просто, пожалуйста… пожалуйста, порадуйся со мной, Марк.       Прежде напряженно вслушивавшийся, Туан закрыл глаза и расслабился, окунаясь в мягкие, объемные одеяла под ним; от тепла мысли в голове двигались вяло и тягуче, они не заканчивались, их обрывки повисали, и порой ему казалось, что он может уловить их и довести до конца, но все двигалось по одному и тому же кругу — он вновь терялся. Марк не был совершенно согласен с Джексоном, ему хотелось что-то возразить, вновь акцентировать внимание на возможных катастрофических последствиях, но это вело за собой последующий спор, последующее выяснение правды…       Он слабо улыбнулся.       — Я рад, Джекс, — шепнул Марк и, вытащив руку из-под одеяла, протянул ее — тот моментально отозвался: найдя ладонь, он зарылся в нее еще холодным носом.       Когда Ван поднял лицо, Туан встретился с ним взглядом и поймал себя на мысли, что это распирающее Джексона упоение остается абсолютно непостижимым для него; он глядел на блеск его глаз, на особое затаившееся в них напряжение и понимал, что внешняя бурная радость — только кромка того восторга, который действительно буйствовал внутри него. Он окончательно сдался. Чувствуя убаюкивающее спокойствие, Марк вскоре заснул.

***

      — Но ведь если теперь эти бумаги выйдут из министерства, они должны будут совершить новый круг, прежде чем вы опять попадете в этот список, — вслух читал Джексон лежащему головой поверх его коленей Марку, и, когда не нужно было перевернуть страничку, он бродил пальцами по жестковатым волосам прямо под своей рукой. — Все равно, — сказал полковник, — он продолжал. — Это еще на сто лет волокиты. — Все равно. Кто ждет долго, может подождать еще немного.       Глава на этом закончилась, и Ван отложил книгу; в задумчивости, не имеющей никакого отношения к прочитанному, его взгляд пространно блуждал по комнате, всегда выглядящей одинаково темной, с желтыми ламповыми просветами от печки. Обыкновенно ближе к вечеру, как сейчас, ветер заигрывал с особым свистом и сильнее звенел какими-то жестянками по их крыше; все наполнялось звуками, почти отсутствующими или не слышимыми днем.       Проведя здесь неделю, они привыкли к этому домику. И легкость первых дней оказалась для них совершенно неожиданной.       Им было чем себя занять: ближе к полудню Джексон выходил на улицу и продолжал возиться с лосем — опираясь на найденные им в книжному шкафу руководства, он пытался разделать его, и одному богу известно, насколько успешно у него это получалось (во всяком случае, мяса было с лихвой); Марку удалось отыскать и реанимировать еще несколько стоящих книжек, поэтому, в первые четыре дня разобравшись с томиной Хэмингуэя, он принялся с особым голодным интересом за иных авторов: Маркеса и Лорку.       Новые домашние обязанности почти не обременяли их; напротив, жизнь здесь начинала казаться им легче и свободнее, чем в Ванкувере, потому что при развязанности рук, необходимых к выполнению дел было значительно меньше, а тем более — меньше было сторонних отвлечений; и их внимание, прежде без контроля перескакивавшее на разнообразие движений и предметов вокруг них, теперь степенно концентрировалось на одном единственном. Они вдруг удивились возможной скромности как такового существования, и единственное, что томило — Марка в первую очередь — отсутствие кофе.       Ироничной, пристыженной интонацией Джексон как-то заметил, что на Великом Медведе его голова наконец заработала: в тишине вечеров, когда они не обсуждали и не читали, к нему приходили воспоминания — недостаточно четкие, всегда с опущенными звеньями. Никуда не спеша, он укладывался на одеялах и, внимательно прислушиваясь к себе, закрыв глаза, принимался восстанавливать их; на первых порах это давалось мучительно; затем, точно захламленные горы в его голове начинали сами собой разбираться, недостающие картинки, слова, звуки проступали — он встречал их с изумлением от простоты случившегося.       Мир, о котором он вспоминал, — Ванкувер — мыслился теперь иным пространством во вселенной, иной галактикой. Люди, живущие там, не имели к ним с Марком никакого отношения. Порой он едва верил, что они действительно существуют.       Порой он едва верил, что люди действительно существуют. За неделю не увидев ни единого живого человека окромя их самих, он со страхом представлял возможную встречу с кем-то иным: идя за дровами, Джексон с почти паникой вглядывался в просветы между деревьями, едва завидя в них движение, предчувствуя там образ человека. Он боялся человека. В такие моменты Джексон был готов закричать, у него перехватывало горло, точно его кто-то сдавливал рукой. Он чувствовал развитие катастрофической паранойи внутри себя.       Вдохновение, мыслимое Ваном нежного голубого цвета, которое он на первых порах получал из воспоминаний о Ванкувере, постепенно меняло свое обличье, превращаясь в меланхолию и тоску — черно-серо-фиолетовые, как штормовое небо, считал Джексон. Ему все больше думалось о том, что их свобода — невольная. Они не могут уехать с Великого Медведя, когда захотят.       Чаще и чаще перед ним маячил образ недельной метели, о которой им рассказывал Виктор.       Начавшись внезапно, она застала их с женой посреди огромного поля Отрадной Долины. Видимость вдруг стала нулевой: слои вздымающегося снега полностью заслонили им обзор, они не понимали, откуда пришли, и моментально потерялись. Виктор рассказал им, как они буквально ткнулись носом в какой-то двухэтажный гараж, и это спасло им жизнь, потому что при такой метели его невозможно было бы заметить даже с двух метров. Сразу разрубив всю возможную мебель в нем, они отапливали себя понемножку, и целую неделю провели там в полумертвом состоянии. Виктор сказал, температура снаружи опускалась до минус 70. Пока они пробирались до гаража, жена получила обморожение обеих кистей и с тех пор была почти недееспособна.       Джексон и представить не мог, что бы они делали, начнись такая метель прямо сейчас. Ему думалось, что он бы сошел с ума, просто ожидая ее конца. Стены начинали тяготить его; и из головы, как в Ванкувере, так и здесь, не выходило предчувствие расплаты, должной застигнуть их рано или поздно; подсознание само собой прокручивало образы едва ощущаемые, но страшные по своему оттенку и воздуху.       — Марк-и, — произнес он, все так же пространно глядя в невидимую точку где-то перед собой.       Туан заерзал, а затем специально для Джексона потянулся, жмурясь и улыбаясь широкой обнажающей зубы улыбкой, прекрасно зная, какой умилительный эффект это производит, но в этот раз должной реакции не последовало. Он надул губы и шуточно щелкнул Вана в нос:        — Я вообще-то потянулся, — недовольно заметил он.       — Марк-и, я хочу домой, — устало и спокойно продолжил свою мысль Джексон, опуская на того тревожный, ищущий взгляд.       Лицо Туана резко изменилось: в секунду с него исчезла всякая игривость, всякая простота — оно вдруг точно отразило все то, что он увидел на лице Джексона; он смотрел на него в ответ таким же взглядом, так же испуганно сдвинув брови, так же робко, так же выискивая понимание. Он чувствовал одинаковость их мысли. Между ними состоялся неозвученный, но ясным обоим диалог.       Марк подытожил его:       — Мы выдвинемся завтра, обещаю.