The long light

       В камине желтел огонь; почти не дотягиваясь до стен комнаты, он лился на Джексона — сидевшего к нему лицом, направляя внутрь пламени невидящий взгляд. Чужое незамолкающее присутствие прожигало ему сознание — в майке, штанах, он чувствовал себя просвечивающим либо обнаженным. От этого присутствия невозможно спрятаться, как если бы, отвернувшись, он оставлял глаза на затылке. Возвращение к нему было неизбежным. Джексон поднялся...                     Проваливаясь по щиколотку на припорошенной крутой тропе, они почти летели вниз — инерционно разогнавшись до скорости, когда их ноги едва успевали сменять друг друга, Марк и Джексон промчались мимо таблички «Прибрежное шоссе». Перпендикулярно им раскинулась асфальтированная дорога, а прямо за ней, в прорези очерчивающего ее забора, высоченный холм. Не успев остановиться вовремя, они врезались в него грудью.       От силы столкновения Марку вышибло дыхание, он повалился спиной на заснеженный асфальт и затрясся, то ли всхлипывая, то ли так сипло, стонуще ловя воздух. На лицо падали снежные хлопья — влажные, мягкие и моментально тающие на горячих щеках; каждая из них размером с большую монету. От них по густо покрасневшим щекам, вниз к ушам, потекли сырые дорожки.       Джексон упал на колени рядом с ним и, отдышавшись настолько, чтобы можно было произнести несколько слов подряд, выпыхтел:       — Нам нельзя. Снег валит — всё сильнее. Нужно вставать — Марк.       Туан замотал головой из стороны в сторону, поднимая руку и проводя ею по горящим щекам, чтобы утереть растаявшие снежинки. У ощущений, которые могло испытывать лицо, точно вдруг смешались команды, и он не понимал, течет ли по его ушам снег или он просто плачет.       — Пожалуйста, Марк.       Он вновь, еще быстрее, замотал головой; Джексон схватился за его плечо, попытался тряхнуть, но на деле от перенапряжения получилось лишь надавить — мышцы зажались и не могли произвести несколько быстрых сокращений подряд. Он повалился Марку на грудь, давая себе несколько минут окончательно оправиться; когда дыхание стало ровным, Ван поднялся на ощутимо трясущиеся ноги и протянул руку:       — У нас нет выхода. Вставай, Марк. Я не позволю тебе не послушаться, — он говорил неопределенно, без тепла и мягкости. — Если ты не встанешь, я закину тебя на плечи и потащу, слышишь меня?       Туан посмотрел на него с непонимающей обидой и злостью: зачем угрожать, если то, чем он угрожает, заранее невыполнимо? Джексон ответил упрямым, холодным взглядом — он не примет возражений. Готовый в сию же секунду раскричаться и заплакать, Марк сжал зубы. Это отвратительно. Зачем так вести себя? Туан надул губы. И напрягся, чтобы встать.       Никогда в жизни он не чувствовал себя менее стабильно, словно он стакан, сделанный из тонкого стекла, внутри которого поднимается нечеловеческое воздушное напряжение, готовое в любую следующую секунду взорвать эти почти несуществующие стенки. Поддерживать себя физически дееспособным и одновременно психически прочным — нет, это было просто невозможно.                      Босые стопы прошлепали по деревянному полу — однообразный маршрут до стула, куда он медленно, придерживаясь за спинку, опустился. Спина согнулась. Локти на колени. Кровать — множество лоскутных одеял и распластанная парка. Поверх нее рука — взгляд Джексон в очередной раз упал на брусничные опухшие фаланги по белой кисти. Взгляд поднялся. Изгиб нежной шеи — голова повернута к стене, веки опущены. Он глядел на Марка миллионы раз…                     Тысячеголосие северной вьюги разлилось в секунды, словно высшая невидимая рука устала от затянувшейся прелюдии и повернула вертушок динамиков: возвещая о себе почти не слышным шелестом ветра, метель поднялась издалека, но моментальным стремительным крещендо разразилась колоратурным сопрано — женской, ноющей жалобой на все лады, звучащей дрожа, с грохотом, фееричным треском и скрипом, пронзительным визгом и басовым гулом; этот звуковой ком являл собой тяжелую, густую массу, внутри которой не оставалось возможности ни голосу, ни вою быть услышанными обладателем ни этого голоса, ни этого воя.       Это было безвоздушное пространство: настолько влажное и плотное, что дышать казалось возможным только отвернувшись от ветра — ветра, меняющего свое направление ежесекундно или хлещущего в нескольких одновременно; и в этой непроницаемой призрачно-белой коробке нельзя определить, откуда поднимается снег — валит ли он с небес, поднимается ли он с земли, потому что мело отовсюду — и снизу, и сверху, и справа, и слева.       Площадь этой коробки меньше метра — здесь ограничивалась возможная видимость; казалось — протяни руку и рискни потерять из поля зрения кончики собственных пальцев.       Всё вместе оно уничтожило ориентацию в пространстве; каждый шаг — шаг в никуда, в белую пустоту, такой же невесомый и неопределенный, как если бы, идя по земле, человек бы вдруг шагнул в воздух. Стоило свернуть в одну сторону, и терялось понимание, где был прежде.       Марк и Джексон оказались в эпицентре яростной, броуновски мечущейся и подвижной снежной массы; с момента, когда до них донесся отдаленный шелест, и они внутренне содрогнулись его внезапности, и вплоть до возникновения этого шумового месива, до обрушения первого исполинского размаха ветра, они не прошли даже десяток шагов. Впервые в жизни они столкнулись с настоящей внезапностью природной стихии.       Тилля пропала из виду; первой панической и неожиданной для самого Джексона мыслью было, что даже если они переживут эту метель, она заблудится, просто замерзнет насмерть; впрочем, он был не уверен, что Тилля не стояла прямо за его спиной; и, боясь потерять Марка, он вцепился в его предплечье; глядя на Туана, перебарывая ветер, Ван свободной рукой тянул ему капюшон ко лбу — на вдруг выделившимся среди снежного хаоса лице было глубокое, паническое удивление.       — Мы недалеко! Надо вниз! — он крикнул, но не услышал самого себя. Марк непонимающе нахмурился, жмурясь и задыхаясь от комков снега, летящих ему в лицо. Джексон наклонился прямо к его уху и вновь прокричал — в этот раз Туан услышал, его губы зашевелились — теперь ничего не понял Ван, но, не выясняя, он потащил Марка за собой — сделал шаг туда, где полагал «низ», и со всей пристальной напряженностью внимания следил, чтобы только идти по прямой линии — только бы по ней, главное никуда не свернуть, никуда-никуда.                      … и почти столько же раз касался. Но никогда как сейчас. Джексон протянул руку и помедлил рядом с запястьем — там не должно быть больно, если бы Марк мог чувствовать; безымянный и мизинец уже почти опустились, как он заметил дрожание остальных пальцев — и подумал, что это странно. Джексон в порядке. Он не боится. Он почти ничего не чувствует.                     Если когда-то днем они думали, что заблудились, и это грозило им серьезными опасностями, то они не были правы, потому что только сейчас понятие «потерять путь» раскрылось перед ним во всей своей грандиозной и стихийной сущности: ландшафт более не казался призрачно-белым, он им является, потому что все вокруг был один сплошной призрак пространства; пространства, которое исчезало из-под ног, стоило сделать шаг. Это хуже, чем бродить в тумане, потому что туман спокоен. Метель яростна. И не замолкает ни на секунду.       Мысли в голове Джексона неслись с ее скоростью — со скоростью ветра, вздымающего эти снежные массы с земли; и ровно как эти снежные массы на самом деле никуда не двигались, а переливались в небольшом промежутке пространства, так и его мысли на самом деле, отталкиваясь одна от другой, не выстраивали правильную траекторию, а стопорились на одних и тех же образах, на одном и том же единственном, паникообразующем ощущении ненахождения нигде. И как невозможно было поминутно не иметь в голове образ метели, потому что она было всё, так невозможно было не иметь в голове образ Марка, потому что он тоже был всё. Он стоял за всякой мыслью. Каждые несколько секунд Джексон бессознательно нащупывал под своей ладонью, притупленной от мороза, его предплечье, чтобы только вновь убедиться, что Туан все еще тут, ещё с ним. Он не представлял, что было бы, если бы в одну из секунд его здесь не оказалось, если бы его ладонь ничего не почувствовала.       Провоцируемые этим страхом, картины их смерти без всякого смущения терроризировали его сознание, он не был в состоянии избежать их и чувствовал прорванный барьер — эта тема более не имеет права быть запретной, потому что он и его Марк стоят к ней лицом к лицу.       Но ни одно из таких представлений не сказало ему, что они умрут от встречи с волком.       Он появился из того ниоткуда, которое окружало их со всех сторон; черная, со свалявшейся в сосульки шерстью костлявая тушка брела им навстречу, едва сопротивляясь силе ветра — Ван видел, как ее заносило; как только волк заметил их, он остановился — припав к земле, обнажил зубы в неслышном рыке. Существо Джексон точно разделилось надвое. Одна часть с глубоким потрясением видела в глазах волка человеческий страх, человеческий ум, человеческую нерешительность, и понимала, что это существо испугалось их не меньше, чем они сами — его; а другая часть неостановимо впадала в панику — бессознательно, трясущимися сильнее, чем его тело, руками он потянул Марка себе за спину и, отгородив от опасности, начинал отступать медленными, почти несуществующими шагами. В этот момент у него было бессознательное ощущение, что он окончательно стал Марком, и более не различал их как разных людей. Он знал только одно — что прямо сейчас опасность угрожает его Марку и что нужно, следовательно, Марка спасти — и он потянул Марка за спину, чтобы спасти их. Он больше ничего не мог. Нужно было спасти Марка. Он потянул Марка себе за спину, чтобы спасти их. Марка.       Джексон увидел, что взгляд волка стал окончательно трусливым; вдруг очертание его челюсти поменялось, морда вытянулась и ее кончик округлился, словно от воя или скуления; с внутренним состраданием и болью Джексон пронаблюдал, как тот развернулся и скрылся в обратном направлении: куда пойдет он? есть ли у него кров? У Джексона подкосились ноги. Чувствуя, что плечи и грудь начинало сотрясать уже не холодом, он поднял голову вверх в одновременном облегчении и ужасе того, что ничего не закончилось; колени и ладони колотило, он попытался поправить ворот парки и не смог за него зацепиться — пальцы, одеревеневшие от холода, соскальзывали и не держались.       Неожиданно к нему пришло осознание того, что он не держит Марка, что ладонь не ощущает под собой его предплечье; в панике развернувшись, Джексон увидел Туана внизу — он лежал на снегу, погруженный по колено в сугроб и повалившись спиной. Ван крепко сцепил челюсти. Это не конец, это не конец, это не конец. Нужно… Марк… тряхнуть…       Наклонившись над ним, самого себя ощущая словно в однообразно, фоново гудящей дымке, Джексон всмотрелся в лицо: оно было практически синим, с запутавшимся в бровях снегом, с сухими губами, в трещинках которых скопилась свежая, еще не застывшая кровь; как в тумане, он поднял его голову на себя, помотал между ладонями и надавил на щеки — Туан слабо приоткрыл глаза и остановил их сначала где-то за спиной Джексона, а затем на его глазах; Ван видел в них глубокое извинение. Обреченность и глубокое извинение.       В панике Джексон начал трясти его за плечи и кричать, но он не слышал собственного голоса; в какой-то момент ему показалось, что в действительности он не кричит, потому что не имеет ни единого представления, о чем он кричит, но сознание продолжало фиксировать движение губ, которое он воспринимал точно со стороны; на миг Ван уверился, что сошел с ума, что его личность окончательно раздвоилась, но у него не было времени осознать это, потому что прибежала Тилля.       Она появилась из того же ниоткуда — и залаяла так громко, что Джексон услышал ее. Собственный рот прекратил шевелиться. Он ничего не понимал. Тилля скакала с места на места, как оглашенная, со всех сторон едва ли не сносимая силой ветра, который пихал ей снег и в рот, и в нос, и в глаза, но не умалял ее пыл, так что можно быть подумать, что она повредилась разумом.       Посреди этого буйства Ван закрыл глаза. Ледяной ветер налетел на него, как на легкую жертву, и он чувствовал, что стал прозрачным, что воздушные порывы проходят сквозь него — он дрожал. Внутренний голос звучал на одном единственном дыхании.              Мы с Марком не можем так умереть. Эта встреча не могла быть случайной, она есть проявление высшей закономерности, и если она существует, мы с Марком не умрем, потому что это величайшая несправедливость, потому что расплата за нашу жизнь даже не произойдет — мы не увидим и не почувствуем ее ужас…              Нужда спешить поднялась в нем быстрее, чем голос смог довести мысль о том, что для расплаты им нужно жить как можно дольше и страдать, что в этом настоящее мучение, и оставшиеся эти слова пришли к нему как предельно чистое ощущение. Открыв глаза, в приливе каменного спокойствия и сознательности, доведенной до отточенности безумия, он поднялся. Руки тянут Марка — невыносимая тяжесть, кости и замерзшую кожу ломит и колет. Перед Джексоном туманный, отсутствующий взгляд, и, глядя на него, он ничего не чувствует. Нужно идти.                      Ладонь осела. Безымянный и большой едва-едва соприкоснулись, когда пальцы скользнули вниз и соединились между запястьем Марка и одеялом. Страшно задеть не там. Или не страшно. Может… Джексон двинулся ближе к покрасневшей кисти, маниакально, в глубоком извинении за возможную боль, всматриваясь в лицо. Взгляд опустился. Изгиб нежной шеи — голова повернута к стене, веки опущены. Он выдохнул, поняв, что сидел с задержанным дыханием и, опустив его запястье…                     Тилля не отходила ни на шаг; трясясь и тяфкая, она шла впереди ровно настолько, чтобы ее было видно — не зная иного пути, Джексон с Марком на руках брел за ней. От напряжения и предельной вымотанности мышцы живота, груди, ног более не ощущались им; стадия дикой, болезненной ломки была оставлена позади. Тело стало каменным.       При внешне четкой работе сознания, страшнее всего становилось, когда он чувствовал в нем безумие: голова функционировала иначе, чем обычно, словно в самом принципе ее рациональной работы подменили команды, а какая-то часть Джексона улавливала эти изменения и, оставаясь прежней, ужасалась им как паранормальному. Она же сознательно наблюдала за его главным, по-аутистски повторяющимся в голове мотивом — Марк; за хладнокровной необходимостью немедленно найти дом, чтобы положить туда Марка, потому что Марка нужно спасти. Всё было предельно просто.       Сначала он увидел почтовый ящик — одинокая бордовая ножка, на которой возвышался миниатюрный домик с замочком; болезненно работающее сознание зацепилось за мысль, что это первая закрытая дверь, которую он заметил на Медведе, и повторило ее несколько раз. Тилля скрылась — пройдя за ней несколько шагов, Джексон увидел настоящую дверь, наполовину заваленную снегом. Положив Марка где-то около нее, он принялся голыми руками — в варежках, стоящих колом и терзающих его ладони — расчищать проход.       На этом моменте сознание будто бы почувствовало выполненную задачу — оно фактически отказало в записи дальнейших данных; из тех нескольких часов, в течение которых он в состоянии лунатика или кошмара разбивал деревянную мебель, разжигал камин и накрывал Марка всеми одеялами, покрывалами и занавесками, которые смог найти, единственным по-настоящему четким воспоминанием оставалось то, как он сам залез к Туану и, чувствуя его ледяное тело, крепко к нему прижался; одна повторяющаяся мысль: если Марк кажется ему холодным, значит он сам теплый, значит, он должен согреть Марка. Его унес сон.                      ...соскользнул на пол.       Протянув ноги в полную длину, он опустился на спину и, ощущая объемную, полую гулкость в груди, поднял глаза к потолку — тёмному, тускло, пыльно освещенному камином. Джексону казалось, что всё сон. Метель непрекращаемо выла, и в его ощущении ее и самого себя была новая невесомость, нетактильность — весь он словно наполнился воздухом, был готов в любую секунду взлететь; он не замечал звуков, не замечал, где кончается и начинается отрывок времени — всё заполнилось хронологическими дырами. Даже не знал, болело ли у него что-то. Джексон чувствовал душное, страшное одиночество. Мысль не опережала саму себя, голоса не перебивали друг друга — теперь в сознании было поразительно пусто: одна единственная прямая, всегда продолжительно замолкающая; голова работала с прежней рациональностью — той, что периодами кристально чиста и одновременно близка к безумию, чье восприятие направлено внутрь и во всем отдает себе полный отчет. Джексон отдавал себе полный отчет в собственном состоянии. Джексон принимал его.       Он убедился, навсегда и с безапелляционностью, что Марк — это он, а он — это Марк; всё, что было у него сейчас: вот эта жизнь, в которую его поместили от рождения, и Марк, и если хотя бы что-то убрать из этой конструкции, она не будет работать. Если Джексон находится у порога, когда его существование грозится перестать существовать, Джексон имеет право, он решил это, сходить с ума, плакать и измываться над самим собой, потому что никогда у него не было и не будет более весомого повода, чтобы оправдать и позволить это. Не останавливая себя, ничего не смягчая, он думал, что покончит с собой, как только поймет, что ничего не исправить. Эта мысль была принята и произнесена хладнокровно; тема не запретна — кроме нее, ничего не существует.       Он повернулся со спины на бок и прижался виском к теплому полу; ладонь протянулась вперед, пальчики постучали по дереву — сознательная уловка, попытка обмануть разум, создав иллюзию движения в реальности, где мучительно ничего не происходило. Взгляд поднялся выше — приклад ружья, стоящий прислоненным к стене прямо за изголовьем кровати. Джексон часто смотрел на него, но почти никогда ни о чем не думал в такие моменты — пустая, голова молчала. Когда-то в детстве он считал это невозможным — внутри его-то головы точно всегда говорили, каждую секунду; часто он брал себя на спор и пытался мысленно не болтать минуту, но ничего не получалось. Только не теперь. Вероятно, именно в такие моменты образовывались хронологические дыры.       Привлеченная постукиванием, подошла Тилля; услышав ее, Джексон оторвался от пола и обернулся — эти действия произошли сами, он не хотел совершать их. Собака, с робкой, нежной грустью опустив нос, ткнулась ему в коленку и прилегла рядом, вытягивая передние лапы: ей тоже было одиноко; ослабленная, едва пережив метель, она провела эти полтора дня в углу комнаты неподалеку от камина.       — Детка, — шепнул он, улыбаясь ей, и потрепал ухо.       Одно движение бессознательно влечет за собой другие.       Джексон поднялся с пола, вновь опустился на стул и склонился над своими коленями и краешком кровати Марка— тот лежал все так же, тот же изгиб нежной шеи, те же опущенные веки. На бледных губах, в грубых, рельефных трещинках черно-бордовая сухая кровь. Щеки в болезненных, лихорадочных пятнах — жар. Ван не имел даже отдаленного представления, чем можно было бы сбить его в их условиях. Он смирился с тем, что жизнь Марка не была в его руках, и, глядя на него, часто больше не страдал от той первоначальной беспомощности что-либо исправить; вместе с видимым отрешением в нем была вера, что они не могут так закончиться.       В моменты, когда он чувствовал ее особенно остро и в груди разливалась теплота, на него находила странная, душащая нежность — его Марк был самым прекрасным на свете, Ван страшно тосковал по нему физически: по касанию, речи, звуку голоса, особенно голоса, который бы звал его — Джексона. Сидя рядом с кроватью в такие моменты, за которыми всегда циклично следовала глубокая апатия, он направлял духовные силы на повторяющиеся в мыслях просьбы проснуться или пошевелиться хотя бы немножко — пусть Ван и не знал, зачем и что бы ему это дало; он просто нуждался в том, чтобы это застывшее душное болото, в которое он был погружен, поменялось хотя бы для виду, иначе он сварится в нём. Но Марк всё не шевелился. Он не приходил в себя еще три дня.