The long light

      По мере приближения минуты, когда Марк проснется и произнесет, подобно вновь новорожденному, свое первое слово, всё, включая него самого, возвращаясь к жизни, приходило в движение.       К концу второго дня метели он беспокойно зашевелился — послышалось шуршание одеял, и Джексон, прежде дремавший поверх пледа на полу, распахнул глаза. Он лежал притаившись, вслушиваясь и не до конца понимая, в какой из реальностей — яви или сна — до него донесся этот звук. Он осторожно поднялся. Взгляд скользнул к шее: ее изгиб был всё тот же, всё так же нежен, но с другой стороны — Марк повернулся.       К ногам и лбу прилила вода. Нуждаясь в опоре, Джексон ухватился за спинку стула и мягко осел. Он ждал, склонившись над кроватью. Прошло около получаса, бесплодных но утомительных от напряженности ожидания получаса, прежде чем он вновь сполз на пол: мучительный путь, проведенные им взаперти несколько душных, бессонных дней к этой ночи привели его к порогу усталости, и едва висок коснулся пледа, просвечивающего жесткий, деревянный пол, Джексон забылся глухим, глубоким сном.       Он проснулся уже в тускло-сером свете утреннего, зимнего солнца; переполошившись, переполошив Тиллю, он вскочил на ноги, и взгляд сразу же нашел Марка — лежащего теперь совсем отвернувшись к стене; одна из его ступней, в полосатом бордово-сером носочке, под небольшим углом свисала с кровати, направляя пальцы вниз, к полу. Ото сна еще туго соображая, Джексон помедлил; затем чуть нагнулся, осторожной ладонью обхватил ножку в носочке и приподнял, чтобы спрятать под одеялами, когда вдруг, встревоженный прикосновением, Марк заерзал: ступня скользнула из руки и скрылась — Туан повернулся сначала на спину, а затем, совершая ровный полукруг — на противоположный бок, и положил голову самому себе на плечо. Замерев с повисшей в воздухе полураскрытой ладонью, Джексон, точно наблюдая за самим собой, с необыкновенной сознательностью почувствовал, как растекается от нежности — вид ножки в этом бордово-сером носочке глубоко тронул его; она представилась будто бы символом одновременно множества значимых воспоминаний и переживаний, среди которых был их теплый, далекий Ванкувер — там тело всегда было телом, таким же естественным, как эта ножка; а также Марк — трогательный в своей телесности, прелестный и хрупкий.       В пробудившемся вдохновении Джексон с особым усердием принялся подкидывать в костер оставшиеся дрова; изнутри его колотила странная, лихорадочная энергия — слишком нервная и навязчивая, чтобы быть нормальной, но тем не менее она сняла с него хладнокровную апатию. Он вдруг спохватился и осознал, что не ел несколько дней — желудок прежде не подавал к этому позывов; попытавшись понять, куда мог деться их рюкзак, Джексон прочесал весь дом, пока не выглянул на улицу — из-под глубокого сугроба, не позволяющего открыть дверь, торчала его верхняя ручка. Это его рассмешило, особенно тем, что вынудило вылезать из дома через окно.       Вана охватило ощущение скорой весны или нового года — духовно он готовился к чему-то важному, ответственному, и, возясь с промерзшей лосятиной, водой и Тиллей, он непрекращаемо посматривал на Туана: вдруг вновь пошевелится? или проснется? Бросив на него взгляд в один из таких раз, он остолбенел от мысли, простой и гениальной, но не пришедшей к нему прежде, что Марка тоже можно и нужно поить — просто смочить тряпочку, чтобы приложить к губам.       В течение нескольких часов, справляясь с хозяйственными обязанностями, ответственность за которые он вдруг ощутил, Ван каждые несколько минут подбегал к Туану, чтобы “напоить”. Вместе с Тиллей они обнаружили в доме подвал, а там еще какую-то деревянную мебель — мысль, что кончающиеся дрова неожиданно пополнились, внушили ему некоторую светлую утвердительность. С минуты на минуту он ожидал, что Марк проснется. Потому что он пробуждается. Джексон знал это.       К наступлению блестящих арктических сумерек это воодушевление почти выдохлось; комната вновь погрузилось в душное освещение камина. Из последних нервов борясь с предельно натягивающимся угнетением, Джексон сидел, как всегда склонившись над кроватью Марка, и отсутствующим взглядом смотрел ему куда-то в область шеи, когда вдруг — тот открыл глаза. Боковым зрением заметив это, Ван задержал дыхание и поднял взгляд: Туан глядел не на него — куда-то в стену напротив; ресницы медленно трепетали, как бы тяжелые, как бы ему стоило трудов держать их на весу.       Джексон вдохнул ртом, боясь произвести лишний звук, и поддался ближе обратить внимание на себя. От неожиданной простоты этого пробуждения он совершенно растерялся. Нужно было что-то спросить. Но как?.. Что?.. Марк же…       — У тебя болит что-то? — тихо выдавил он сам не зная что, глядя чуть исподлобья.       Глаза повернулись в его сторону и, встретившись с глазами Джексона, замерли; испуганно, пораженно приоткрыв рот, вновь не смея вдохнуть, Ван протянул ладонь и накрыл ею руку Туана — с уже бледнеющими брусничными пятнами, которые теперь напоминали скорее акварельный розовый; тот не дрогнул от прикосновения, продолжая не отрываясь смотреть взглядом слишком усталым и слабым, чтобы могли различиться иные эмоции. Через несколько секунд веки опустились; через несколько минут Джексон понял, что Марк вновь заснул.       Он приглушенно рассмеялся, откидываясь на спинку стула; облегчение и радость ударили ему в голову, и он почувствовал, как она заболела где-то под бровями; ища с кем поделиться своим состоянием, Ван обернулся на Тиллю — та уже смотрела на него, привлеченная звуками среди необыкновенной тишины — и широко ей улыбнулся; ему было так весело, что он почти подмигнул ей. Не прекращая посмеиваться, Джексон поддался к кровати Марка и, приподняв от нее ладонь, которую все еще держал в своей, поднес к лицу — губы сквозь улыбку оставили на ней несколько поцелуев.       Следующее пробуждение случилось через десяток минут; ещё взволнованный, Ван сидел в той же позе, храня ладонь Марка в своей, но, ожидая этого момента в каждую секунду, он все же оказался не готовым, когда веки Туана действительно поднялись, и пространный, влажный взгляд вновь открылся ему. Хотелось сказать: Марк-и, милый… — и даже ничего не продолжить, лишь обратиться, но Туан подал голос даже прежде, чем Вану пришла очередная мысль.       — Джекс...       Он не ожидал. Уголок губ дернулся в улыбке: его имя. Марк зовет его. Оторвав ладонь Туана от одеяла, он вновь потянул ее на себя выше и, оставив на ней, по белой кромке вдоль розовых пятен и разводов, несколько осторожных, вдумчивых поцелуев, приложил к своей щеке; повернувшись, Джексон спрятался в нее носом и закрыл глаза. Рука совсем не нежная — из-за обморожения кожа загрубела, даже треснула местами, но это была рука Марка. Марка, который проснулся и теперь с ним. Живой. По груди и плечам словно разлилась теплая вода — бездумное наслаждение и покой.       — У тебя болит что-то? — повторил он, почти мурлыча, выглядывая из-за ладони одним глазом и щурясь.       В течение нескольких секунд Марк, казалось, пытался осмыслить вопрос и прислушаться к самому себе; его взгляд заскользил по комнате — Туан искал опору, чтобы помочь себе подтянуться выше на кровати; не преуспев, он болезненно сморщился, и приподняв свободную руку, указал на горло — Джексон непонимающе нахмурился, но тут же спохватился, с негромким “о” отнял ладонь Марка от себя, осторожно уложил поверх одеял и умчался к камину заварить чай.       Когда Ван только поставил готовиться чай и вернулся к кровати, Туан спал.       Спрятался. Очередное внезапное исчезновение сознания Марка из пространства их комнаты привело его в умиленный восторг. Такие прятки продолжались в течение всего вечера вплоть до поздней ночи: стоило помочь Туану приподняться на кровати, чтобы упереться спиной в ее изголовье попить, а затем удалиться за кружкой — как Марк вновь пропадал; стоило напоить его спустя несколько часов, и он вновь удалялся в сон. Ван лежал поверх пледа настолько взбудораженный долгожданным пробуждением и этой беготней, что возможность заснуть — этому-то трезвому, бодрому сознанию — казалась невозможной. Захваченный собственным волнительным ожиданием, он не сразу заметил отсутствие звуков. Абсолютное отсутствие звуков.       Приподнявшись, опираясь на руку, он с удивленной настороженностью всмотрелся во входную дверь, точно один ее вид должен был сказать ему что-то определенное; Джексон подошел ближе, опасливо толкнул ее от себя, но тут же об этом пожалел и отпрыгнул на несколько шагов назад — на босые стопы высыпалась та тонкая полоска снега, которая проглянула сквозь раскрывшиеся пару сантиметров. Ван зашипел от обжигающего холода. Потирая ногу о ногу, чтобы смахнуть его, смакуя мысль об окончании метели, он побрел в комнату и остановился посреди порога — Марк не спал. Его глаза были широко открыты и смотрели так испуганно, что Джексон порывисто оглянулся. Ничего такого. За спиной пусто.       — Марк-и? — осторожно позвал он, делая несколько медленных, опасливых шагов ему навстречу.       Подойдя к кровати, Ван мягко опустился на ее краешек и, протянув руку, осторожно взял в нее полураскрытую, податливую от слабости ладонь — Туан не отрывал от него все того же боязливого взгляда и ничего не говорил.       — Эй, — губы чуть дрогнули в улыбке. — Всё хорошо? Я здесь, — ему подумалось, что Марк мог проснуться, потерять его и поэтому вдруг перепугаться.       Выражение лица и глаз не изменилось. Ван было открыл рот и в очередной раз начал произносить “не болит ли у тебя ничего”, как почти одновременно с ним Марк тоже что-то сказал, но так тихо, что сквозь собственный голос Джексон не смог ничего разобрать. Смутившись, с робкой, извиняющейся улыбкой он переспросил:       — Родной?..       — Ты был не со мной?       Двусмысленность звучания привела его в окончательную растерянность; он ощутил, будто бы кто-то из них двоих выжил из ума, и не понимал, кто именно: проблема ли его, что он не понимает этот вопрос, или же Марк задает его вовсе не ему, а куда-то самому себе — во внутреннем диалоге с самим собой? В глазах появилось странное напряжение ожидания, и Джексон понял, что вне зависимости от обстоятельств, он должен дать ответ. Нормальный ответ. Он нахмурился.       Словно увидев причину этого смущения, Туан замотал головой — черты лица смягчились, как если бы он улыбался, и взгляд пришел в движение — скользнул сначала на сымпровизированную плед-кровать Джексона, а затем вновь вверх на самого Джексона, но с новой, теплой вопросительностью.       Вдруг всё поняв, Ван рассмеялся, по-странному громко и гортанно, удивляясь в этом самому себе: Марк неисправим — едва проснулся после трехдневного тяжелого сна, и первое, что интересует его, по какой причине я не спал рядом с ним на кровати. Джексон облегченно, полной грудью хохотал. Нет, если порой, еще в Ванкувере, когда он падал и спрашивал Меня, в порядке ли Я, это можно было понять — принять за традицию, то теперь… Ван видел это сонное, вымученное лицо и не мог представить, что, если не подлинность переживания, могла вынудить его задать этот вопрос. В представленных обстоятельствах, он казался ему ужасно глупым и ужасно милым.       Поддавшись ближе, Джексон перекинул одну руку через тело Марка и уперся локтем в одеяла.       — Ну-ну, — шукнул он, не пряча широкую улыбку.       Туан глядел на него растерянно, словно испугавшись этого неожиданного, громкого смеха, и вдруг заторможенно-энергично замотал головой — он попытался подняться, но под смеющееся “шш” Вана был уложен на подушку и прижат к ней плечами — Джексон навис над ним, всматриваясь в глаза с мягким, озорным вниманием. В них появилось приглушенное негодование.       — И куда ты собрался? — спросил он довольно, даже не пытаясь напускать на себя возмущенный вид, и, желая ответить, Марк приоткрыл, было, рот, как увидел перед собой приложенный к губам палец. Он нахмурился. — Скажи мне для начала: у тебя болит что-то?       Будто бы не собираясь говорить вовсе, Туан поджал губы и упрямо потупил взгляд, отводя его куда-то в сторону, но уже через несколько секунд, не выдержав пристального, направленного на него внимания Джексона, скупо мотнул головой из стороны в сторону. Это была неправда — Ван недоверчиво приподнял брови. Марк на миг бросил на него недоверчивый взгляд и, окончательно сдавшись и разочарованно вздохнув, кивнул; брови нахмурились, скулы высоко очертились; полусогнутыми пальцами он показал себе на горло — и сморщился.       — Тшш, не говори. Я нагрею чай. Ты не заснешь опять, пока я делаю его? — он улыбнулся и, получив в ответ слабое подобие взаимной улыбки, как если бы Марка рассмешило им сказанное, отошел к камину. Насыпал из целлофанового пакетика в кружку травы, упакованные Виктором им в путь, и залил их кипяченой водой.       Он опустился на корточки подле огня поставить кружку на раскаленную плиту и замер, обращая слепой взгляд на редко потрескивающие, уже дотлевающие дрова. Его посетило мимолетное неясное чувство. Так странно — говорить с Марком так легко, так радостно, словно никакой близости к смерти не было, не было их величайшего, глубокого таинства. Он представлял первые диалоги не так — нежнее, чувственнее, выражающе истинный размах его тоски и то горе, беспамятство, апатию, которые он испытывал в течение тех трех глухих дней. Но Марк здесь, проснулся, и они ведут себя, как если бы это было в Ванкувере, как если бы он лишь слегка приболел. В этом была непривычная недосказанность. Джексон не знал, как относиться к ней.       Он поднялся. Улыбка без принуждения вновь украсила его лицо.       — Еще тут? Выглядишь всё бодрее. Выспался?— сыронизировал как бы между прочим, ставя кружку на пол и опускаясь на краешек кровати; перекинув руку и вновь слегка навалившись, он встретился глазами с Марком, улыбающимся ему смелее и шире, — но в его взгляде, вместе со слабостью, было легкое нетерпение — подсказка Джексону объясниться. Ван устало, шуточно закатил глаза, не видя возможности отвертеться от необходимости ответить на заданный вопрос: — Ты ведь не подумал, что я не спал с тобой, потому что не хотел спать с тобой, правда же? — брови приподнялись в предостережении. — Просто, понимаешь, солнышко… — Джексон вновь взял его руку. — Я просто думал… мало ли, я имею в виду, я мог бы тебя задеть, а я не знаю, быть может, тебе где-то больно… быть может, ты повредил себе что-то там, на улице. Ты сам говорил, что, ну, что я порой беспокойно сплю, — он криво улыбнулся.       Эти объяснения придумались на ходу, потому что в них нуждался Марк, и Джексон не был уверен, до конца ли в них верит; до этого он лишь смутно предполагал, что Туану лучше лежать одному, а почему — не знал. Просто так должно было быть правильнее, разве нет? Разве не всегда больному человеку комфортнее иметь пространство? — думал он, одновременно ощущая себя очень глупым — ничего не понимающим.       — Мне… — Марк, сморщившись, прочистил горло. — У меня почти ничего не болит. Тело, оно просто… ноет. Только глотать и… — улыбнулся, запинаясь, — говорить… и голова, — он замотал свободной ладонью, точно ею помогая себе говорить, и скривился лицом.       — Ну и понесло тебя, а ну-ка тшш, — Джексон накрыл его рот рукой и угрожающе посмотрел. — Я всё понял. Голова болит, потому что жар. Тело ноет, как будто бы отлежал? Не как при гриппе? Кивни, — Марк кивнул, картинно закатывая глаза. — Вот. Это пройдет. Сейчас лежи, я тебя напою чаем, а потом, — он продолжил с большим нажимом, видя во взгляде Туана немой вопрос и одновременно робкое изъявление желания. — А потом я лягу к тебе и мы пойдем спать, вместе, хорошо?       Получив в ответ согласие, провожаемый вниманием Марка, Джексон отодвинулся и нагнулся за кружкой; сердце гулко билось, он отчетливо улавливал его удары — ему подумалось, что из глухой тишины кидаться в беззаботный разговор почти так же, как из горячей бани выбегать на снег — организму тяжело, и он испытывает адреналин, не способный акклиматизироваться так быстро. Голова гудела. Должно быть, устал, подумал Джексон. Или просто шарики за ролики. Он улыбнулся про себя и прикусил губу, пряча, когда стал подниматься, чтобы подать Марку горячее.       Пока тот пил чай, щурясь от его температуры и болезненно морщась, глотая, Ван молча наблюдал за ним. Он знал, что Марк приходит в себя, что все налаживается, и отсутствия кашля как отсутствие пневмонии было главным поводом его радости — потому что Джексон лишь отдаленно полагал, чем еще Туан мог бы заболеть после случившегося. В голове пробежала смутная, не очерченная мысль, будто расплата вновь не наступила — они отделались легко, если, и правда, отделались: мысль о том, что у Туана жар, вновь с беспокойством посетила его, и он, нахмурившись, бессознательно поднес ладонь ко лбу Марка.       — Большая? — с опаской высоко просипел тот.       — А ты сам как думаешь? Как ты себя чувствуешь?       Туан пожал плечами.       — Мне холодно. Наверное… большая?.. — неуверенно протянул он, и Джексон выдохнул, повторяя его жест: что я, градусник? Горячая, да, ну и? Более того, Ван не имел ни единого представления, а что именно ему делать, вне зависимости от того, было ли у Марка 37,5 или 39,9.       — Ты допил? — спросил он.        Марк кивнул, отдал Джексону кружку; положив ее на верхнюю каминную полочку, тот вернулся и остановился перед кроватью; Туан выжидающе на него смотрел; губы искривились в неровной улыбке, и Ван быстрым движением приподнял краешек одеял — под ними виднелась хлопковая бежевая рубашка, свободно и мягко обволакивающая плоский, тонкий живот: Джексону вспомнилось, как в их первое путешествие по Великому Медведю они повалились на снег, как он лежал поверх Марка и представлял, насколько его Марк тепл, хрупок и телесен под этой тяжеловесной паркой — ощущение его теплоты, хрупкости и телесности было как никогда близко к нему в течение этого дня и теперь. По загривку побежали мурашки. Он заполз под нагретые, почти горячие одеяла, и в ноздри ударил легкий знакомый запах пота.       Взгляд Туана, обращенный к нему, был так же неловок и робок, как в ночь их первой настоящей близости; или, возможно, ему так только показалось, потому что он вспомнил ее следом в этот момент.       — Иди сюда, — шепнул он, спокойно, тепло улыбаясь и приподнимая руку, чтобы Марк, как всегда, залез под нее и уснул, приложившись щекой к плечу.       Тело и сознание Джексона обратились в тактильность — с новой четкостью, подобной волшебству, он вслушивался в каждое движение Туана: как тот шевелился, отодвигаясь, чтобы повернуться на бок, и как затем придвинулся ближе, как прижался и протянул руку по животу — забравшись под майку, пальцы зацепились за противоположный бок и легли на обостренно отзывающуюся кожу; щека коснулась плеча — несколько повозилась, ища удобную точку. Неровно выдохнув сквозь мощную волну мурашек, Джексон обхватил горячее тело Марка и, потянув ближе на себя, пробежался губами по пылающему, чуть потному лбу. Туан зажмурился. Они засыпали так, как засыпали всегда — если засыпали вместе. На них, как одеяло, опустилось ощущение, что всё миновало. Теперь всё хорошо. Не думая о том, насколько оно может быть иллюзорным, отгоняя от себя эти мысли, Джексон, погруженный в него, долго лежал без сна — несмотря на усталость. Сознание постепенно падало в дрему и избавлялось от воспоминаний, что произошло нечто неправильное, что они засыпают не где обычно. Он не уловил точку, когда заснул окончательно, но был уверен, что это происходило в Ванкувере, на кровати в его комнате — одной из последних мыслей было закрыл ли он дверь, чтобы отец и мать не застали их в таком положении, случайно проснувшись завтра раньше них.