The long light

      Джексон врезался спиной в широкий кедровый ствол и сполз на корточки, шумя курткой о грубую кору. Казалось, ладонь что-то облепило, он стянул варежку со вспотевшей кисти, нервно затряс ею и, не почувствовав себя лучше, вцепился Тилле в ошейник, чтобы она никуда не подорвалась. Он не был уверен в том, что видел, но был уверен в том, что видел — на холме, между стволов, проскользнуло нечто-то по высоте не похожее на волка, по тонкости на оленя, а по крупности ни на лося, ни на медведя. Через мгновения он уже не сомневался, что это человек, сознание дорисовывало среди деревьев естественный взмах руки, но от этого ему становилось только чудовищнее, потому что здесь не могло быть людей, и потому что это паранормально, этот человек не мог быть нормальным. Те несколько секунд, что он сидел в опустошении и страхе у ствола, воскресили в его голове все северные легенды о йети, и, кроме параноидального мозга не имея никого, к кому прислушаться, Джексон предощущал, что этот йети не может не быть диким, варварским созданием, а что главное — совершенно хищным. Он пытался сообразить план побега, мозг, на адреналине, в считанные секунды развивал масштабную теорию о том, что это создание может есть, насколько хорошим у него может быть зрение, насколько широк шаг и сильны ноги, сколько патронов на его убийство может понадобиться, всему находил оправдание и подкрепление из собственного бедного научного опыта, пока вдруг не обнаружил за собой эту деятельность и, растерявшийся, сбитый, не прекратил ее. Джексон головой высунулся из-за дерева. Конечно, там теперь ничего не видно.       Вернувшись за ствол, он прикрыл глаза. Тилля, вопреки обыкновенному, не разделяла его беспокойства; прося освободить ее от этой грубой хватки, она медленно моргала своими страдальческими, выпуклыми глазами и тихо скулила, открыв рот, капая слюнями по плотной ткани парки. Джексон раздраженно тянул ей ошейник, чтобы она прекратила шуметь, а Тилля, не понимая его, скулила обиженнее. Ее глаза начали коситься на ту дорогу, с которой они только что свернули спрятаться — это сказало Джексону все то, что он хотел услышать, и в панике, мыслями он ругал её за глупость, за то, что зацикленная на этом дурацком поводке, она теряет всякое ощущение опасности.       Ему мерещились шумы. Они росли и росли в звучности, пока ему не стала ясной их ритмическая организация: это был шаг, и не единого сомнения в том, что это шаг, не было, и, боже, пусть эта тупая псина прекратит скулить — с силой дернув ее за ошейник, он выглянул. И почти закричал, увидев человека.       Сознание не более чем различило фигуру в отдалении, ни к чему не пригляделось и дало приказ спрятаться за ствол. И только спрятавшись, оно начало восстанавливать увиденный образ.       Это был Виктор.       Трясущейся рукой утерев пот со лба и висков, Джексон схватился ею за выпирающую кедровую кору и подтянулся наверх. К икрам прилила такая слабость, они так задрожали, что он испугался повалиться коленями в сугроб, едва сделает шаг, но ноги не подвели его, и он вышел назад на дорогу.       — И никогда не вы, — улыбнулся Виктор, подходя. — Собака — как бишь ее? — или вертолет. Еще здесь?       Он приветственно хлопнул Джексона по плечу, и тот, едва выдавливая улыбку, закивал. Пережив мощную панику, он с трудом контролировал свое присутствие в этом хронотопе, и, ему казалось, не насколько секунд вылетал в некоторый иной всякий раз перед тем, как ответить.       — Марк заболел, мы… нам пришлось осесть тут ненадолго. А вы… вы тут… — хотел он спросить, как Виктор здесь оказался, но не нашел формулировки.       — Как раз иду проверить, улетели ли вы. Видно, и не близко, — хмыкнул он и, потоптавшись, продолжил: — Ну, идем, что ли, холодно сегодня. Вы где поселились? Что с Марком?       Путанно, перепоправляясь, Джексон рассказал о всем том, что произошло с ними за тот месяц с их первой и последней встречи. Дорога заняла у них порядка полутора часов, за это время всякий шок окончательно прошел, и чем ближе они приближались к дому, тем больше разговор приобретал тот приятельский, но одновременно отстраненно-почтительный тон, которому за их предыдущую беспокойную встречу не удалось зазвучать.       — Так вы не отсюда? — спросил Джексон на полпути до дома, удивленно поворачиваясь на Виктора: секунду назад тот упомянул, что “однажды приехал сюда”.       — Нет. Из Торонто, — он обернулся и, по-простому улыбаясь, пожал плечами.       — С юга? Всегда было любопытно, как там, на востоке, во франкоязычной части. Отец ездил туда в командировки — в Оттаву, Квебек, но я был маленький. Меня не брали. Получается, мне стоило звать вас Виктор? — неумело картавя, смеясь, Джексон попытался спародировать французское произношение.       — Торонто еще не Квебек, британцев там, как кроликов, — засмеялся тот. — Французы севернее, на востоке.       — Даже бы… — Ван замялся, пропустив его реплику мимо ушей, пораженно глядя в пространство перед собой, — даже бы не подумал, что вы не отсюда. Вы не были в Ванкувере?       Он уже уверился про себя, что тот был коренным жителем острова, поэтому представление, будто бы он прибыл, подобно им, с материка, и был знаком с им родной городской культурой, бессознательно казалось ему почти невероятным, в то время как сознание словно находило в этом закономерную правильность и могло теперь оправдать его толерантность по отношению к ним с Марком.       — Я по большей части нигде и не был, — Виктор кивнул и ухмыльнулся чему-то. — Мы с Адалией — моя жена — приплыли сюда, когда нам было лет по двадцать пять, примерно как вам, я правильно понимаю? — Джексон кивнул и, чуть сморщившись, пробормотал “примерно”: им с Марком по двадцать два. — Ну вот. С тех пор, без малого, минуло еще столько же.       — А зачем вы уехали?       Виктор изогнул бровь, по-озорному глянув на него:       — Что-то вроде вас, — он пожал плечами. — Тоже в каком-то смысле хотели быть свободными. И в нашем окружении тогда было популярно уезжать на север. Туда, где есть цивилизация, я имею в виду, — поправился Виктор. — Не покорять северный полюс или что-то вроде того, я не собирался быть арктическим Робинзоном Крузо, хотя, иронично, приходится им быть, но… в общем… К работе здесь прилагался личный транспорт, бесплатное мед. обслуживание, конечно, свой дом. Все то, чего нам не видать в Торонто, потому что мы не были богаты или, там, особенно образованны. Так что… решили просто попробовать, — закончил, сбившись с мысли и вновь пожал плечами.        — Вы остались? — подтолкнул его продолжать Джексон, но тот кивнул:        — Ну да, — и замолчал.        Как и в первую встречу, Джексон ощущал особо жгучий, по странному личный интерес к рассказу Виктора о себе, хотя сейчас он не был столь напряжен, как в первый вечер на Медведе с той густой каминной желтизной чужого, темного и совершенно заброшенного дома; и как тогда, этот интерес был робок, потому что Ван ощущал себя намного ниже и незначительнее Виктора, в течение многих лет выживавшего с суровой арктической стихией один на один; потерявшего в ней самое дорогое.        — И что же? — всплыл голос Джексона; будучи встревоженным, он старался прозвучать нейтрально, и от того небрежный тон произнесся болезненным фальцетом. — Вы… — он искривил губы в неровной улыбке, — нашли свободу?        — Да, — тут же ответил Виктор и уверенно кивнул. — Думаю, да. Нам так казалось. Но она умерла, и…       Ван поморщился от того, сколь прямо и по-простому он сказал это, и отвернулся спрятать лицо: Марк в порядке, тема вновь запретна.       — … некоторые вопросы, они… всплывают, совершенно неволей, — продолжал Виктор. — Это не говорит о том, что она бы умерла позже, если бы мы остались на континенте, хотя, очевидно, на континенте меньше… естественных опасностей. Я имею в виду, очень маловероятно, что вы встретите в Ванкувере волка или замерзнете насмерть, не правда ли?       — Я понимаю, к чему вы, — он закивал. — Но с другой стороны… и в городах этих естественных опасностей предостаточно; всякие машины, стройки, даже наркотики, — он неловко улыбнулся. — Мало ли?       Виктор заговорил, точно отвечая на что-то самому себе:       — Здесь был наш дом, наше всё, и уехать мы просто не могли, потому что некуда, понимаешь? — Джексон сделал внимательное, умное лицо. — Нас ничего не ждало в Торонто. Я до сих пор не представляю, что вообще собирались делать все те люди, которые уплыли с последними кораблями. Сомневаюсь, что они там хорошо кончили, — он отвернулся и несколько секунд напряженно молчал, пока Ван не почувствовал, что настало время уже произнести что-то и не произнес тот вопрос, который непрекращаемо вертелся в мыслях с того самого момента, когда они начали этот разговор:       — То есть… если бы у вас была возможность вернуть всё и остаться в Торонто, то вы бы…       — Я знаю, о чем ты думаешь и чего ты от меня ждешь, — прервал Виктор; в голосе звучала угрюмость и одновременно вкрадчивость. — Но я не то, что ты, Джекс. Я не романтический герой и никогда им не был. Я потерял Адалию, но… не то, чтобы мне все равно, просто прошло много лет. Я выживаю. Здесь всё проще.       Отсутствие ответа со стороны Джексона, наступившая тишина показалась ему самому неловкими, и он понял, что не задеть не получилось. Оборачиваясь с широкой, дружелюбной ухмылкой, Виктор выкинул тому навстречу указательный палец:       — А вы бы? Вот вы бы хотели остаться здесь? Вы тут уже несколько недель, поди месяц даже, — наступательно говорил, — Как впечатления? Это, конечно, не былой Медведь, тут и машины были, и магазины… но всё же. Вы искали свободы.       Джексон нехотя поднял взгляд. Он не понимал, серьезно ли тот. Задавался вопросом, каковы могут быть те впечатления, которые бы после всего ими пережитого заставили бы их подумать над тем, чтобы, возможно, здесь остаться. Вдруг он, еще не отойдя до конца от утреннего шока, задумался о причинах, по которым Виктор мог бы желать этого, вдруг, сам не зная отчего, испугался — ему почудилось, как от этого чужого, взрослого человека исходит скрытая опасность; на голову посыпались однообразные вопросы, вроде как много тот может недоговаривать, как много пережил и передумал один на один с собой, как мог измениться его некогда адекватный разум, и Джексону стало по-настоящему страшно — испуг рос и рос, начиная душить его, и он не мог ни остановить это, ни понять самого себя.       Ван опять впал в панику.       Он представил, что Виктор прямо сейчас нападет на него, он невольно отвернулся, чтобы избежать удара, почти чувствуя, как скрюченная в пальцах ладонь летит к его лицу; виски запульсировали, во рту появился горький до отвращения привкус, и Джексон сморщился, пытаясь сглотнуть, все еще предощущая летящую к нему руку. Подспудно он понимал, в какие дебри собственное сознание уводит его, и второй, спокойный голос в голове просил его успокоиться, внушал ему абсурдность происходящего.       Чтобы сделать что-то, Джексон обернулся понять где они, но не понял. Он сцепил ладони в кулаки, попытался сосредоточиться на заданном вопросе, пока неожиданно не понял, что забыл его, и потому что ему чувствовалось, что вопрос был важен, он пришел в еще большее смущение.       Виктор, неправильно трактовав его реакцию, рассмеялся. Он подошел ближе и похлопал Джексона по плечу.       — Ну-ну. Переполошился.       Джексон вновь посмотрел ему в лицо.       Наваждение начинало уходить.       Выдохнув полной грудью, он мотнул головой, высоко поднял ее и облегченно рассмеялся, выпуская над собой тучный пар. На глаза навернулись слезы. Джексон высунул из варежки ладонь и холодными, дрожащими пальцами принялся вытирать влажные ресницы, глаза и щеки, отворачиваясь, чтобы Виктор не видел его, и сыпля путаными, заикающимися извинениями непонятно за что — за что-то необъяснимое.       Вопрос так и не вспомнился, пока они шли. Они говорили об острове, Виктор сыпал советами, а Джексон пропускал большую часть мимо ушей: ему ужасно хотелось вернуться домой, он все кидал тоскливый взгляд в сужающуюся даль тропинки перед собой, ведущей туда, где ждал и хотел гулять милый Марк.       

***

      Втянутое в волнительное предощущение сознание каждый десяток секунд отвлекалось, обращалось вслух: скоро должна послышаться Тилля, скоро берцы застучат о порог, отряхая снег — Джексон распахнет деревянную дверь, впуская зимнее белое солнце в дом; в руках ружье, за плечами перевязанные ветки, а из карманов он обязательно вытащит что-нибудь особенное — какую-нибудь книжку, потемневшую пачку чипсов, батончик, упаковку ружейных патронов; однажды этой штучкой оказался сигнальный пистолет: Три патрона — говорит, будто скромничает, а на губы рвется улыбка. Нашел тайник под бревнами. Между прочим, шоколадка. Хочешь? Стой-стой, Солнышко, — смеется, — она же просто каменная. Ну-ка марш от двери.       Джексон уходил каждые несколько дней — в часы, которые Марк от скуки окрестил одиннадцатью; пропадал на полтора часа, порой — больше, потому что за дровами приходилось забредать дальше обыкновенного, или потому что за шиповником на чай нужно было идти куда-то едва ли ни к черту на кулички, или потому что потому — всегда были причины. Оставаясь один, Марк каждый раз как новый слонялся вдоль стен, изнывая от капризного одиночества, раздраженности и невозможности достать кофе.       Пожалуй, кроме сегодня. Во-первых, перед самым уходом Джексон объявил, что они будут пить кофе. Откуда? Как? — Марк ничего об этом не знал. А во-вторых, ото дня, когда они добрались до этого домика на Прибрежном Шоссе, ступила третья неделя — все трудности односторонней ангины, а также ее осложнений, были почти позади. Этот день, только распахнулись полусонные глаза, начался дубоватым прислушиванием к себе — к пустоте на том месте, где некогда была резь воспаленного горла, и чтобы убедиться в отсутствии боли, он сглотнул, молниеносно скорчился, еще не успев ничего почувствовать, но ничего и не почувствовалось. Это был настоящий прорыв. Он прыгал вокруг Джексона все утро, и сколько бы тот ни отказывался, сколько бы ни упорствовал, Марку удалось урвать обещание небольшой прогулки по его возвращении — но только при условии, что он не будет задавать никаких вопросов, а у Марка, ох, у Марка были вопросы — и очень много.       Предчувствуя, что Джексон вот-вот вернется, он накинул на плечи парку и вышел через заднюю дверь во дворик — небольшое полое пространство, огражденное сетчатым забором, в пределах которого росло несколько великанских елей и стояла парочка вросших в землю миниатюрно-садовых скал. Ему хотелось, чтобы Джексон застал его именно здесь и прежде чем вести в дом, наскучивший Марку до смерти, присел с ним поговорить о чем-нибудь — о чем, Марк пока не придумал.       Пусть день выдался достаточно свежий, ветра не было, и Марк, с теплым шариком выпитого чая внутри живота, замерз далеко не сразу. Вытянув перед собой ноги и откинувшись спиной на деревянную закрытую дверь, он наблюдал за фиолетовыми, розовыми и даже зелеными отблесками по сугробам: солнце — огромный белый шар — недавно поднялось за середину и по снегу искрилось всеми цветами радуги. Мысли лениво разбредались. Он думал то об обещанном кофе, то о Прибрежном Шоссе и их последних неделях на нем, то о Эр-Форсе, то о милом доме — Ванкувере, и от него дорожка всегда уводила к возможности больше никогда туда не вернуться. Неловко, но Марк и не хотел, и чем больше он тут об это думал, тем больше не хотел. Особенно сейчас, когда Медведь такой приветливый — морозный, свободный, тихий. Когда не воет метель, когда много еды и ничего жизненно важного не ломается, когда они дурачатся с самого утра, когда случается приятная неожиданность, и вот бы она случалась почаще; когда у него не болит всё горло снизу доверху, когда он не лежит в полусознательности и не прислушивается, чтобы понять живой ли он вообще, рядом ли с ним Джексон — может ли Марк слышать его. Или когда Джексон вот-вот вернется.       — Бу.       Туан улыбнулся; он совершенно не испугался: Тилля с ее ребячливым звонким лаем давно выдала их приближение. Когда он обернулся, лицо Джексона уже исчезло из растворенного окна, застучали шаги прямо за дверью, и Марк подался вперед дать двери открыться.       Ван, с малиновыми щеками и мокрыми, потными волосами, выглядывающими из-под шапки на лбу и возле ушей, опустился рядом с ним.       — Давно тут?       — Ну… — Марк сощурился, будто пытаясь оценить, сколько времени здесь сидит, а затем поднял на Джексона взгляд и отрицательно помотал головой. — Не очень. Я всё думаю… — начал, уже решив, что именно об этом он заговорит, как только Ван вернется. — Ну… думаю, потому что мне уже намного лучше и скоро мы выдвинемся в путь на Маяк...       — О чем ты? — со располагающей внимательностью спросил Ван, когда Марк замялся, и придвинулся ближе, чтобы приобнять за спину.       — Я всё думаю про Ванкувер… особенно здесь, на Шоссе, и порой... я не совсем уверен, что мне хочется домой. По крайней мере, сейчас… ну, я имею в виду, нам ведь так хорошо тут, разве нет? — Марк неуверенно посмотрел на него, пытаясь уловить, насколько тот одобряет все то, что он начал говорить. — Нам не обязательно передвигаться. Мы не попадем в еще одну такую метель. Будем всегда иметь запас еды и дров — разве это невозможно? Ну, на случай метели. И нам же порой… ну, попадается всякое барахло, кофты или штаны. А еще здесь много оленей, а еще шиповник и эти… стебли, о которых говорил Виктор, как их там? У водоемов.       — Тимофеевка, — нахмурившись, Джексон кивнул.       — Да, точно. А еще я выздоровел, — Марк светло улыбнулся и, восторженный, замер, затаив дыхание. — Без всяких лекарств. Что, если тело рано или поздно просто приспособится заботиться о себе само? Хотя бы в отношении простуды... А Ванкувер… опять прятаться, и нам нужно будет снимать квартиру, как-то вообще оправдывать, что мы живем вместе, искать работу, и все эти деньги... Но здесь нет денег! — лицо удивленно застыло: свечение мысли уносило его за собой, неожиданно в нем вспыхнуло ощущение, будто бы он долгожданно и бесконечно прав в том, что говорит, и любовь — к каждой снежинке вокруг него, хотя его глаза его разуму более не принадлежали и не сообщали ему, что видят перед собой. Он продолжал: — Здесь нет никакой бюрократии, нечего покупать, негде зарабатывать... у нас будет только самое важное, и книги… у нас в вертолете осталось столько книг, нам больше не нужно. Разве… разве в каком-то смысле нам не чудовищно повезло оказаться здесь? Я веду, что… быть может, что, я не знаю, Джекс, я совсем не знаю, я ни в чем не уверен, это просто идея, но, быть может, мы могли бы остаться здесь? Хотя бы попробовать. Не пойдем к маяку. Поживем здесь немного… хотя бы попытаемся. А если что-то пойдет не так, мы выдвинемся и приложим все усилия к тому, чтобы уехать отсюда, я обещаю, — произнес он наконец то, к чему долго нащупывал дорогу. — Пожалуйста, Джекс… — Марк протянул ему руку, и тот, напряженно глядя куда-то перед собой, бездумно, автоматически взял ее в свою. — Что ты думаешь?..       Он почти ничего не думал. Одна только серьезность и Марка, и Виктора при разговоре об этом была за гранью его понимания. За те несколько секунд до его ответа пришло и сменило друг друга несколько бессловесных смутных ощущений, среди которых было и осуждение, как Марк мог вынашивать эту идею в одиночестве; и опровержение этого — подозрение, что тот только что во вдохновении надумал это; и страх, что прежде они почти не сталкивались с трудностями существования здесь и не знают, что такое дикий Великий Медведь — тем более Марк, не трогавший ни топор, ни ружье и ни разу не свежевавший и зайца.       — Если мы уедем в Ванкувер, то сможем вернуться, — заговорил он вдруг, не зная зачем; язык сам продолжил: — Но мы привезем лекарства, оружие и топливо, чтобы при случае улететь. В следующей раз с ангиной может не свезти, — Джексон скептично глянул на него.       Мысль продолжала движение в отрыве от него, и едва он произнес это, наконец, нашла и словесно выразила самое важное, что должна была найти сразу же — что в последней метели они могли закончиться. И, он думал, Марк этого не понимает так, как это понимаю я, потому что когда я тащил его сквозь метель, когда копал сугроб перед дверью и все те дни сознавал, что это конец, Марк не сознавал ничего.       — Но как только мы приедем в Ванкувер, мы не захотим уехать! — он просяще глядел на Джексона, сидевшего опустив голову в пол, и заговорил, едва тот открыл рот возразить: — В Ванкувере все есть… и эти деньги, и много еды, и машина, и все, и мы просто не уедем оттуда, мы найдем миллионы причин…       — И будем правы, если найдем достаточно много, чтобы…       — Джексон, это нечестно!       Он замер, испуганно открыв рот. Взгляд метнулся на него, но тот будто бы ничего не заметил и начал говорить, едва почувствовал паузу:       — Ничего не закончилось здесь только по божественному промыслу, Марк, и если бы не а-абсолютная случайность, мы бы замерзли в этой метели насмерть.       Не готовый услышать это, Марк растерялся — ровно на секунду и, только уловив подобие нужной мысли, воскликнул:       — Я знаю, я знаю, Джекс, но мы сможем больше не допустить такого. Не гляди так, мы можем! Мы будем внимательны к погоде, будем сидеть в одном месте, будем, будем… Я буду помогать тебе. Сейчас ты ходишь один и охотиться, и за дровами, но я буду теперь ходить с тобой, я научусь, и лук, Виктор говорил, как его сделать, и все будет просто прекрасно, я обещаю… — лепетал он, но был прерван монотонным, упрямым возражением:       — Марк Туан. И что ты сделаешь, если из ниоткуда начнется метель, когда мы будем далеко от дома? Что ты сделаешь, если мы потеряемся? — отрезал Джексон и, поймав обвинительный, обиженный взгляд, заговорил мягче: — У нас есть сигнальный пистолет. Я нашел патроны. Мы пока можем охотиться. Мы очень близки к тому, чтобы уехать. Ты понимаешь? — Джексон требовательно посмотрел в растерянные, молящие глаза Марка: — Родной, — он взял бессознательно сопротивляющуюся ладонь в свою — тот недовольно сжал ее в кулак, не давая переплести пальцы. — Ты не возьмешь меня за руку? — устало спросил; Марк помедлил, крепко и напористо сцепил челюсти, но расслабил ладонь. — Родной, давай мы просто… дойдем до маяка? Просто на всякий случай…       — Ничего не всякий! Как только мы заметим самолет, выстрелим и не подумаем! А вдруг он больше не прилетит, — кривлялся Марк, сейчас считая Ванкувер милым разве что в последнюю очередь и с точки зрения ландшафта, — это наш последний шанс...       — Тшш, — Джексон приложил палец к губам. — Виктор в доме.       — Виктор? — Марк замер.       — Да, это неважно, просто, пожалуйста, родной… — он болезненно поморщился. — Давай мы просто придем туда, и, я обещаю, если мы решим пожить на Медведе, мы пропустим самолет, я обещаю…       — Неправда!       — Марк Брайан Туан, — процедил Джексон, неосторожно повернул его лицо на себя и уставился в глаза — в них был вспыльчивый, инфантильный аффект, очевидно, тот совершенно его не слушал. — Ты чуть не умер на этом блядском острове.       — Джексон Брайан Ван, — тем же тоном передразнил Марк, но ничего не добавил — повисла неловкая пауза.       У Джексона не было второго имени.       — Дурень.       Устало улыбаясь, Джексон закатил глаза.       Рукой он притянул Туана на себя и, когда тот, виновато улыбаясь, спрятал нос ему в воротнике, часто-часто затрепал по макушке сквозь шапку. У него не было ни единой идеи, как сказать это пришло Марку в голову; но как бы ни пришло, он чувствовал, пришло хорошо: разговор, набравший обороты и переживший и Джексонов, и умер, и передразнивания, перед возможным решением проблемы взял перерыв — на успокоиться. Наступило непродолжительное молчание.       Мысли Джексона бродили вокруг недавней метели. Ее последствия обыкновенно не упоминались вслух, словно до пробуждения Марка из истории их жизни были стерты пару дней, но сколько не игнорируй эту свежую рану, она кровоточит, и поэтому последние недели, за чтением вслух, когда Джексон кончал абзац и останавливался, чтобы спросить у лежащего поверх его колен Марка, не засыпает ли тот или не больно ли ему глотать, когда он видел обращенный на него улыбающийся взгляд — чуть ироничный, чуть ласковый, естественный, который смотрел на него каждый божий день и в Ванкувере, и на Великом Медведе — ему сносило крышу от удивительности самой этой привычности, и тогда он думал, что мог бы никогда более не увидеть этого взгляда, тогда сам Марк улавливал совершившийся за секунды прилив тепла, восторженного удивления в глазах напротив, и его прежняя улыбка менялась, становилась чувственней и выражала понимание: я знаю, о чем думаешь ты, теперь я тоже об этом думаю; не задав ни единого вопроса, Ван откладывал книгу, наклонялся к губам и целовал их так нежно, так чувственно, как если бы от нежности и чувственности поцелуя зависела его жизнь.       Радость и потрясение, что Марк все же жив, еще не угасли в нем. Порой с аутистической зацикленностью Джексон ловил его на тех же мягких движениях бедрами, когда тот уходил в уборную или поднимался к книжному шкафу, на заинтересованно и вопросительно нахмуренных бровях, когда книга лежала у него поверх скрещенных ног, на улыбке закрытыми губами, когда очерчивались низкие скулы, выступали и округлялись щеки по уровню носа — и во всем этом привычном способе выражения эмоций он порой видел, что Марк действительно жив. И даже когда Марку было тяжело, когда он томно вздыхал, морщился и с видом умирающей лани пластом лежал на кровати, когда за ангиной последовал отек гортани и в течение нескольких дней он не мог говорить, Ван в отдельные редкие минуты ловил себя на распирающей радости — всё это ничего, потому что Марк жив.       Факт, что Марк жив, однако, самим Марком был принят как данное. Часто ему думалось, что ничего вообще не изменилось, а если и изменилось, то весомым из всего этого было только одно — забота, в течение болезни окружавшая его неустанно и без жалоб, привнесла внутрь него самого новую лень и тлетворность. Он чувствовал себя капризнее прежнего. Пугался вспышек недовольства, которые посещали и, быстро уходя, оставляли воспоминание о жгуче-озлобленном самоощущении. Оно почти не выражалось в поведении: слишком стыдно. Осознание долга уплывало из рук. Марк переставал себя понимать.       С большей чем прежде откровенностью он пробирался через эти мысли, пытался нащупать в них правду, но заговоривший раньше его готовности Джексон вынудил его продолжить это делать вслух.       — Я не…       Марк перебил.       — Не нужно, — лицо поморщилось; он неловко улыбнулся. — Я знаю, что ты скажешь, но… — Марк задержал дыхание, — Обыкновенно... когда такие вещи происходят… мне легко нащупать правильный путь, я знаю, что должен делать, понимаешь? Мне странно в последнее время, возможно, это как-то связано с болезнью, но меня больше как-то… уносит. Отчего-то сегодня мне тяжелее, словно этот вопрос… мне показался вдруг более важен. Но... Ты прав, — он уверенно посмотрел на Джексона, и рука непроизвольно крепче сжала его руку. — Ты должен быть прав. Мы должны уехать, и, — он отвернулся, — так должно быть лучше. Когда я лежал будто бы без сознания, я как бы… был в сознании в какие-то моменты, я пытался услышать, здесь ли ты, или я у… — начал и, оправившись, заговорил быстрее: — Я просто боялся, что мое сознание начинает разлагаться или что-то вроде того, что скоро я буду сходить с ума, начнутся галлюцинации, я тебе говорил, я очень боюсь этого, и мне нужно было как-то проверить, что я ж… м, что я в порядке, и мы еще рядом, — он замялся, чувствуя, что нужно как-то закончить сказанное. — Мне просто… странно последнее время, — повторился. — Но я знаю, что нам нужно домой. Я знаю.       Замолчав, не уверенный, что сказал именно то, что нужно было сказать, он повернулся и поглядел на Джексона — тот посматривал на их сцепленные пальцы и поигрывал ими: большим выводил линии по тыльной стороне ладони, переворачивал ее порой, чтобы провести по запястью; опустив взгляд на его руку, Туан, привлекая внимание, чуть сжал ее.       — Мы друг друга не потеряем, — Джексон утвердительно стиснул челюсти. — Я люблю тебя. И мы уедем отсюда. Как только тебе станет лучше. Во всяком случае… мы будем говорить еще. Но чуть позже. К тому же… дома, правда, Виктор, — он поморщился. — Вряд ли, конечно, тут есть звукоизоляция, так что...       Туан неловко улыбнулся.       — Ладно, идем. Сегодня поведу тебя пить кофе, — Джексон поднялся.        Усталый, Марк откинул мысли о том, что они не договорили — по крайней мере, ему так не казалось — и невольно, духовно стремясь чувствовать себя лучше, вновь задался беззаботным вопросом, где вообще можно на этом-то острове приготовить, а тем более откопать кофе. Он не озвучил его: предчувствовать сюрприз было приятно. Марк позволил за руку поднять себя с порожка, юркнул в теплый дом и, смеясь, обернулся, когда услышал обезьянничающее Джексон Брайан Ван позади себя.