The long light

      Даже не раздевшись после продолжительной вылазки по дрова, Джексон стоял в дверях и с тоской лени и зависти поглядывал на Виктора: тот усаживался на разложенное недалеко от камина одеяло, теплое и пушистое, весь укутанный в воздух натопленной комнаты, воздух теплый и пушистый — тот воздух, который не дует Джексону, потому что он опять идёт на улицу, потому что обещание есть обещание. Скрепя сердце, взяв с Марка клятву ни при каких обстоятельствах не отпускать его руку и всегда ступать позади и только по тем следам, которые он будет для него прокладывать, он устало закивал, мол, да-да, мы идем, беги собираться — и закатил глаза, когда тот полетел надевать свои бутузные штаны.       Когда они вышли, солнце значительно клонилось к западу. Набегавшись за сегодня, Тилля без прежнего энтузиазма вела носом по снегу, петляя, куда бы обоняние ни завело ее, словно ей было глубоко безразлично в какую сторону идти, если уж идти надо, словно, как и Джексон, она бы предпочла остаться дома, и единственным по-настоящему исполненным жизни созданием среди них был Марк — раскрасневшийся, он перескакивал из ямки в ямку по протаптываемым для него следам, при каждом прыжке увесисто дергая Джексону руку. Марк ничего не говорил, не обадривал его усталость, но улыбался так задористо и солнечно, что тоска Джексона постепенно рассеивалась.       После десятка минут таких упражнений он выдохся:       — Напрыгался? — оборачиваясь, спросил Джексон.       Тот в ответ энергично закивал; глаза, блестящие морозом и приливом физических сил, бесцельно скользили и останавливались на нем только мельком, как у Тилли, стоило ей в первые минуты прогулки для разминки навалять несколько кругов вокруг дома, и Джексон веселился, наблюдая их радость наконец выбраться из темного, душного дома.       До бухты они добрались еще засветло. По ее никогда не тающему льду была раскидана кучка покинутых рыбацких хижин, а в самой дали на живой границе с океаном — пара высоких, снежных холмов, каждый из которых венчался деревянным домиком, и причем домики были полным подобием друг друга, разве что покрашены в разные цвета, как на близнецов хотя и надевают одинаковые комбинезоны, но одному дают голубой, а другому зеленый — для удобства различия.       Ван заговорил у лестницы одного из них, и, улыбаясь закрытыми губами, в предвкушении втянул скулы.       — Знаешь, как эти дома называются?       — Они называются?       Марк не отрывал озадаченного, блуждающего взгляда от холма.       — О да, — он дразняще рассмеялся чему-то. — Это единственные дома по всему Медведю, у которых я видел именные таблички. Так вот, тот что перед нами зовется “домом мизантропа”...       — Что? — сгримасничал Марк, но Джексон тут же продолжил:       — А вон тот — дальний — “домом философа”, а еще, — произнес с наступательной интонацией, чувствуя, что тот хочет заговорить: — У мизантропа на книжной полке стоит кофе, и не просто кофе, а целый батальон кофе, а еще, — он вновь повысил тон и произнес на одном выдохе, не в состоянии сдержать улыбку при виде рвущегося воскликнуть Марка: — Исходя из личности твоего благодетеля, я настоятельно советую тебе не слишком радоваться, — он добавил спокойнее: — Это еще, конечно, если мы сможем его приготовить.       — Кофе, — наконец получил свое слово Туан и выдавил это свое слово таким тоном, словно оно объясняло всё на свете; обращенные на Вана глаза восторженно блестели и будто бы искали понимания, когда как нашли в них то самое, что Марк больше всего любил в них видеть — умиленную насмешливость, потому что для Джексона его слово кофе объясняло только то, что Марк рад.       Закатывая глаза и передразнивающе произнося кофе, он еще не знал, чем именно это слово обернется для них.       Кофеварением у них всегда занимался только Джексон, но он был беспомощен без рожковой машины. Перед ним встало множество серьезных вопросов, например, как именно он предполагается помелить эти зерна без кофемолки? или, даже если он помелит, как именно этот кофе варить? требуется ли холодная или вскипяченная горячая вода? а если холодная, то где им ее взять? и если они даже, в конце концов, со всеми этим разберутся, как долго его надо варить? и надо ли его варить? Глядя на совершенно серьезную, деловую озадаченность Джексона, Марк упражнялся в остроумии: покоритель Великого Медведя, защитник и охотник, голыми руками валящий и разделывающий оленей и лосей, бросает оружие перед лицом семейства бобовых, а тот, оборачиваясь, передразнивающе кривился и высовывал язык — очень смешно.       Вопросы находили свои ответы с большей или меньшей меткостью. Разведя костер и постелив у него какое-то старое одеяло из домика, Джексон принялся карманным складным ножом сначала давить, а потом резать зерна, и как только он остановился на том, что это невозможно, как только пришел к отчаянному решению просто разжевать их, Марк выбежал из дома с ручной кофемолкой в руках — упала за кухонный гарнитур, едва достал ее. Привыкший к тонкому в пыль помолу, Джексон в гадливости глядел на кофейные ошметки размером с крупную занозу, среди которых были не меньшего размера куски ржавчины. Вся эта прелесть полетела в горячую воду. Ощипанной веточкой кедра он помешивал их кипящее грязное варево.       Когда шутки о покорителе Арктики исчерпались, Марк притих. Усевшись поверх одеялка и обняв колени, он поглядывал на Джексона и, как сквозь стекло, видел иной мир — уже далекий от них.              Вытянув ноги на близстоящий стул, он откинулся на спинку собственного и, скучающе склонив голову к плечу, наблюдал: Джексон. Спиной к нему, лицом в профиль — в руках серебристый питчер; глядя куда-то вбок, покручивает на весу взбитое молоко. Задумчиво молчит. Верхние пуговицы матовой, темно-синей рубашки расстегнуты: раннеиюньское пекло — плюс двадцать семь.        По винтовой лестнице застучали шаги, и Марк отвернулся к окну. Джексон опустил голову. Стукнув питчером по столу, он круговым движением сбил с пены пузыри.        — Кофе варите, ребята?        Мр. Ван уже виделся с ними сегодня, поэтому отвечать было необязательно, и Марк лишь лениво скосил на него взгляд. Джексон вливал эспрессо в прозрачный стакан со взбитым молоком — маленькая струйка текла также неспешно и тихо, как весь этот душный день. Когда пена, кофе и молоко отделились друг от друга ровными, мерно волнующимися слоями, он обернулся и, подойдя к столу, поставил стакан:        — Принести лед? — коротко спросил он.        Под внешней лаконичностью Марком ощущалось двойное дно: его взгляд флиртовал. Туан глянул на мр. Вана — у двери холодильника, запрокинув голову, тот пил из горла холодный кефир — и затем вновь на Джексона. Он многозначительно улыбнулся.        — Когда я последний раз видел тебя без Марка, Джекс? — закрыв дверцу, мр. Ван обернулся, подошел к столу и встал сбоку от него, посередине между сыном и племянником; на плече висело белое сырое полотенце — видимо, только после душа.        Текли медленные секунды, нарушающие приличия паузы. Взгляд Джексона тянул к себе, и Марк не мог отвести свой — тем более, что эта странная игра глазами была уже начата. Он чувствовал, что молчать долее нельзя, и когда паника заставила его открыть рот, чтобы сказать что-то — что он еще не придумал — Джексон повернулся на отца. Марк выдохнул. Лицо бросило в жар.        — Это было давно и неправда, — он с повседневным весельем посмотрел на отца и чуть улыбнулся. — Кофе, пап?        Боковым зрением Марк наблюдал его, идущим мимо достать фигурные формочки со льдом, и, чтобы никто ничего не увидел, закрыл глаза, как только по плечу, щекоча, пробежались и тут же исчезли его кончики пальцев. Он притянул щеки к зубам, чтобы не улыбаться.              — Если хочешь, можешь назвать этот кофе готовым, но я не знаю, как его назвать, — Джексон упал рядом на одеяло и, угрюмо опустив голову, вытянул перед собой ноги по направлению костра. — Пить половником. Больше ничего нет.       Он поднял на Марка взгляд, когда тот потянулся за этим половником, поднес его к носу и впервые принюхался: его лицо слишком очевидно сделало вид, что все не так уж плохо и       — Вполне миленько, — он улыбнулся, даже не попробовав.       Джексон какое-то время недоверчиво, с сожалением смотрел на него, пока, устало выдохнув, не отвернулся. Сжав скулы, отведя глаза, он смерил ими это дымящееся пойло и капризно спрашивал самого себя, как вообще при нынешних условиях они могут научиться готовить его лучше. Почему-то увидев здесь эти запасы кофе несколько дней назад, он не подумал о том, что готовить его придется в иных условиях. Почему-то ему представлялся милый коричный латте. На кухонном столике у него дома. А рядом вазочка с конфетками — кисть Марка тянется и берет одну.       — По какой вообще причине это должно быть так сложно? — вдруг начал сокрушаться он. — В Ванкувере все было так просто. Электрическая кофемолка, электрическая кофемашина, тысяча стаканов под рукой. По какой вообще причине мы тут торчим? — спросил он, и от неожиданности этого вопроса Марк сначала в недоумении замер, а потом рассмеялся.       — Ну извините, — ответил, чуть было не ляпнув, что не по его вине не был проконтролирован недостаток топлива, но вовремя прикусил язык. — Между прочим, главное пострадавшее лицо тут я. Это я люблю кофе.       — Главное пострадавшее лицо тут бариста, потому что готовка этого г… — Джексон закрыл глаза, успокаиваясь, и почти тут же открыл их вновь: — Ты только вспомни, как дома это было прекрасно… я вставал в шесть, в половине шестого вытаскивал тебя из окна в машину, в половине седьмого уже дома, бежал варить тебе кофе, завтракал с родителями, шел к елям — и всё! Никаких ржавых ошметков!       Он вспомнил, как находил Марка у елей — развалившийся по пледу, с руками, подложенными под голову, он досыпал отобранные у сна часы либо притворялся, что делал это, и тогда мышцы вокруг глаз начинали подрагивать, скулы напрягались, а Джексон наблюдал за этим с нескрываемой иронией, пока все вдруг не взрывалось в единую секунду: тот кричал так нечестно или ну блин, открывал глаза, резко садился. Ван, улыбаясь, глядел ему в спину: на выпирающий из-под светло-серой свободной футболки позвоночник, поднимающуюся из-под ее выреза шею, подобие кудряшек, спадающих по ней, уже полураспрямившихся с тех пор, как их завили и уложили вчерашним вечером. На ту самую прелестную телесность, которой нет места на Великом Медведе, и значение которой здесь проступало для него. Тилля — еще месячная малышка — подлезала к пока не обернувшемуся Марку и прикусывала ему запястье, а тот поднимал ее в воздух, смотрел в обессиленной, сдающейся влюбленности на то, как она гортанно скулит открытым ртом, и не понимал, как земное создание может быть столь трогательным.       С тех пор прошел целый год, и, позже, забыв про кофе и наблюдая как эта повзрослевшая юная охотница лежит у них в ногах, поворачиваясь к костру то спиной, то боком, Джексон вслух выразил мысль, что их жизнь, в течение двух лет непрерывно длящаяся как одно, не имея в себе ни вех, ни событий, способных бы ее на них разделить, вдруг все же перешла в новую стадию, что они с Марком наконец заимели категорию прошлого.       — Вполне весомо, — пошутил Марк. — Раньше я бы никогда не подумал, что можно пить кофе половником. Такие события определенно… — он надул щеки, подыскивая слова, — знаменуют некоторый этап.       Ухмыляясь, Джексон толкнул его плечом в плечо.       Сидеть так было хорошо. Ему хотелось сравнить это с тем, как хорошо им было в Ванкувере, когда никто ничего не видел, когда они читали под елями, но он не был уверен в том, что там действительно было лучше. Возможно, ему никогда не было так хорошо. Он наконец отдыхал, они мирно говорили, и более ему не хотелось думать ни о каком предстоящем пути, ни о каких трудностях и невозможностях улететь отсюда.       — Помнишь Боккаччо, Марк-и? — вдруг спросил он, скосив на того хитрый взгляд.       — …после многих поцелуев, они легли вместе и почти всю ночь провели в обоюдном наслаждении и удовольствии, много раз заставив пропеть соловья… — читал Марк; книга лежала поверх его скрещенных ног, одной рукой он отгибал страницу, а другую запустил в свои уложенные пряди, порой закручивая одну вокруг пальца.       Джексон, прежде лежавший в его ногах поверх пледа, удивленно улыбнулся. В молчании, не прерывая течение текста, он осторожно поднялся, бесшумными шагами по траве подошел к берегу пруда, опустился с самого его краю и свесил ноги, так что они замерли у самой глади воды.       — ...причем Катерина правой рукой обвила шею Риччьярдо, а левой схватила его за то, что вы особенно стыдитесь назвать в обществе мужчин, — Марк дочитал абзац, озадаченно замолчал и затем медленно закрыл книгу.       Взгляд, блестящий похожим озорством и удивлением, скользнул вслед за Джексоном.       — На этом новелла окончилась? — спрашивая, тот не обернулся.       — Нет, — ответил, — еще несколько страниц, — но уверенный, что дочитывать они не будут, Марк отложил книгу, поднялся и теми же бесшумными шагами по траве дошел до пруда. Опустившись позади Джексона на корточки, он обхватил его шею рукой и ткнулся подбородком в плечо.       — Как тебе, Марк-и? — спросил тот, поворачиваясь на него лицом и почти встречаясь носом к носу, а Марк вместо ответа весело ухмыльнулся. Джексон посмотрел на прудик, помедлил, точно смакуя мысль или идею, и затем вновь обернулся; бровь намекающе и флиртующе изогнулась: — Не хочешь половить соловьев?       — Фу, Ван! — заорал Марк, пихая его в плечо.       Он упал на траву рядом с ним, свесил ноги к воде и ладонями закрыл глаза и щеки; глядя на пруд сквозь щели между пальцами, он часто, почти с ужасом моргал, пока вдруг не взорвался: оторвав ладони от лица, Марк принялся возмущенно верещать, сокрушаясь и не понимая, кому вообще в голову пришло написать это, кому в голову вообще пришло назвать всю эту неловкую порнографию хорошей литературой, кому вообще придет в голову читать это, когда есть и Диккенс, и Маркес, и...       — Лично я, — Джексон лукаво улыбнулся, — предпочел бы ловить соловьев, — он захохотал и, хохоча, повалился на траву, уворачиваясь от очередного толчка; преследуемый истерично-настойчивым Марком, выкидывающим руки в попытках достать его и толкнуть, он докатился до самого конца хвойной посадки, и только там Туан в растерянности остановился.       Замерев, он крикнул:       — Фу, блять! — и, поднявшись, ушел к их пледу.       Джексон приподнялся на локтях поглядеть ему вслед и после оторопелого молчания опять упал на спину, краснея и едва не сгибаясь пополам от гортанного хохота.              — Только попробуй сейчас сказать это! — Марк крикнул, поворачиваясь на него; половник с размаху полетел в котелок, и весь оставшийся кофе крупными брызгами расплескался им по штанам. — Это ужасно!       — Марк-и… — понизив голос, начал Джексон, но тот закрыл себе уши руками, чтобы ничего не слышать.       Когда он осторожно приоткрыл их, Ван посмеивался, смахивая с себя кофейную гущу. Заметив, что Марк слышит его, он язвительно добавил:       — А что, только ты сегодня хотел надо мной смеяться? — и затем добродушнее: — Да не буду я, не закрывай ты свои уши. Лучше скажи мне. Маркес или Гоголь?       Марк растерялся. Нахмурившись в недоверчивом непонимании, исподлобья он смотрел на по-озорному ускользающие от него глаза и пытался выяснить те мотивы, которые неожиданно вынудили того спросить это. Ответ пришел сам собой:       — Джексон Ван, — он высунул язык.       Джексон захохотал.       Оставшееся время прогулки они провели в воспоминаниях о книгах, которые читали у пруда. За один теплый сезон, начинавшийся апрелем и кончавшийся часто концом сентября, они одолевали не меньше тридцати романов — самых разнообразных, причем часто бездумно, ничего от книги не требуя и почти ничего не ожидая, впоследствии редко ее обсуждая. Читали почти с утра до вечера, смягчая саднящее горло с помощью кофе домашнего производства — шутил Джексон. У них были любимые авторы — весьма пестрая солянка из Толкина, Гофмана, Хемингуэя, Оруэлла и Гоголя, а недавно им приглянулся Маркес. Что-то из них всегда лежало в контейнере под елями — вместе со всяким учебным барахлом вроде тетрадок, учебников и сломанных точилок для карандашей.       Собираться домой начали, когда вокруг окончательно потемнело и приготовленные на костер дрова исчерпались, и если всякий раз утром могло казаться, будто бы северное солнце бессмысленно, потому что зачем оно нужно, если оно не греет?, то вечерами, когда температура падала до минус тридцати и сорока, становилась ясной эта ироничная иллюзия. Привыкшее к отсутствию солнечного тепла тело, не могло по-настоящему привыкнуть к вечерней стуже. Поэтому до дома они почти бежали — насколько по таким сугробам было действительно возможно бежать — молча, стискивая трясущуюся челюсть, во все усиливающимся духовном стремлении свалить с этого острова как можно скорее, уехать в Латинскую Америку, Южную Европу, Африку, на самый экватор, но не мерзнуть больше никогда в жизни.       Только зайдя на порог дома и почувствовав тот теплый, пушистый воздух Марк полушепотом простучал, что согласился бы каждый день читать этого Боккаччо, т-только б-б-бы т-теп-пло.       В комнате их ждал Виктор: в полусидячем положении, протянув ноги по одеялу и упершись в стену спиной, он дремал, и они решили не будить его. Спросив, не говорил ли Виктор ему откуда пришел, Марк подсел к самому камину, тихонько подозвал Тиллю, чтобы она прилегла рядом; а усталый Джексон, отвечая, долгожданно раскинулся по кровати:       — Несколько дней был в пути от Озерного района, — он утомленно закрыл глаза. — Кстати, по другому… не тому, где шли мы. Какой-то новый… прямиком до нас, но… Марк-и, представь: глубокая лощина, а на самом ее верху наравне с горами идет железная дорога — эдакий мост над пропастью. Наверное, ужасно красиво и не менее опасно, — Джексон зевнул и, подложив обе ладони под щеку, повернулся на другой бок.       Пронаблюдав за ним, Марк понимающе ухмыльнулся.       Вскоре он почувствовал, что остался один: послышалось сопение. Не желая спать и не зная, чем занять себя, он некоторое время лежал в задумчивости, затылком припав к тиллиной сухой шерстке на боку — та принимала своеобразные вечерние ванны и, вылизываясь, порой путала волосы Марка со своими, и он тихо хохотал, тыкая ее пальцами в ляжку, на что она недовольно скулила, причем открытым ртом, чем всегда у него вызывала особенное умиление.       Усталое ходить и мерзнуть, ломящее в мышцах тело пребывало в покое, и после долгих дней взаперти это состояние ощущалось едва ли не блаженным. Мысли, которые весь день тянулись к воспоминаниям о Ванкувере, вновь к ним вернулись, и он радовался, что сейчас в комнате так темно и тихо и что он не хочет спать: сон всегда вставал преградой на пути его желания о чем-то подумать. Испуганный утренним разговором, Марк еще не перечил тем итогам, к которым они пришли. Марк закрыл глаза и позволил фантазии брести туда, куда она сама проложит себе дорогу.       К его радости, он никогда не узнает о том, что заснул почти сразу же, без постепенного нарастания сонливости. Порой Марк просыпался, начинал вдруг вести какую-то мысль, которую якобы продолжал, но ничего и никуда не доведя, вновь незаметно засыпал. Некоторое подозрение на секунду закралось, когда его слипающиеся, горячие глаза поглядели на окно — оно запотело, но сама белая дымка, окутывавшая его, пульсировала зеленым и фиолетовым — началась и разгорелась аврора, но Марк тут же отверг пришедшее подозрение и решил, что за этот вечер достаточно надумал и навспоминал. На коленях проползя половину комнаты, он забрался на кровать и, наконец, окончательно заснул, припадая к плечу спящего Джексона.