The long light

      По пробуждении он застал аврору уходящей. Она бледнела, исчезала по всей шири одновременно, точно впитываясь назад в то небесное пространство, откуда пришла, и от двух ее покрывал — ядовитого салатового и фиолетового — осталось лишь побледневшее второе, сопровождающее ее уход и остающееся на обозрение последней, как длинная мантия. И пусть аврора почти скрылась — утро не началось: темень комнаты, уходящей сужением вверх и кончающейся люком, не проницало и молочное свечение панели радио, всю ночь шумевшего им в сон.       Он перелез через спящего Джексона, залез в стоящую колом парку и опустил капюшон глубоко на глаза. Комната остыла; изо рта выходил пар настолько густой, что сквозь него невозможно было видеть: видимо, камин отгорел уже давно; но от того, чтобы спуститься и разжечь его вновь, Марка останавливало мазохисткое, едва не заставляющее плакать чувство, что несмотря на то, что в эту секунду он ненавидел мороз больше всего на свете, нельзя было позволить себе поддаваться этой слабости, и Марк продолжал ходить по этой стылой комнате, растирая себя руками, чтобы согреться.       Он заставил себя выбраться на крышу маяка — будку в полувыбитых панорамных стеклах и смотровую площадку по ее внешнему кругу, с перилами и обледенелой подзорной трубой. Его колотило. Он старался стоять неподвижно, трясся и глядел на черный, матовый океан, как и их комната не пропускающий мерцание авроры, и думал то о Ванкувере — о том, что туда можно не вернуться; то о самолете — о том, что в авроре его не видно, и о том, что это, может быть, к лучшему. Внутренним слухом он улавливал прощание Виктора — не мудрить — и слова Джексона, в огорчении вспылившего, сказавшего, что если они здесь и останутся, то на это не будет никакой причины, и что будет это самая большая глупость на свете, и что сделают они ее просто потому что потому, и Марк не решался думать да и не думал о том, что тот прав, хотя точно понимал, говорил себе, что из-за всего этого между ним и Джексоном замрачнела недосказанность, как если бы оба взялись просто игнорировать точки зрения друг друга, полагая, что они в своем отличии неизбежно неверны и поэтому должны измениться к одной единственной (каждый за одну единственную считал свою), и разговор стопорился, всякий раз касаясь Ванкувера: они отвечали самим себе, а не друг другу, зная, что в противном случае проявится очередное недопонимание, приоткроется та ширма, за которой сидит конфликт, ими игнорируемый по негласному решению, и в этом была пугающая, отрицательная новизна, от этого в разговоре они, сознавая под собственными ногами минное поле и трепеща перед каждым шагом, делали вид, будто бы совершают привычный, ни к чему не обязывающий променад, и Марк боялся этого как конца и не понимал, что делать.       Сколь ни было благородно желание противостоять слабости и мучить себя всеми этими мыслями в утренней стуже, оно иссякло, и он пробыл там ровно столько, сколько счел приличным для того, чтобы его нельзя было заподозрить в трусости; нарочито спокойным шагом, задержавшись у стеклянной двери будки посмотреть на океан, он вернулся внутрь маяка и спустился на самый его низ разжечь камин, быть может, сварить кофе: горло, хотя и давая передышки, не переставало саднить. Скрип металлической лестницы, продавливание дерева на полу, чирканье спичек, стук дров о дрова, дыхание — каждый шум в идеальной тишине имел свой голос, и на каждый Марк обращал внимание, поэтому знал, что Джексон проснулся еще до того, как тот, помятый и укутанный в выцветшее лоскутное одеялко, появился на лестнице.       По старой привычке тот спросил про время, и Марк, посмеиваясь, пожал плечами.       — Ты видел здесь кого-нибудь с часами?       Щуря сонные глаза, Джексон улыбнулся:       — Кого-нибудь?       Он упал рядом, прислонился к стенке камина спиной, вытянул ноги по направлению света огня, и, зевая, роняя голову себе на плечо, прикрыл глаза. Марк слушал его ровное дыхание и, грея ладони над пока не греющим огнем, наблюдал спокойно застывшее лицо, тусклое спросонья. Один глаз чуть приоткрылся, и показался глядящий на него зрачок:       — Замерз?       Марк заулыбался:       — Ужасно. Когда проснулся, тут было так холодно, — вдруг он понял, что решение подняться на мороз противоречит обрисовываемой ситуации, и он замялся, чувствуя долг сказать до конца, куда он ходил и, главное, о чем думал, но одновременно предощущая, что этим будет приоткрыта та самая ширма, которую никто не хотел приоткрывать. — Там… — решался он, — была аврора, очень красивая, она почти закончилась, и я на секундочку поднялся посмотреть на нее. Ты не против?       Не улавливая его открыто виляющую интонацию или делая вид, что не улавливает, Джексон пожал плечами; он закрыл глаза, укутался в одеяло по самую шею и головой отвернулся в другую сторону.       — Можешь разбудить меня в следующий раз. Посмотрим вместе.       Туан проследил за ним внимательным, невольно настороженным взглядом, и когда тот окончательно затих, словно собираясь вновь заснуть, втянул и выдохнул носом воздух. Он отвернулся к огню. Во-первых, Джексон должен был ответить не это, он знал; тот должен был рассмеяться и спросить, все ли в порядке. А во-вторых, Марк никогда не обманывал Джексона. Это было не принято, даже по пустякам.       — Во сколько мы выдвинемся? — спросил он с языка, думая о другом.       — Не знаю, — отмахнулся тот и опять завозился. — Ближе к полудню, когда потеплеет. Нужно еще посмотреть, что там с этим медведем… Виктор сказал, видел его в округе маяка пару раз.       Усесться не получилось, и Джексон, оторвавшись от стенки камина, сгорбился над протянутыми ногами. Широко открытые глаза уставились перед собой, он мерно покачивался из стороны в сторону и тем же нейтральным тоном продолжил, когда Марк ничего не ответил:       — Его берлога находится прямо у воды в полукилометре отсюда. Нам идти ровно в противоположную, хотя это еще… не гарантирует безопасность. Если все будет в порядке, останемся там на ночь. Возьмем самое необходимое: кофе, спальник, воду, оружие, немного еды… — невыразительно, устало перечислял он.       Услышав первым в списке кофе, Марк неловко улыбнулся, но оправился, когда Джексон метнул на него отстраненный взгляд.       — Думаешь, еду нужно? — обеспокоенно спросил он.       — Отчего нет? — пожимая плечами, Джексон выпрямился и опять прислонился к стенке. — Это, конечно, китобойня, большая, но… мало ли, ее могли уже подчистить и до нас, — он помолчал, упрямо и невидяще уставившись перед собой. — Все в порядке?       Ладонями Марк водил высоко над разгоравшимся до тепла пламенем и ощущал на себе взгляд; ему не нужно было ни смотреть в ответ, чтобы понять, насколько тот был решительно нейтрален, ни прояснять чего-либо, чтобы знать, что это обман. Вдруг со всей ясностью он подумал, что они занимаются глупостями, что наладить все можно в одно мгновение, но десятки фраз вертелись на уме, и ни одна из них не обращалась в звук.       — Джексон, — Марк тут же оправился: — Джекс… — и поднял на него взгляд.       В направленных на него глазах он увидел ту же решимость, которую чувствовал за собой, вместе со знанием, что ширма сейчас приоткроется, и неизбежно что-то начнется — долгий разговор, не кончающийся пониманием. Голова опустела, не зная зачем, он произнес первое пришедшее на язык:       — Ты ведь всегда поймешь меня, правда ведь?       Едва сказав, Марк испугался, почувствовав провоцирующее начало: Джексон мог спросить в ответ, а с какой стати он должен, если его самого понять не пытаются, но тот только глубоко выдохнул и отвернулся, и Марк понял, что его вопрос оказал эффект противоположный, затронул предощущаемый, но тяжело исполняемый долг в первую очередь стараться понять друг друга.       Марк взволнованно заговорил:       — Меня опять гнетут мысли о Ванкувере. Когда я выходил наверх, я стоял и думал об этом… и… и о нас... — Марк попытался поймать его взгляд и продолжил, только когда на него посмотрели. — Я ничего не знаю, Джекс. Пожалуйста, не вини меня. Я сам… я ничего не понимаю, — говорил он и чувствовал, что это правда.       Его потянуло на пространный, многословный и спотыкающийся монолог — попытку в очередной раз, как и на Прибрежном Шоссе, объяснить себя, свое желание (я осознаю, что оно кажется скорее капризом, потому что я не могу… его доказать) остаться здесь (где нет цивилизации, нас ничего не обременяет, только мы и… ) и свою все возрастающую неприязнь по отношению к Ванкуверу (в котором нас ждут в первую очередь родители, а они никогда не примут нас), и сколь бы много в очередной раз Джексон не находил в своей голове ответов на каждое его предложение, он молчал, пока, усталый слушать, не почувствовал, что объяснения Марка пошли по новому кругу.       Не поднимаясь со своего места, он протянул руку и, настойчивым взглядом вынудив Марка замолчать, ответил на вопрос, своим звучанием не оставлявший его сознание:       — Всегда. Я всегда пойму тебя.       Мозг предательски возразил ему, что это неправда, потому что он по-настоящему не понимает Марка в желании остаться и все еще верит в то, что не даст этому случиться, но он тут же опровергнул самого себя некоторым смутным ощущением, не оформившимся в слова.       Он поднялся на ноги, подошел к Марку и, склонившись над ним, прижимая к груди свисающее с плеч выцветшее одеялко, заговорил:       — Потому что мы — одинаковые. Мы всегда можем поставить себя на место друг друга и сказать, что находимся на данный момент на ином только по чистой случайности, правда? — Марк быстро кивнул, хотел сказать, но тот с нажимом продолжил: — Не хотеть вернуться домой мог я… и это не я только почему-то, ты понимаешь? — спрашивал Джексон, бегал глазами по глазам Марка, ответно напряженным, сдающимся и сострадающим, и боялся, что выражается недостаточно ясно; он продолжил: — И ты понимаешь, что мы… пусть мы… мы говорим, что являемся одним целым, но мы… не родились так, понимаешь? И у нас не одна голова, а голова это очень опасно, — он устало, сочувствующе ухмыльнулся и выдохнул: — И что-то еще… оно всегда есть, и тогда, на ГЭС, когда я просил тебя дать мне пощечину. Ты понимаешь? Мне ужасно трудно не упрямиться, и я знаю, что тебе не меньше, я знаю, Марк, а еще какие-то функции… роль, которую мы невольно на себя берем, чаще всего не одна на нас, мы как бы… что-то выстраиваем по отношению друг к другу, и это часто... вынуждает нас вести себя... каким-то определенным образом, понимаешь? Или... — он почувствовал, что та мысль, которая только что серебрилась в его руках, его покинула, что он более не понимал, о чем именно говорил. Он разочарованно и потерянно выдохнул, поднимая согнутую спину. — Я уже сам...       — Я знаю, — Марк ухватился ему за пальцы, не давая выпрямиться. — Я знаю, Джекс.       Из-за этого разговора и вечерней темноты, которая их окружала, Джексон вдруг почувствовал себя уставшим, как если бы ночь была близка. Он свалился рядом с Марком на пол и, растянувшись по нему, укутавшись в одеялко, закрыл глаза у того на коленях.       Было непонятно, закончился ли их разговор, и оба молчали, ожидая, что другой что-нибудь скажет. Устав сидеть, Марк стянул парку и заполз под одеяло, укладывая тело в одной хлопковой кофточке на холодное дерево пола, а щекой прижимаясь к теплому плечу. Рука скользнула Джексону под свитер, пальцы ухватились за линию ребер, уходящую от живота за спину. Защищаясь от холода, плечи неудобно сжались, но он делал вид, что не обращает на это внимания, и замерзшим кончиком носа водил по нагретому под одеялом джексонову свитеру. Он отогнул мизинец и уперся им в Джексону в джинсы — ощутив сигнал, тот протянул ладонь и, найдя ладонь Марка на этом деревянном холодном полу, переплел его пальцы со своими.       Воздух приобрел странное спокойствие, совершенное умиротворение, как всегда в такие моменты недолгое, какое было с ними прежде и в Ванкувере, и на Медведе, и как всегда в такие моменты сложно поверить, будто бы бывает иначе — будто бы бывает непонимание, отчуждение, будто голос умеет быть жестким, будто бы в глазах бывает вызов, и сейчас, как всегда в такие моменты, всего этого более не существовало.       

***

      Они прогуливали пары. Ленивыми шажками огибали прудик, держа курс на родные пушистые ели — вечнозеленые, рядом с начавшим увядать газоном и далекими, облетевшими тополями с грязно-пшеничными стволами. Был прохладный ранний сентябрь; их последний год в университете только начался и начался неудачно — в каком-то смысле, конечно. С одной стороны, из первых двух недель они были на меньшей половине занятий, но с другой — здесь им было свободно. Скоро холода, и они старались не упустить ни дня, прощаясь с этим местом почти на полгода.       — Марк, милый, ты помнишь, что мне сейчас уходить? — Джексон ухватился за его предплечье, видя как у того под ногами начинает осыпаться в пруд искусственно поднятая кромка газона. Туан обернулся:       — Мне подождать тебя здесь?       — Не замерзнешь?       — Поиграю с Тиллей, — он лукаво улыбнулся, выискивая ее взглядом.       Еще совсем щеночек — похож на дворняжку со своей хулиганской косолапой походкой, но дымчатая шерсть благородно переливается и внутри мягкая, как пух. Ведя носом по траве, она семенила неподалеку и уже приближалась к елям, где за лето привыкла проводить дни в игривом безделье.       — Сколько там уроков? Когда уже тебе не нужно будет уходить?       Тилля остановилась в отдалении и обернулась, выжидая, пока они подойдут достаточно близко, чтобы она могла бежать дальше.       — Четыре, включая этот. Потом экзамен, и остается только дождаться, когда мы выпустимся из универа и отец-таки купит нам вертолет. Едва ли это будет что-то стоящее. Это наверняка дьявольски дорого.       Марк хотел ответить, но наступил слишком с краю: земля обвалилась, ботинок скользнул в пруд — Джексон среагировал молниеносно и потянул на себя, схватив за локоть, так что воды коснулись лишь подошва и половина пятки. Неожиданно потеряв почву из-под ног, Туан перепугался: он тяжело задышал, взгляд в непонимании и растерянности забегал перед собой, пока не увидел Джексона.       — Ты в порядке? — вдруг спросил он и сам не понял зачем.       — Что?       Марк непонимающе смотрел ему то ли на подбородок, то ли на губы, не зная что. Он просто свалился, просто перепугался и видел, что Джексон тоже перепугался, поэтому хотел извиниться, что все так случилось, но этого всего было не объяснить, и он не мог придумать всё же что.       — Я… — Туан начал, замотав головой, но замолчал — Ван закатил глаза — и он не понял почему.       — Ботинок мокрый? — с умиленной усталостью спросил тот, нагибаясь упереться в газон коленом и посмотреть, насколько все плохо. Марка вести домой было опасно — он и так бывал там слишком, слишком подозрительно часто.       — Совсем чуть-чуть, — пробормотал Туан, приподняв ногу, чтобы позволить Джексону стянуть ботинок — тот залез в него пальцами и тяжело вздохнул.       — Идём, — он ухмыльнулся, поднялся и, метнув опасающийся взгляд на подъездную дорожку к дому убедиться, что там никого нет, перекинул руку через плечи Марка. — Я отведу тебя к елям и оставлю. Обязательно сними этот лапоть и закутай ноги пледом, хорошо? Я оставлю кардиган, чтобы ты не замерз, — он вновь глянул на подъездную дорожку, затем свободнее улыбнулся и мельком поцеловал Туана в висок.       Гуляя вокруг озера, они обыкновенно не решались приближаться слишком: на них могли случайно взглянуть мачеха либо отец; и если бы однажды так, правда, случилось — Джексон и думать не хотел, но знал, что именно бы последовало за этим.       Они медленно двинулись вперед вдоль прудика.       Порой, уставая скрываться и особенно нуждаясь в Марке вечерами, когда он был вынужден засыпать в одиночестве, он решительно желал, чтобы все в конец раскрылось. Порвав со всем, они бы уехали на север Канады или Аляску. Сняли бы себе квартирку и, кроме друг друга, никогда не имели бы иной семьи. С озлоблением в этот же самый момент он понимал невозможность этого: отец любит его, а еще, как ни крути, они с Марком зависимы от его денег, и только благодаря им большинство их желание может воплотиться — даже сейчас, Ван подумал, они бы никогда не получили вертолет, никогда бы не получили возможность выучиться управлять им — это чудовищно дорогое удовольствие, и, боже, без отца у них не было бы даже Тилли — ирландский волкодав стоит немеренных денег.       В приторной горечи он говорил, что никогда ничего не поменяется. А еще уходить уже через несколько минут — занятие длится два с половиной часа, и он вернется, только когда стемнеет, когда Марку будет почти пора домой. Джексон тяжело и угрюмо выдохнул.       — М?       — Нужно уходить, — Ван грустно улыбнулся: они подошли к елям.       Под ними лежал пластмассовый контейнер с пледом, подушкой, книгами, которые они не успели вернуть домой, а также университетскими тетрадками: здесь они вместе готовились к парам.       — Мы с Тиллей будем ждать тебя, — хотя ему и было тоскливо от мысли, что придется привести здесь часы одному, улыбка невольно вышла теплой и успокаивающей — невольно она всегда выходила такой. Можно было вернуться к себе, но этого хотелось еще меньше: здесь хотя бы всё про Джексона, всё Джексон — его дом.       Теперь, за елями, никто ничего не видел. Потянув Марка ближе, он обхватил его за шею; пальцы забрались в суховатые от лака, искусственно завитые прядки и медленно заскользили между них. Ему нравился запах лака — он привык и к нему, и к их неряшливой курчавости — она ужасно шла Марку. Не было ничего, что бы не пошло ему. В приливе тоскливой нежности Джексон крепче обнял его и, словно испуганно, задышал чаще, втягивая и втягивая в себя этот сухой, приторный запах.       Он знал, что Марк будет читать здесь — специально для него они взяли сборник рассказов Джойса, чтобы тот не скучал и, главное, не начинал ни одно крупное произведение без Джексона: все романы они читали только вдвоем, вслух — прямо здесь, где сейчас Марк будет читать один. Ван так не хотел, чтобы тот читал один, даже подумал не поехать на занятия — но это было невозможно: деньги были заплачены, за них они отвечали перед отцом.       — Приятного чтения, Марк-и, — он отстранил его. — Годик. Только годик. И мы улетим отсюда, мы улетим, по крайней мере на все лето, слышишь? — говорил он, уверяя и себя, и Марка, что так обязательно будет; говорить об этом было облегчением.       Туан радостно закивал. Обессиленно выдохнув, Джексон со смягченным нежностью смирением посмотрел на него — на его ободряющий взгляд, его теплую улыбку закрытыми губами, на низкие скулы, которые от нее очерчивались — и в очередной раз подумал, что ему не на что жаловаться; что цена всего того, на что он глядел, была слишком велика, и он платил недостаточно. Прижав ладонь к щеке, он поднял его лицо на себя и непродолжительно, трепетно поцеловал.       — Возьму Тиллю, — грустно заметил он, отстранившись, и скинул с плеч кардиган.       На прощание Джексон помахал свободной рукой — на второй, высунув язык и свесив уши, болтался их маленький волкодав; как всегда, она отправилась с Ваном до самых ворот, а оттуда бежала к Марку, через все поле, как стрела вплоть до самых елей, точно спасаясь от преследования. Отрываясь от книги, тот всё брал ее, балбесничающую неподалеку, на руки и принимался увещевать, что вскоре она вырастет, и они точно уедут отсюда — еще совсем немножко — годик, только годик.              Они вспоминали те нервные деньки всю прогулку: в пути на китобойню, внутри нее самой — ее полого и костлявого, как скелет кита, здания — и дорогой назад; говорили на полутонах, мирнее обычного.       Останавливаясь посреди широкой дороги, Джексон поднимал ладонь с рукой Марка и дергал ему кончики пальцев, по очереди, сквозь варежку, сетуя в воротник то на то, то на это — на отца, прозрачно намекающего на близость их дружбы, когда Джексон в болезнь Марка сбегал к Туанам на ночь — тогда обоим казалось, что это конец, и они раскрыты, но небеса благоволили — все обошлось; или на камеры в их университете, много раз замечавшие то, что обыкновенно никто не видел, и всякий раз — будто бы наверняка, будто бы конец, но небеса благоволили, и все обходилось. Марк слушал вполуха, хмурился насмешливо, не понимая, что Джексон делает с его пальцами, и когда ему становилось больно, когда тот заговаривался, он смеялся, сжимал ладони в кулак: Джекс — и Ван извиняюще, криво улыбался — прости — но вновь щипал их, когда они брели по припорошенной тропинке к маяку, носками берц раскидывая снежок.       Еще помня об утреннем разговоре, они слушали внимательнее, нарочито акцентируя собственные попытки услышать и понять друг друга. Даже сошлись на мысли, что если они все же улетят с этого острова, едва ли они вернутся в Ванкувер — поедут или на Аляску, или в Сиэтл, или же вообще в Торонто или теплый Иллинойс — поближе к Великим Озерам.       За ужином из кофе и найденных на китобойне рыбных консервов было решено, чтобы не упустить самолет, дежурить наверху — с пробуждения и до ночи, чередуя примерно по полчаса смены Марка, смены вместе, смены Джексона, смены вместе и теплый отдых у камина. Тилля же была вольна присутствовать или отсутствовать, когда ей только заблагорассудится, а она, всегда имея большее расположение к Марку, проводила свое время с ним — в тепле или на морозе — и лишь порой, быть может, в знак уважения, оставляла его, чтобы составить компанию Джексону там, наверху.       Последнее дежурство того дня выпало Марку; вместе с Тиллей они уселись у крышки люка; чтобы согреться, он прижался к ней сбоку и, занимая себя, гладил варежкой развеваемую сквозняком дымчатую шерсть. Перед уходом он выпил целый термос горячего кофе, поэтому через десяток минут, когда твердая подошва берц застучала о железо лестницы под ним, он еще совсем не замерз.       — Ничего не случилось? — они с Тиллей в удивлении обернулись на высунувшуюся из люка голову Джексона. — Я же только вышел, разве нет?       Тот отсутствующе улыбнулся. Он подтянулся из люка, стукнул о пол берцами и, еще не выпрямившись в полный рост, потрепал по очереди Марка и Тиллю по макушке. Он ушел к перилам. Туан наблюдал за ним, машинально поглаживая тиллину спину.       — Просто скучно там, — наконец ответил он и пожал плечами. — Я отогрелся, подумал… это же последнее дежурство, можем вместе тут. И это... последние дни все как-то наперекосяк, — говорил он вперед; чтобы лучше слышать его, Марк подошел ближе и, заползя тому под руку, навалился на перила. — Сегодня как будто бы… как всегда, но мне все еще… неспокойно, — Джексон посмотрел на него и улыбнулся, и хотя улыбка вышла нескрываемо печальной, самим ее присутствием он пытался дать понять, что все в порядке. — Понимаешь?       Марк театрально выдохнул.       — Конечно, понимаешь. Прости, — он замотал головой, собирался еще что-то сказать и передумал.       Несмотря на то что дневная безмятежность угасала, ее угасание было замечено вслух, и Марку стало свободнее: это уже лучше, чем было, потому что они говорят друг с другом. Он, впервые за последние дни, с внутренним согласием почувствовал свой долг быть Джексону поддержкой, потому что это лучшее, что он мог Джексону дать, и его жесты приобрели всегдашнюю автоматическую мягкость.       Он ничего не сказал; воздух вокруг поменялся от одного его самоощущения — уверенного в том, что если сейчас и не все в порядке, то потом неизбежно будет, потому что иначе никогда не бывало. Сущность и выражение у этого чувства всегда были физические: Марк вылезал из своей варежки, пальцами пробирался в варежку Джексона и, сжимая теплую ладонь внутри нее, получал ответное сжатие, часто слишком волнительное для обыкновенного; он проскальзывал в промежуток между Джексоном и перилами и, обнимая его второй рукой, прятал лицо на меховом воротнике парки; он нарочито и бессознательно возился по нему носом, потому что так было милее, и удовлетворенно выдыхал, когда после этого его обнимали в ответ.       Неожиданно Джексон рассмеялся:       — Я вот все думаю и не понимаю… мы целыми днями только и говорим, что о Ванкувере. А ты туда не хочешь. Как так?       Марк затрясся от смеха, но, смущенный словно в этом был комплимент, ничего не ответил.       — Как мы приехали на Медведь, так… я не знаю, — расходился Джексон, — просто это порой… вне моего понимания. Сильнее, чем после физкультуры, — он закатил глаза. — Серьезно, у меня до сих пор это не укладывается в голове, я не знаю… а если серьезно. Почему тебе не хочется домой? Нет… почему ты говоришь о доме и не хочешь туда?       — Не знаю, — Марк небрежно пожал плечами, скрывая, насколько все то, что говорил Джексон, льстило ему. — Ты прав, это несколько… не знаю, просто мне приятно вспомнить это. Как законченный этап, но очень… дорогой и милый. Не знаю. Я просто… не думал об этом. Но я, честно-честно, не против, если мы отсюда уедем и поселимся где-то на Аляске, — вдруг добавил он и поднял на того голову, сейчас это честно-честно ощущая.       — Об этом мы еще поговорим, — иронично отмахнулся Джексон, и Марк тут же возмутился:       — Но я серьезно.       Тот хмыкнул:       — Верю.       Марк сузил глаза. Он понимал, что ему не то что бы не верят, но даже не пытаются это скрыть. И что это к лучшему. Продолжать шутливость он не стал, не уверенный, что после всех этих дней она была бы тут уместна, и вновь зарылся носом в меховой воротник. Становилось холоднее.       — Пока стоим тут… я все смотрю на океан, и… тебе не кажется, что там что-то шевелится? На льду, вон там. Я не уверен, это будто бы камень, но… он как бы… не знаю, — забормотал Джексон спустя несколько минут, и Марк обернулся. — Это либо медведь, либо моя паранойя, — пошутил он. — Не знаешь, что и хуже.       Марк ничего не увидел. Выбравшись из рук, обдуваемый со всех сторон ледяным ветром, он решил разок попытать подзорную трубу, но сквозь корку льда на верхней линзе ничего невозможно было разглядеть.       — Не знаю, — он вгляделся из уважения к беспокойству Джексона, самому не желая думать об этом. — Не знаю, — повторил он. — Мне кажется… если бы это был медведь, Тилля бы заволновалась. Она всегда так. Если рядом животные. Ты же знаешь, — Марк с опаской посмотрел на него.       — Знаю. Но это очень далеко…       — Эй, ну, — он потянулся к Джексону рукой; обратившись на Марка, его лицо попыталось принять ласковое выражение, но беспокойство не могло исчезнуть, оно оставалось во взгляде и тревожно нахмуренных бровях, а Марк улыбался, глядя на эту растерянность. — Идем вниз. Мы весь день на улице. Даже если медведь… мы ведь дома, нам ничего не угрожает…       — Но нам нужно ходить за дровами и… — попытался возразить.       — Нет, не нужно, — он прервал настойчиво и одновременно мягко. — А если нужно, то потом. Сейчас просто… нет смысла беспокоиться. Нам ничто не угрожает. И у нас есть Тилля. Если медведь подойдет слишком близко, она точно даст нам понять. Ты сам знаешь. Ты мне рассказывал, — намекал он на случай с лосем.       Джексон чувствовал поднимающееся сопротивление, в беспомощности посмотрел на Тиллю — та лежала мордочкой поверх своих лап, исподлобья глядя на них — и уже хотел возразить, когда вновь встретился взглядом с Марком. Что-то сказало ему, что не сейчас. Он заставил себя смолчать. Он сдался и выдохнул.       — Ладно. Я волнуюсь, все равно волнуюсь, — честно признался Джексон, — но пусть будет так. По крайней мере… ты прав, здесь все спокойно. Идем. Хватит улицы на сегодня.       Марк тепло и благодарно улыбнулся ему. Пропустив Тиллю первой, они вернулись на маяк.