***
Она думала, что самое страшное и дивное позади. Думала, что сможет избавиться от дневника, что увиденная обездвиженная девушка — чистое совпадение, что ей было не миновать периода чёрной полосы в своей жизни, но ему придет конец. Скоро. Прямо сейчас. Ведь так? Хотелось верить каждой частицей уцелевшего рассудка. Но она ошиблась. Все те события, бывшие не так давно, оказались лишь отправным пунктом, побуждающим идти прямо вперед — в никуда, в неизвестность. И дорога одна-единственная, ступив на которую невозможно обернуться назад. Шаг влево, шаг вправо — исключено. Это не те правила, и подпись твоя не нужна. На протяжении недели Анна посещала уроки, но её присутствие приравнивалось к отсутствию. Успеваемость медленно, ступень за ступенью падала, блеклые стены и скрипящие напольные доски оказались очень даже подходящими предметами для внимания, кожа под глазами, некогда имевшая здоровый оттенок, стала темнеть, воспаляться от недосыпа. Но даже эти дневные метаморфозы не могли сравниться с ночными. Не зная в какой определённый момент, Паверсон стала бояться наступления темноты, что сокрывала, поощряла своих отпрысков — ночных кошмаров. Каждая ночь порождает новую сюжетную картинку, но происходит всё в неизменном месте. Только Анна прикрывает налитые свинцом веки, мечтая о нормальном сне, те тут же рефлекторно разлепляются, и она чувствует, что смотрит на вещи чужими глазами. Зачастую её окружают чёрные кафельные стены, старый деревянный столик, надломанный табурет подле и узкий дряхлый шкаф в углу. На окне, единственном источнике хоть какой-нибудь связи внешним миром, и то решётки, что лишь усиливают схожесть комнаты с тюрьмой. Железная кровать у стенки, застеленная такими неправильными белоснежными простынями, походит скорее на больничную койку. Здесь серые дожди никогда не кончаются. Скрип матраса, и Паверсон подходит к висящему напротив небольшому зеркалу, на котором красуется одинокая трещина посредине. Первое, что она увидела — это насыщенно-карие радужки, кажущиеся больно знакомыми. Второе — отражение, которое вовсе принадлежало не ей. Это был мальчик лет девяти с тёмными короткими волосами и по-детски прекрасным лицом. Чисто-белая футболка, серый, на размер больше, чем надо, пиджачок, и этого же цвета штаны до колен — такой была его форма. Но далеко не детский взгляд — скучающий, отстранённый, апатический — буравил самого себя и, вероятно, мог разукрасить пыльное зеркало дополнительной парочкой трещин. Этим ребёнком оказалась Анна — очутившаяся внутри его тела, ограничена в любых желаемых действиях. Она могла лишь чувствовать внутри глубочайшую пропасть и даже не догадываться об источнике её происхождения. Такие перебросы в чужое тельце, пусть даже ненастоящие, высасывали запретный запас жизненных сил, подпитывая сны, делая их куда более реалистичными, чем положено. И по началу они были однотипными: мальчик сидел на своей кровати, свесив ноги вниз и глядел в одну точку не моргающим взглядом. Под кожей Анна чувствовала не кровь, а вязкое отторжение, которое было не просто ничтожной частью ребёнка, а и одним целым с ним. Мир не принял его под своё крыло, оставив ни с чем — той самой пустотой внутри, которую требовалось заполнить хоть чем-то. В четвертую ночь после происшествия в стенах Хогвартса её сны изменили фон, но центральным образом оставался тёмноволосый мальчишка. Он (она) сидел в дальнем углу длинного стола, за которым по обе стороны располагались дети, образуя отдельные возрастные кучки. Помещение являло собой столовую в таких же блеклых серых тонах, что и форма детей. У противоположной стены находился стол для грязной посуды, которую нужно было туда ставить, заканчивая приём пищи. В проеме дверей стояла женщина немолодых лет, а её короткие, выцветшие рыжие волосы были уложены отвратительными волнами. Плотное клетчатое платье бордового цвета не вписывалось в цветовую гамму, в общем, как и вся она. Крошечные глаза, следящие за детьми, заложенные за спину руки, сухорлявая фигурка — эдакая надзирательница. А мальчик всё сидел вдали один, ссутулившись, и бездумно помешивал ложкой остывший суп, в то время как половина детей заканчивала со вторым блюдом. Как вдруг в его тарелку метко прилетел кусок сухого хлеба, разбрызгивая жирную юшку на чистенькую форму. Пока он ловил насмешливые взгляды детей, обращенные к нему, белокурый мальчик за столом напротив, сидя на определенной дистанции, сверкал своими зубами, перешептываясь с кучкой друзей рядом. А потом раздался его писклявый голос: — Смотрите, дикарь опять сидит один и грустит по родителям! Кареглазый мальчик лишь мимолетно взглянул на того, опустив обратно голову. Здесь, в приюте, все дети жили без родителей — конечно, они думали о них, и многие, кто вообще знал своих родных, скучали, и этот зазнайка Кори — не исключение. Он любил издеваться только над одним, вуалируя собственную скорбь насмешливыми словами. — Почему ты всегда молчишь, а? Не хочешь, чтобы все узнали какой ты неправильный, странный? Но я знаю! — слова блондина звучали громче предыдущих, тем самым вызывая интерес у детской публики. Брюнет сжал ложку чуть сильнее, но продолжал молчать. А вот его обидчик поднялся с места и подошел ближе, встав напротив. Его друзья остались сидеть на своих местах, внимательно наблюдая за происходящим. — Ты слышишь меня, дикарь? Я знаю! И пора бы вмешаться рыжей смотрительнице, но та лишь статуей замерла у дверей, смотря на двух мальчишек. — Что мне надо сделать? Разозлить тебя? — произнеся, Кори выхватил полную тарелку и вылил до последней капли суп на голову мальчику. И как будто сработал старый механизм, который давным-давно сломался, но в него запустили последнюю искру, невидимая сила проникла в разум блондина и начала активно копошиться в памяти. Фотопленка живых воспоминаний перематывалась слишком быстро, и мальчик схватился руками за голову, скуля, как щенок — настолько легилименция доставляла ему физический дискомфорт. Потемневшие радужки считывали каждое воспоминание, всё ближе подбирались к нужному и откидывали ненужные. А скулёж Кори перерос в крик на первой стадии — терпимо, но недостаточно громко. До этого момента стоявшая смотрительница двинулась с места и направилась к детям. Анна, занимавшая тело брюнета, ощутила ужасающую силу, магическую, нетипичную для ребёнка его возраста. А когда нужное воспоминание предстало перед ним, тот мстительно-удовлетворённо изогнул губы, проявляя первые эмоции. Знакомое блондинистое лицо. Тут ему лет семь. Кори сидит на заднем сидении машины, укутанный в зимние вещи, как эскимос, и радуется новой жёлтой грузовой машинке. Игрушку не выпускает из рук ни на секунду, а блондинка спереди с улыбкой наблюдает за сыном, пока отец ведёт машину, следя за дорогой. Погода действительно взбунтовалась: снег крупными хлопьями облепил стекло, вьюга атаковала все живое, а трасса покрылась скользким гололёдом. Вмиг из ниоткуда на дороге появилась скоростная жёлтая фура, которая мчалась прямо на легковую машину. Отец Кори яро крутил руль, пытаясь отъехать на другую дорожную полосу, но всё тщетно — гололёд не давал шансов на спасение. Предсмертные крики матери были последним, что помнил Кори, перед тем, как фура, издевательски похожа на игрушечную в руках ребёнка, врезалась в машину, погубив две жизни. Это воспоминание сейчас нарочно крутилось перед глазами блондина, топя его в личном пережитом кошмаре. Слезы лились неиссякаемым потоком, а он лишь мог давиться ими, вопить от смеси физической и моральной боли, пока жёлтая фура вреза́лась в родительскую машину раз за разом. Наконец смотрительница подбежала к брюнету и дернула его за локоть. Зрительный прицел мальчишки нарушился, а Кори обессилено приземлился на пол, глотая слезы. — Я тебя предупреждала, Реддл! —сжав до боли детскую руку, шикнула женщина. — Он заслужил, — отчеканил, смотря на неё таким взглядом, будто делал одолжение. Раздался звук хлесткой пощечины. Лицо Тома осталось непроницаемым, и только клеймо в виде красноватого пятнышка говорило о причиненной боли, безусловно, оставившей не первый след на подкорке детской памяти. — Довольно! — смотрительница схватила мальчика за пиджак и потащила на выход. Мертвая тишина сопровождала спину Тома, детские головы были опущены, и только звук железных ложек напоминал, что в столовой кто-то да есть. — Миссис Коул не будет такой великодушной, как я. Помяни моё слово, Реддл! И пока, просыпаясь среди ночи в своём теле, кровь стыла в девичьих жилах, Анна чувствовала, что мальчик нашел источник наполнения для своей пустоты — ненависть. Ту самую, что разъест человека изнутри однажды, стоит впустить её в душу.***
Ещё одно нападение на студента. Второе за неделю. Второкурсницу Когтеврана нашли обездвиженной в туалете Плаксы Миртл. Многие обходят десятой дорогой это место, но причину, почему девочка оказалась именно там, невозможно узнать. В тот день у Анны было острое предчувствие чего-то явно нехорошего и вместе с тем необратимого. Её всю будто пронзили тысячи иголок, а голову обвили цепкие руки, проникающие внутрь, копошащиеся в собственном омуте памяти и создающие полную неразбериху. По телу проходили тяжелые пульсации, и девушка тщетно сжимала веки в попытках избавиться от призрачного насильника. Того, чьё имя отдавалось хуже звука кувалды по металлу. Седьмой по счету день после второго перенесения сквозь дневник. Паверсон не знала, чего от него ожидать. Привычные серый будни больше не были прежними, да и вряд ли когда-нибудь станут. Последним уроком стояли Прорицания. На потасканных временем, мягких пуфах развалились уставшие ученики, и только в этом кабинете они могли себе позволить такие вольности. Профессор Трелони же не имела ничего против, не обращала даже внимания, что бо́льшая половина учеников откровенно плевать хотела на её дисциплину. Сегодня на устланных янтарной тканью столах находились хрустальные шары, наполненные туманными поволоками, значения которых могла разгадать лишь Сивилла. Это далеко не первый и не последний урок гадания по магическим предметам. Упершись подбородком на сложенные на столе руки, Анна таким же туманным взглядом наблюдала за шаром, абсолютно не задумываясь над сокрытым значением. Она никогда не считала Прорицания серьёзным предметом. И если на младших курсах её забавляли шоу с картами Таро, кофейной гущей и уморительные речи профессора, то сейчас Паверсон утратила какой-либо интерес к сему предмету. Томные лекции всё больше походили на бред сбежавшего из Мунго, нагоняя лишь жуткую сонливость. — Девочка моя, — Анна подскочила на месте, когда тягучий голос Трелони раздался прямо над ухом, и наткнулась на два обезумивших ментоловых глаза. — О, что я вижу! Мягким, но ловким движением рук профессор подхватила хрустальный шар и с минуту всматривалась в него. Сначала кардинальных изменений не было, но потом сквозь мутную поволоку моментами пробивались тёмные сгустки, а сама эссенция крутилась, то наполняя шар полностью, то сжимаясь в пульсирующий клубок. Зрачки Трелони всё больше расширялись, пока, казалось, полностью не перекрыли цветную радужку. Шар вдруг выпал из её рук, покатившись вниз по ступенькам, покрытыми старыми коврами. Рука профессора мертвой хваткой вцепилась в плечо ученицы, от чего та напряглась, словно струна. — Милая, бедная девочка! Непроглядная тьма вокруг, и выхода из неё нет, — Анна лишь сильнее хмурила тёмные брови. — Устлан путь страданий кровью. Сегодня ступишь ты на него! Несколько мгновений девушка так и смотрела в неистовые глаза Трелони, а затем резко сбросила её руку со своего плеча, поправляя смятую мантию. Этот бред ведь слышали сейчас все, правда? Но даже если и так, то к подобным речам профессора за эти годы ученики привыкли и вскоре стали не обращать внимания. И гриффиндорка тоже приняла для себя решение, что упустит сказанные слова, но сердце уже успело ёкнуть.***
Она хотела дышать полной грудью, а могла лишь проваливаться в омут слизеринских глаз, задыхаясь от концентрации риска и одержимости; второе составляющее принадлежало ей. И когда только, видя фантомный облик Реддла во снах, Анна пожелала увидеть его наяву снова? Она упустила этот знаменующий момент, что сыграл свою далеко не последнюю роль. Бояться кого-то каждой здравомыслящей клеткой мозга и грезить о нём. Что это, как не самая настоящая стадия мазохизма? Нет, Паверсон не могла позволить одержимости проникнуть в собственное тело, обуздать полный контроль над разумом. Быть такого не может! Случись такое, её организм вмиг отторг бы это, как нечто инородное, нечто, что в первую же секунду обезвредилось, не успев запустить и крохотный заразный корень. Ведь не успело запустить? «Подумай хорошенько, пока у тебя есть выбор…» Одна и та же фраза, одним и тем же голосом, который повторяет простую мантру из семи слов, пытается вбить смысл сказанного и… выбора нет. Анна осознаёт это, когда туман наваждения в голове и перед глазами рассеивается, а взгляд упирается в мраморную стену. Гнусный запах железа въедается в обонятельные рецепторы, оседая непосильным слоем. Ресницы девушки мелко дрожат, а сама она прикрывает на пару мгновений веки, чтобы затем опасливо их разлепить. Свежая надпись с подтеками горит алым: «Тайная комната снова открыта» Кровью. Не краской. А на полу, распластавшись в неестественной позе, лежала кошка Филча, рубиновые глаза которой казались безжизненными пустышками. Пушистая пепельная шерсть пропиталась кровью, животной кровью, и Анна едва остановила рвотные позывы, когда догадка сама собой всплыла на поверхность. Но то, что произошло в следующую секунду, перевесило её моральную чашу, в состояние шока. В поле зрения попали собственные руки, обильно вымазанные ещё теплой жидкостью. Багровые струйки тянулись до чуть ли не до локтей. Капли всё падали и падали, разукрашивая кафель. — Пожалуйста, — полушепот девушки столкнулся с убийственной тишиной, в которой было суждено утонуть, — пожалуйста, нет… И не видит ничего, кроме красного. Кажется, другие цвета и вовсе перестали восприниматься. Путаясь в лабиринте вечерних коридоров, она кое-как добралась до туалета. О выяснении, женский ли он или мужской, и речи не могло идти. Единственное, что волновало — где-нибудь скрыться и побыстрее смыть кровавые улики. Припав своим ослабевшим телом к умывальнику, Анна лихорадочно стала крутить кран. То ли было дело в неисправности, то ли она делала что-то не так, но вода никак не лилась. — Да чтоб тебя! Паника душила девушку всё сильнее, сжимая шею тугим кольцом. Эмоции нашли проявление в паре слёз, вырвавшихся наружу, за которыми последовал бы целый поток. И когда, наконец, прохладная вода полилась из крана, Анна должна была испытать облегчение, но отчего-то это вызвало следующую стадию эмоционального срыва. Прорвались сдавленные рыдания, и она согнулась над раковиной. Вскоре вода окрасилась в красный, как и белая керамика. Предплечья почти очистились, чего было не сказать о ладонях. На них так и оставались кровавые следы, успевшие въесться в кожу намертво, пропитать собой насквозь. Клеймо убийцы — вот, что они значили для Анны. И даже если наружно вода смоет их, то внутренний след не исчезнет никогда. Она так и продолжала растирать ладони под водной струёй, несмотря на то, что каждое последующее движение доставляло ощутимую боль. Нечто внутри неё шептало: «Бесполезная затея». Но едва оно подавало голос, девушка умело затыкала ему рот. Прошло минут десять (или больше?), когда, содрогаясь всем телом, Анна рухнула на колени. Руки её зацепились за раковину. Будто это был единственный во всём мире якорь, не дающий окончательно провалиться в пропасть. Якорь, слабо, но удерживающий её на грани, где кончается привычная жизнь. Якорь, который ровно через шестьдесят секунд оборвётся, и её руки соскользнут на холодный кафель.