***
Света прибавилось. Теперь он исходит не только от старого камина в стене, но и от зажжённых серебряных подсвечников. Один стоит возле Анны, другой — возле её матери. Взгляд непроизвольно метается к пустым полкам над камином, которые некогда были забиты семейными снимками. Это приносит боль, которой, казалось, не должно быть, но Анна будто их видит наяву. Это очередная иллюзия. Каждая вещь в этом доме проворно тянет к себе за иллюзорные нити, и обрезать их сложнее, чем кажется. Марилла и Анна сидят за продолговатым столом, которого раньше в доме явно не было. Когда Грег был жив, они обедали за небольшим столиком, размещаясь втроем так, что отец дотягивался рукой к маме, нежно сжимая её руку. Сейчас мать и дочь разделяют метра два темного дерева, и Анна, честно сказать, даже рада. Девушка внимательно смотрит на исхудавшее лицо Мариллы с заострёнными скулами. Излишняя бледность, на удивление, не портит женственной красоты, но эта красота холодна, как лед. Хоть в чем-то её мать неизменна — густые вороньи волосы гладко уложены в хитромудрую косу. Её строгое платье сливается со здешней атмосферой, оно сливается с тенями, ползущими из-за голых углов. Стол накрыт на двоих, и Марилла Паверсон давно приступила к обеду, полностью игнорируя прикованный взгляд дочери. Анна пока не притронулась к еде. Долгое время осязаемую тишину нарушал лишь треск поленьев в камине. Затем, наконец, Марилла смиловалась и спросила: — Как ты доехала? Анна еле подавила нервный смешок. А что собственно она ожидала услышать? — Нормально. Сама вышла на платформе, сама и добралась до дома. — Хорошо. Лежащие на коленях Анны руки сжали чисто-белую салфетку. — Как твоя учёба? —накалывая говяжий стейк, Марилла так и не удостоила дочери взгляда. — Всё в порядке. Анна взяла вилку и нож, разрезая аппетитное мясо. Она действительно проголодалась, поэтому решила не мучить хотя бы свой урчащий желудок. — Так ли уж всё? — бесцветным тоном продолжала Марилла. Предвкушая вкус сочной говядины, Анна закинула в рот немаленький кусок. Она жевала и жевала, но её лишили и того единственного наслаждения. Лакомый на вид и совершенно никакой на вкус. Всё до смеху совпадало: мясо было таким же пресным, как и их беседа. — Я узнала про недавний инцидент в школьном дворе. Не желаешь рассказать об этом? — Там нечего обсуждать. Подобного не повторится. — Надеюсь, — нож звонко стукнул по тарелке. Внутри у Анны всё до предела напряглось. — И всё же, изволь поделиться с матерью. Мы давно с тобой не беседовали. А ты так отчаянно хотела этого, что ни разу не связалась со мной! Ни разу я не получила письма со знакомым почерком. Я и не надеялась, но отчего-то сердце замирало каждый раз, стоило услышать совиный клич. Так же раз за разом от обиды оно билось о стенки грудной клетки, когда мой стол оставался пустым. Анна так жаждала бросить эти слова, словно наглый плевок, но не могла, ведь знала — ничего уже не изменить. Её мать не изменить. Самое худшее та уже сама сотворила с собой. — Я лишь сделала то, что посчитала нужным. — И чем же тот мальчишка заслужил нацеленную палочку? — Он, — Анна неприятно сглатывает, — упомянул отца, оскорбив память о нём. Я не могла этого слышать. Проклясть Монтегю было самым верным решением, и я бы повторила попытку снова. На долю секунды рука Мариллы, держащая вилку, замерла, и Анна подумала, что сейчас мать что-то скажет, проявит спрятанные чувства, но… Нет. Перед ней сидела непробиваемая глыба. Девушку впервые посетила мысль. Я боюсь, действительно боюсь стать когда-нибудь такой, как она. — Мы возвращаемся к обратному? Что за выходки, Анна? Ты поступила глупо и необдуманно. Скажи спасибо, что это никак не отразилось на твоей учёбе. Приборы с лязгом приземляются в тарелку с недоеденным мясом, и Анна встает из-за стола. Это превыше её сил — находиться здесь. Честно, она старалась, терпела, но всему есть границы. Сейчас они успешно пройдены, остались где-то позади. — Ты выбросила его из жизни, стёрла из воспоминаний, как будто папы никогда и не было! А я не могу, слышишь? — её голос сорвался. — Для меня остались только фотографии, но и их ты невесть куда дела. Девушка размашистыми шагами выходит из комнаты и направляется к лестнице. Идя по еле осветлённому коридору, она слышит сзади шуршание юбок. Мерлин, просто пусть её оставят в покое! У лестницы с двух сторон стоят антикварные вазы, и руки Анны так и чешутся, они сами тянутся к одной из них. Она берет вазу, готовая зашвырнуть её в темноту. — Нет! — Марилла догоняет её и указывает пальцем на вазу. — Поставь на место, Анна. Анне не сдержать истерического хохота. — Как так вышло, что эта клятая вещица вызывает у тебя хоть какие-то эмоции? В кого ты превратилась, мама? Скажи мне! Почему ты не горячишься обо мне так, как об этой вазе? Она смотрит на дочь с выражением, которого той не понять. Да и нужно ли, когда в пучине её синих глаз пылают искры раздражения? Уж они-то точно предназначены Анне. Та не сомневалась. — Что ж, может, это сделает тебя сговорчивей. Когда ваза с ужасающим звуком разбивается у ног Мариллы, женщина застывает, словно каменная. Уголки её блеклых губ нервно дергаются, но Анне плевать. Если таким образом она сделала больно матери, то будет только рада. Это тёмное удовольствие заполняло пустоту внутри, пока девушка бежала наверх. Наспех закрыв дверь на защёлку, будто мать могла ворваться подобно торнадо, Анна опустилась подле кровати. Руки её тряслись от осознания того, что она собирается сделать. Но она в этом нуждалась, как никогда прежде. Нет смысла сейчас размышлять, как чёртов дневник оказался в сумке, если Паверсон хваталась за него, как за спасательный круг. Всё так, как, казалось, и должно быть. Из дальних уголков разума скулил страх, но он не был сильнее желания покинуть это место, этот дом. Отнюдь не был. Опасаясь, что её сдавленный голос может кто-либо услышать, Анна вывалила содержимое сумки на пол, роясь там, как в кучке мусора. Когда ей наконец попалась на глаза ручка, она открыла дневник и неровно начала выводить буквы.Я хочу уйти отсюда
Забери меня
Она так боялась, что он не ответит, что бросит её здесь на растерзание собственных мыслей, поэтому добавила почерком покрупнее.Пожалуйста
Но она не узнает, что ему не требовались её слова-пустышки, кричащие о помощи. Ведь в тот момент, когда она добровольна воззвала к нему, задуманное удалось — сознание девушки оказалось в неоспоримой власти. Тёмная магия дневника патокой лилась в Анну Паверсон, когда та переносилась сквозь страницы. Их бремя ещё не окрепло, не вдавило её в землю. Она лишь облегчённо вздохнула.***
Было пасмурно, солнце надёжно скрывали завесы туч. Замок мертвенной глыбой возвышался над Анной. Она бездумно, долго бродила вокруг Хогвартса, который, как думала, никогда не обойти. Впитывала здешнюю тишину, позволяя каждому сантиметру кожи просачиваться ею. Эта огромная, совершенно запустелая территория щедро делилась тишиной, ничего не требуя взамен, будто заранее знала, что нужно Анне. Да, освободиться от гнетущих мыслей и вошедшей в действие обиды — ничего большего она и не желала. Самым строгим и главным был запрет на слёзы. Ноги ощутимо заныли от длительной ходьбы, и Анна опустилась на одинокую скамью, легла как на самую удобную кровать — всё будто специально подстроилось под неё. Если это и могло показаться странным, сейчас девушку такая мысль не тревожила. Её мысли вообще унеслись прочь, и только лёгкий ветерок насвистывал мелодию в голове. Блаженно. Она чувствовала себя частью этого мира, а может, лишь подобия, и с удивительной ясностью осознала, что осталась бы здесь надолго. Скрылась бы от своего мира — ужасного, несправедливого, где места ей не осталось. Анна не слышала шороха шагов — она открыла глаза, скорее, интуитивно. Реддл стоял совсем рядом, пристально глядя на неё. Лицо — сама маска отрешённости и безразличия, но глаза — кладезь искр и внимания. Его чёрные одежды были частью окружающей картины в меланхолических тонах. Пару гнедых завитков выбил ветер из уложенной прически. Одна Анна казалась неуместно красочным пятном. Она почти пожалела, что надела красный гольф. — И всё-таки ты сделала нужный выбор. — Ничего я не выбирала. — Ошибаешься, Анна, — Том так и стоял на месте, сложив руки за спиной. — То, что ты здесь — красноречивее всяких слов. — Мне просто нужно отдохнуть. Вот так слова слетели с её губ, как пушинки, а она их и не держала. Утаивать правду она не видела смысла. — От чего же? — вкрадчиво спросил Реддл. Его голос понизился. Анна не могла понять, что слышит — насмешку или ярое злорадство. — От твоего мира, обязательств, притворства? Может, от твоей матери? Не будь ей так спокойно, так наплевательски всё равно, Анна бы насторожилась. Реддла, парня из дневника, окутанного невидимой сферой тёмной магии, определённо стоило опасаться. Но она просто закрыла веки, устремив лицо в пасмурную высь, и произнесла на выдохе: — От всего. (советую вкл. песню Fleurie — Sirens) Не дай грядущим бурям сломать тебя. Шёпот отца, вцепившегося за последнюю нить жизни, раздался в голове. Еле слышно она сказала: — Прости, пап. Они оказались сильнее. И нет никого, кто помог бы ей удержаться на плаву. Анна тонет, а никто не замечает. Анна беззвучно кричит, и никто не слышит. Может, это её вина. Может, она даже смирилась. Анна не могла видеть, как сверкнули глаза Реддла, словно маяки, в темноте, что быстрыми волнами заполняла пространство. На долю секунды он даже нахмурился, будто мог ощутить укол жалости. Нет, конечно, не мог. То было наваждение, которое спало, стоило Тому мотнуть головой. В его сути — торжествовать и властвовать, испить до дна боль девушки, наслаждаясь неподдельной горечью на языке. Всё потому, что он получил желанное. Он получил её — всю до последней ячейки мозга, имея ключ к каждой. Там он найдет искомое, подкрадется к нему без прилагаемой силы, как полноценный хозяин. Эта девчонка освободит его. Реддл ровными шагами подошёл к лежащей на скамье Анне и решительно наклонился. В миг, когда его мягкие губы прижались к её губам, девушка застыла где-то между мирами, застряла на тонкой полосе, не имея возможности сделать шаг вперёд или назад. Анна отвечала на поцелуй робко, медленно, пробуя на вкус нереальность происходящего, кажущуюся до абсурда реальной. Обхватив шею Тома дрожащей рукой, Анна села, не отрываясь от него. Скольжение губ набирало темп, как и сердцебиение девушки. Оно рьяно билось о грудную клетку. Каждый из них черпал из поцелуя то, что хотел и что было нужно, чего бы не смог получить от любого другого человека. Реддл схватил гриффиндорку за свободную руку, вынуждая подняться. А она слепо следовала его безмолвным указаниям, поднимаясь на носки. Воздух заканчивался, когда его поцелуи переходили в, скорее, укусы. Это было почти больно, но руки Реддла, гладящие спину и талию, отвлекали от саднящих ощущений. Её сердце всё рвалось наружу, ударами прорывая себе путь. Анна с громким вдохом оторвалась от терзающих губ. Ткнулась головой в его грудь, истекающая кровью внутри осколками дыханья. Чужие руки застыли на её спине оковами. Было так дико не слышать сердцебиения напротив, это почти пугало. Анна зажмурилась. А когда размежила веки, то стояла посреди погрязшей в ночь комнаты. Опираясь головой о пустой воздух.