Игра на выживание

      Анна никогда не доставляла родителям каких-то особых проблем. Вернее, почти никогда не доставляла. Обычно она была тихой, даже какой-то по-детски рассудительной, но частенько пробивалось в ней что-то такое ребячливое. Она могла полдня промолчать, а потом вдруг буквально за десять минут высыпать на голову Катарины тысячу различных вопросов. Часто ее было не видно и не слышно, а то вдруг она вертелась под ногами, скача вокруг словно маленький бесенок. Анна могла долго и сосредоточенно чем-то заниматься, а то вдруг усидчивости переставало хватать даже на минуту. Сначала Катарина сильно удивлялась подобным переменам в поведении своего ребенка, а потом поняла, Анна всегда затихала стоило Леви переступить порог дома. И это тоже было по-своему странно. Леви вовсе не был строгим отцом, Анна просто не давала ему повода. Их отношения изначально были странными. Они признавали друг друга, но словно бы сознательно минимизировали все возможные контакты. И исходило это именно от Анны.       На самом деле, отца девочка не боялась. Анна искренне привязалась к Катарине, ведь иначе и быть не могло. Мать есть мать. Любой ребенок тянется к своей маме, какой бы ужасной она не была, а Катарина любила дочь и всегда обращалась с ней ласково, прощая буквально все. Анна любила Ханну, подсознательно восприняв ее как сестру, следуя за девушкой буквально хвостиком, присматриваясь и подражая. К отцу же Анна испытывала что-то похожее на благоговейный трепет. Ей нравилось наблюдать за ним издалека, и она с удовольствием отвечала, когда он вдруг о чем ее спрашивал. Леви не особо понимал, о чем ему разговаривать с четырехлетним ребенком, поэтому беседы с ней заводил нечасто, а заговорить с ним сама Анна не решалась. Это шло из самых глубин ее сознания, из другой жизни, которую Анну почти забыла, остались лишь блеклые неясные воспоминания. Но из той жизни девочка четко помнила буквально вдолбленные в нее правила. Папа не любит, когда кричат. Папа не любит когда топают. Папа не любит, когда к нему пристают с вопросами. И если папа сам с тобой не заговаривает, то нужно сидеть тихо, как мышка, и не мешаться. Анна помнила это и четко следовала этой простой инструкции.       Как и практически все дети, Анна любила сладкое. Запихать в нее что-то навроде каши или супа было задачей непростой, но вот булочку или печенье — это всегда пожалуйста. Особенно если учесть, что Катарина ее этим не баловала, не потому что жалко, а потому что живот болеть будет. По крайней мере, аргументировала она это так. Запретный плод, как известно, сладок. Девочка заприметила это еще с утра. Катарина поставила перед ней суп. Анна тут же недовольно засопела, надув щеки. — Это надо есть, — строго сказала мать. — Не хочу противный суп, — капризно ответила девочка.       Катарина вздохнула. Опять одно и то же. — Суп не противный, а полезный. В нем много овощей. — Овощи — гадость, — тут же вынесла вердикт Анна и потянулась к стоящей на столе миске с печеньем.       Катарина тут же схватила тарелку, одарив дочь строгим взглядом и, демонстративно подойдя к полке, поставила сладкое наверх. — Пока не съешь суп, никакого печенья, — заключила она, скрестив руки на груди.       Анна насупилась еще больше. Война с супом продолжалась еще минут десять. Анна пыхтела, перекатывая по тарелке кусочки картофеля, Катарина демонстративно отвернувшись, мыла посуду, изредка поглядывая на дочь. — Ладно, иди, — наконец сдалась она, забирая обратно полную тарелку.       Анна радостно оживилась и спрыгнула со стула, подняв на нее полный надежды взгляд. — Ты съела суп? — Нет, — ответила Анна. — Тогда разговор окончен.       Анна надулась. Мать не была строгой, но умела говорить «нет». И если уж она так решила, то хоть запросись, все будет бесполезно. Однако, была в характере Анны черта, доставшаяся ей от обоих родителей — она была до ужаса упряма. И если уж девочка поставила себе какую-то цель, то пыталась добиться ее абсолютно любыми средствами. К тому же, Анна как раз начала входить в тот самый возраст, когда у детей окончательно формируется характер и свое собственное видение и мнение, которое они начинают с остервенением доказывать всем окружающим, зачастую делая назло.       Дождавшись, когда за ней перестанут следить, Анна тихо прошмыгнула на кухню. Мать была занята делами, Ханна куда-то ушла, а отца она не видела. Вцепившись в ножку, девочка пыхтя подтащила табуретку к кухонному столу. Табурет сильно скреб по полу, и Анна на секунду замерла, прислушиваясь, но было тихо, и она решительно продолжила свое темное дело. Забравшись на табурет с ногами, она привстала на носочки, пытаясь дотянуться до верхней полки, но быстро поняла, что ее роста явно не хватает. Тогда она залезла ногами уже на стол. Девочка так увлеклась своей целью, что совершенно не заметила стоящую на столе посуду, случайно смахнув ее ногой. Раздался звон. Анна замерла, испуганно посмотрев вниз. На полу валялась разбитая чайная чашка. Девочка обмерла от охватившего ее ужаса. Быстро спрыгнув на табуретку, а с нее на пол, она опустила на колени, в панике подбирая осколки. Папина чашка. Ужас, ужас, кошмар. Анна торопливо завертела головой, ища куда бы можно было спрятать следы своего преступления. — Анна?       Девочка замерла, широко распахнув глаза от ужаса. Отец. Сейчас ее накажут, отругают, закроют в комнате и отберут игрушки. Анна испуганно сжалась и, не выдержав, разревелась. Леви в секунду оказался рядом с ней, присаживаясь на колени. — Что случилось? Ты упала? Ударилась? Поранилась?       Он обеспокоенно пробежал по дочери взглядом, удерживая девочку за плечи. — Нет, — замотала головой Анна, продолжая тихо всхлипывать, сверля глазами пол. — Я хотела… А потом… И она… Прости…       Леви посмотрел на валяющиеся на полу осколки, табурет и поднял голову кверху. Картина тут же прояснилась. Он вздохнул, не зная, что теперь с ней делать. По-хорошему бы отругать, чтоб не ползала где попало, а то и правда расшибется где-нибудь. И как она вообще додумалась до такого? — Анна, — строго начал он. — Ты ведь понимаешь, что так делать нельзя?       Анна усиленно закачала головой, все еще не решаясь посмотреть на него. Леви привык отчитывать нерадивых солдат и никогда не стеснялся высказывать свое недовольство той или иной ситуацией в самой прямой и грубой форме. Но с Анной так было нельзя. На нее нельзя ни надавить, ни припугнуть, ни даже леща выписать, чтобы было неповадно. — Пообещай, что больше не будешь так делать, — сказал он уже немного мягче. — Хорошо, — простонала Анна. — Я не хотела разбить твою чашку. Ты злишься? — она осторожно подняла глаза. — Нет, — честно ответил Леви. — Глупая, — он со вздохом потрепал девочку по темным волосам. — Я не глупая, — резко ответила девочка. — Я ругаю тебя вовсе не за разбитую чашку. Нельзя залезать на столы, Анна. А если бы оступилась и упала? Вот прямо в эти осколки? Порезалась бы сильно.       Анна удивленно похлопала глазами. Слезы все еще текли вниз по щекам, оставляя после себя влажные дорожки. — Ну все, не плачь, — сказал мужчина.       В ответ на это, Анна вдруг всхлипнула и разревелась еще сильнее. Леви растерянно посмотрел на дочь. Анна была до ужаса странной. Нет, так она совершенно самый обыкновенный ребенок, но рядом с ней Леви чувствовал себя странно и даже как-то неловко. Из каких-то давних, самых глубоких потаенных воспоминаний, которые практически уже стерлись из его памяти, он вдруг вспомнил, как мама успокаивала его. Кушель была не такой, как Катарина. Она любила сына, заботилась, как могла, но редко проявляла что-то похожее на нежность. Леви не упрекал ее, он понимал, что маме было просто не до этого. Жестокий мир, в котором им приходилось выживать, не располагал к излишним проявлениям сентиментальности. А у Кушель и свободной минуты не было в запасе. Иногда он видел, как она буквально на ходу засыпала. Зайдет бывало в их маленькую комнатку, прислонится спиной к стене, прикроет усталые глаза и словно бы задремает на секундочку. Ненадолго, ведь еще столько дел. А Леви был тихим ребенком, не капризным. Капризы мать пресекала на корню, да их почти никогда и не было: Леви не баловали, нечем было баловать, а потому их убогое существование он воспринимал, как должное. Просто не знал, не представлял, что можно жить как-то по-другому. Он позволил себе обидеться только всего один единственный раз. Тогда, когда впервые в жизни серьезно по-мальчишески подрался. Бордель хоть и был небольшой, но Кушель вовсе не была единственной залетевшей шлюхой. Такое происходило время от времени, и некоторые, такие, как Кушель, не убивали детей еще в утробе или подкидывали к дверям приюта, или просто на улицу, а брались воспитывать, тянули эту практически непосильную лямку молча и упрямо. Причину той драки, конечно, уже и не вспомнить, да и не все ли равно? Но, когда он пришел, взъерошенный, с фингалом и порванной по рукаву кофте, мать ужасно разозлилась. Нет, не из-за фингала, не из-за драки, в конце концов, Леви — мальчишка, и всем им свойственно время от времени распускать кулаки. Мать разозлилась из-за дурацкой порванной футболки. Денег едва хватало на еду, об одежде даже и речи не шло. Леви ходил, как оборванец в перешитых платьях матери, весь в заплатах и мелких прорехах, которые Кушель не успевала латать. А тут целый оборванный рукав. Нитки старые, рвутся прямо в руках, оно и понятно, но все равно. Она из кожи вон лезет, а Леви, выходит, ни в грош ее труд не ставит. И вот тогда ему стало обидно, по-настоящему обидно, до слез. Он ведь старается, видит, как маме тяжело, а она из-за какой-то дурацкой старой кофты. Кушель осеклась, увидев его реакцию. Со вздохом она опустилась перед сыном на колени, заглядывая в лицо, так похожее на ее собственное. Она говорила с Леви спокойно и тихо, как со взрослым. А потом улыбнулась, тепло и по-доброму, так, как только может улыбаться мать своему ребенку, провела рукой по голове, взъерошив торчащие во все стороны темные пряди, и прижала его к себе. Леви мало что помнил из своего детства, но этот момент въелся в память крепко. Тот момент, как он вжался матери в грудь, обнимая ее маленькими руками. Он не знал, что чувствовала тогда Кушель, но для Леви это была самый сильная, самая живая демонстрация любви. Наверное, именно поэтому тот момент так крепко ему запомнился.       И когда Леви вдруг резко, порывисто, прижал дочь к себе, Анна замерла, уткнувшись носом ему в грудь. Мама часто обнимала ее и целовала, да и Ханна любила потискать, но отец никогда. Девочка на секунду растерялась, удивленная подобным жестом. А потом привстала на носочки и вытянув руки, обхватила его за шею. Такой простой жест, но сколько в нем доверия. В конце концов, Анна — просто ребенок, которому важно знать, что ее любят, не смотря ни на что. — Ты расскажешь маме? — вдруг испуганно прошептала она. — А надо? — с легкой усмешкой поинтересовался Леви.       Анна оторвалась от него и активно замотала головой. — Я ничего ей не скажу, — начал мужчина. — Но только если ты пообещаешь никогда так больше не делать. — Обещаю. Честно-честно! — Вот и хорошо, — Леви поднялся на ноги и оглядел урон в виде своей расколоченной чашки.       В коридоре раздались легкие шаги. Катарина замерла в дверях переводя удивленный взгляд с Леви на дочь и обратно. — Что случилось? — Я разбил чашку, — непринужденно ответил Леви. Катарина выгнула бровь. — Ты разбил? — вопросительно уточнила она. — Я, — согласно кивнул Леви.       На лице Катарины выступила ухмылка. Догадалась. Леви понял это сразу. Она неторопливо вошла в кухню и подойдя к ним, с усмешкой положила руку ему на плечо. — Ну раз ты разбил, значит, собирай, — заключила она. — И как это только у тебя получилось? Теперь новую придется покупать, — она покачала головой. — Нужно быть аккуратнее, Леви, — она произнесла последнее слово с нажимом, посмотрев на дочь. — А если бы ты порезался? Так же нельзя, Леви. — Мама, — раздался тоненький голосок Анны. — Не надо ругать папу. Это я разбила.       На лице Катарины расцвела победная улыбка. — Кто бы из вас ее не разбил, уберитесь, — заключила она. — Я смотрю, вы уже в заговор вступаете? — тихо прошептала она Леви в ухо, едва сдерживая смех.       Леви только хмыкнул ей в ответ, чуть улыбнувшись. — Ну, что смотришь? — обратился он к Анне, когда Катарина скрылась в дверях. — Слышала, что мама сказала? Анна торопливо кивнула. — Тащи веник и совок, — велел он. — Только на осколки не наступи.       Девочка живо понеслась выполнять его поручение. Леви опустился на колени, аккуратно взяв пальцами осколок, посмотрев на острые края. Анна. Леви не мог абсолютно точно сказать, что чувствует по-отношению к ней. Ответственность? Как бы не так. Тогда, когда он переступил порог этого дома, когда увидел свою, на удивление, подросшую за полгода дочь, то почувствовал, что наконец-то все будет хорошо. Все, что тревожило его до того момента, перестало быть значимым, потеряло первостепенный смысл. Еще по пути домой он нерадостно думал, что тому порядку, к которому он привык, придет конец. Взамен игрушки под ногами, разрисованные стены, конфетные обертки в карманах, одним словом — полный хаос. Но почему-то именно в этом хаосе он вдруг обрел душевное спокойствие. И ничего ему больше не надо. Ему хорошо. Наверное, впервые за всю свою нерадостную жизнь, ему и правда было хорошо. ***       Леви часто просыпался до рассвета. Катарина в это время еще дрыхла, свернувшись калачиком под одеялом. Леви ее не будил. С этой задачей прекрасно справлялась Анна, соскакивающая не многим позже своего отца и явно считающая своим святым долгом разбудить и мать, встающую быстро и без всяких вопросов, и Ханну, все попытки сопротивления которой, от выстраивания кокона из одеяла, до запирания двери, с треском проваливались. Но сейчас Анна еще спала. И было тихо. Небо только начало светлеть, окрасившись на горизонте узкой желтой полосой. Вскипятив чайник, Леви приоткрыл форточку впуская внутрь прохладный осенний воздух. Он услышал тихий скрип половиц еще до того, как его обхватили со спины тонкие руки. — Я разбудил тебя? — Нет, — тихо ответила Катарина, утыкаясь носом ему между лопаток. — Я давно не сплю. Слышала, как ты встал. Анна днем заснула и я с ней случайно задремала, вот теперь нормально ночью уснуть не могу. — Днем будешь носом клевать, — заметил Леви, чуть улыбнувшись. — Наверное, — согласилась с ним Катарина, положив голову на мужское плечо и зажмурившись.       Как оказывается мало надо, чтобы почувствовать себя счастливым. Просто стоять босиком на холодном полу, прижимаясь к любимому человеку. И Катарина дышала полной грудью наслаждаясь этой тишиной и гармонией. Несмотря на то, что они жили вместе, им редко удавалось побыть вот так вдвоем. И потому это мгновение приобрело еще большую ценность. — Ты босиком? — заметил Леви, когда Катарина переступила с ноги на ногу. — Вернись в кровать. — Отнеси меня, — с усмешкой предложила Катарина, даже не подумав отстраниться. — Нашла коня, — нашелся с ответом Леви. — Тебе сложно отнести жену? — игриво переспросила Катарина. — Мать твоего ребенка.       Леви на это только закатил глаза. — Даже не думай, что сможешь меня этим шантажировать. — Больно надо, — пробурчала Катарина, поворачивая голову и утыкаясь носом ему в щеку.       Леви не знал, сколько они вот так простояли, но чай в чашке безбожно остыл, а солнечный диск отчетливо показался на краю черной полоски горизонта. — Благодать, — тихо сказала Катарина, чуть улыбнувшись. — Мама! — послышался отчетливый окрик. — Все, благодать кончилась, — со смешком сказала Катарина, отрываясь от своего мужчины.       В подтверждение ее слов на кухне показалась помятая сонная Ханна. Судя по торчащим в разные стороны волосам и только одному открытому глазу, еще минуту назад она видела десятый сон. На руках у нее висела вполне себе бодрая Анна. — Это ваше, — она вручила Катарине ребенка, явно довольного тем, что ее с самого утра таскают на руках. — И какого вашей семейке не спится по утрам? — недовольно спросила она. — А если ты будешь меня будить, то я превращусь в титана и съем тебя, — пообещала она Анне, потрепав девочку за щеку. — А кто такие титаны? — с любопытством спросила девочка. — Я расскажу тебе, — пообещала Катарина. — Потом. — Я хочу сейчас!       Катарина со вздохом опустила дочь на ноги. Как объяснить ребенку такой вопрос? Эту тему явно стоило поднимать в более сознательном возрасте. — Потом, — уверенно сказала Катарина.       И Анна, к ее облегчению, поняла. — Повезло, — с некоторой грустью прошептала Катарина. — Жить и не знать кто такие титаны.       И Леви вдруг мгновенно разом осознал, зачем он столько лет сражался, зачем хоронил товарищей, зачем они отдавали свои сердца. Чтобы вот теперь, пять лет спустя, его дочь так просто и беззаботно спросила у него: «кто же такие титаны?» Для нее они ведь просто страшилки, не более того. И за это и правда стоило отдать свое сердце. — Я готов еще раз подорваться на громовом копье, чтобы Анна так никогда и не узнала, кто такие титаны, — серьезно ответил Леви. — Не узнает, — твердо ответила Катарина. — И дай Бог, чтобы она выросла в мире, где в эльдийцев не будут тыкать пальцем. Она не должна жить так, как жили мы. — Она не будет жить так, как жили мы, — сказал ей Леви. — Никогда не будет.       Катарина согласно кивнула и двинулись в коридор следом за дочерью. Леви вылил остывший чай в раковину и снова поставил чайник на огонь. Анна никогда не будет знать, кто такие титаны, никогда не будет прятаться, никогда не будет пачками хоронить товарищей, никогда не будет голодать и бояться за свою жизнь. Уж он-то постарается, чтобы все так и было. Иначе, зачем он вообще тогда ей нужен? В нем вдруг с невообразимой силой пробудилось желание закрыть Анну от всего этого жестокого неприветливого мира. Защитить от всех опасностей, что могут подстерегать ее за порогом. Чтобы никто и никогда не посмел ее обидеть. Пусть растет беззаботной, пусть задает ему наивные и дурацкие вопросы, пусть будет ребенком так долго, как у нее это получится. А со всем остальным он разберется.