Спасибо

«Давай забудем, что было плохого в нас»

Она звонит мне глубокой ночью и рыдает в трубку. Сбивает с ног мою душу и дробит её на части громкими всхлипами. Судорожно стискиваю зубы, кое-как справляясь с приступами парализующего страха. Даже не хочу гадать, чем вызвана эта истерика. — Таня, что такое? Что случилось? — сонно хриплю в трубку, моментально выветривая последние признаки забытья. В голове по-прежнему тревожная разруха, и я совсем не могу разобрать Тинины слова за безостановочным плачем. — Дан… — едва давит из себя, топя звуки моего имени в новом потоке рыданий, — мы в больнице, её забрали, и я… — Где? — меня хватает только на резкое обезумевшее от этой свалившейся информации слово, и я подрываюсь с постели в поисках ключей от машины. Виски мгновенно заходятся пульсацией, и она отбивает в моей голове похоронный марш. С того момента, когда Тина в очередной раз захотела всё решать самостоятельно, не прошло и двадцати четырёх часов. Ночной Киев шипит на меня пробирающим до костей ветром и моросью, которая никак не вяжется с привычной погодой в последние дни апреля. Должно быть, природа тоже не хочет упускать возможность раздать мне по заслугам за слабость перед любимой женщиной. Она всё решает сама. Такое вот непреложное правило, въевшееся под радужку её глаз и напоминающее о себе каждым её властным взглядом. Невозможно бороться. Бесполезно. Исход этой схватки всегда предрешён ещё до её начала. Она всегда дрожала в моём присутствии. Когда-то давно мне хотелось думать, что от трепета и желания, но сейчас я знаю, что этим её вечным напряжением руководил страх. Иногда разбавленный и сумбурный, но константный. Непреодолимый. Он тушил её взгляды в мою сторону во время наших первых встреч, когда все глаза были направлены в нашу сторону. Он выдавливал из неё зачатки доверия, когда мы оставались наедине. Он парализовал всё её существо, отчаянно тянувшееся к моим рукам. Удерживал и закрывал от меня тысячей щитов. Я привык жить рядом со звоном этих доспехов, из-под которых периодически выглядывала доверчивая и готовая раствориться Тина. Иногда мне казалось, что я близок к тому, чтобы, наконец, снять с неё эту надоедливую броню. Но стоило мне притронуться — и воин внутри неё бросался в бой за свою одинокую безопасность. Так случалось всегда. Бесконечный аттракцион моей жизни. Конечно, я знал, что она вечно будет держать свои доспехи поблизости. Знал, что не существовало силы, способной вырвать из её рук все ненужные железяки. Надеялся, что ещё может родиться энергия, которая заставит Тину сложить оружие по своей воле. Не случилось. Её уверенность в собственных силах была феноменальной. Пугающей. Восхитительной. Отвратительной. Я мог бы целую вечность рыться в глубинах своей души в попытке подобрать чувство, которым во мне откликалось её перманентное желание справляться в одиночку. Всё равно не нашёл бы подходящего. В тот день, когда она впервые сообщила мне о том, что хочет скрывать ребёнка, я даже не был удивлён. Меня накрыло холодной волной из досады и тревоги. Это не могло закончиться ничем хорошим, но наша с Орловым позиция её совершенно не интересовала. Я злился, но прекрасно понимал Тину. Мог без её помощи озвучить все сотни аргументов в поддержку этой безумной идеи. Перед моими глазами говорящим примером плясала картинка наших с ней отношений — расплывчатых, неопределённых, с каким-то особым остервенением охраняемых от чужих глаз. Она действительно защищала их, словно воин. Я не мог не уважать это. Я знал, насколько ей было важно успокоиться. Сохранить. Контролировать. Я знал, что также она поступит и с дочерью. Думаю, если бы могла, Тина бы вывезла её из страны, оформила другие документы и спрятала от чужих так далеко, что и самые близкие не смогли бы отыскать. В этом вся Тина. Уж если бросаться в бой — то в омут с головой. Она действительно верила в то, что всё сможет сама. Разработала с палачом десяток сценариев развития событий, чтобы не допустить утечки информации. Единственное, что она допускала — моё общество, но это, как оказалось позже, была временная щедрость. Кажется, толчком к окончательному разрыву нашего непостоянного единения и стал какой-то глупый заголовок в СМИ. Как ожидаемо. Её глаза тогда потухли с такой скоростью, что я едва успел это заметить. Вынесла нам приговор своими голубыми ледышками и с тех пор до родов ни разу не посмела его нарушить. Никакие мои приезды, разговоры и уговоры не могли сломать броню, которую она растянула на своём животе от всех посторонних взглядов. «Если меня беременную сфотографируют рядом с тобой — это будет конец, Дан!». До сих пор прокручиваю в голове эту её полную отчаяния фразу в попытке разобраться. Конец чего она имела в виду? Своего мнимого спокойствия? Иллюзии, что мы не вместе? Нашего будущего? Ни один из вариантов не мог прижиться в моём рациональном сознании. Не знаю, за какой из своих безумных фантазий она гналась, когда решила отодвинуть меня от себя и ребёнка. Не понимаю, почему она снова и снова ставила чужое мнение выше нашей семьи. Блять, я даже не мог назвать нас семьёй — настолько за последние предродовые месяцы мы измучили друг друга несогласием. Разумеется, я понимал, что моё присутствие рядом с ней — даже неважно, беременной или с ребёнком — имело бы эффект разорвавшейся бомбы. Понимал, как долго и упорно каждый язык мусолил бы эту тему, препарируя её так и эдак. Понимал, что нам было бы нелегко справиться с этим обрушившимся потоком информационного шума. Но чёрт возьми, я просто отказывался понимать, как можно было позволить своим страхам нас делить. В очередной, блять, раз. И если раньше я мог сделать скидку на нашу общую неуверенность, вспыльчивые умы или тяжёлые характеры, то с появлением дочери надеялся похоронить Тинины предрассудки так глубоко в земле, чтобы даже черви не добрались. Надеялся. Теперь уже и самому смешно от такой наивности. Я злился. Отчаянно, до зубовного скрежета. Почти так же сильно, как любил эту сумасбродную девчонку. Но, наверное, любил достаточно, чтобы душить свои желания и отдавать ей бразды правления раз за разом. Только так буря внутри неё понемногу стихала, позволяя мне коснуться крошечной улыбчивой души в центре урагана. В ином случае её штормы обрушивались на наши головы и грозились уничтожить всё вокруг. Я не мог допустить, чтобы нашу дочку задело этими вихрями. Решил, что будет безопаснее, если Тина получит то, чего хочет: безраздельный контроль над ситуацией и свою любимую информационную интригу. Пропадать с радаров, заставляя всех вокруг гадать о причинах исчезновения, ей нравилось почти так же сильно, как мучить меня. А ещё ей нравилось контролировать себя — в моём присутствии с этим были проблемы, стоило мне только скользнуть взглядом по её губам. Все решения, связанные с нашими расставаниями, она всегда принимала на расстоянии — так я не мог добраться до её тараканов и вытравить каждого. А потом обрушивала на меня свои приговоры и оставляла собираться по кускам. Когда она сказала, что не хочет моего присутствия в Зазимье, я снова рассыпался. Даже не знаю, в какой по счёту раз. Но по уже выработавшейся привычке не стал спорить. Мой очередной безвыигрышный бой с безумными монстрами из её головы. Сколько ещё я смогу склеивать себя по частям после её жестоких решений? Сколько я буду этого хотеть? Честно говоря, больше всего я боялся не услышать очередную разрушительную глупость из её уст, а осознать, что во мне больше не осталось ресурса, чтобы это принимать. Тяжёлый запах лекарств бьёт в ноздри и раззадоривает неспокойное сердце, когда охранник останавливает меня у дверей инфекционного отделения. Две стодолларовые купюры мгновенно разрешают наш с ним молчаливый конфликт, заставляя меня болезненно поморщиться. Пора бы уже привыкнуть жить в мире, где всё решают бумажки. Тина падает ко мне в руки, всхлипывая пуще прежнего, и мне приходится неловко вполоборота закрывать за нами дверь. Мысленно отмечаю, что нужно будет обязательно поблагодарить Орлова за то, что ему пришло в голову связаться с главврачом и оформить девочек в отдельную палату. Во всём этом бардаке только он один сохраняет привычное хладнокровие и остаётся со мной на связи до самой больницы. Попеременно обхватываю её дрожащее тело, стягивая неудобный медицинский халат. Он трещит на моей спине и летит к стенке за ненадобностью, пока я беру мокрое от слёз лицо в ладони и внимательно рассматриваю бушующий в глазах ужас. — Что врач? Какие прогнозы? — растираю пальцами влагу на её щеках, проводя осторожным взглядом по периметру палаты. На пеленальном столике беспокойно ворочается наша кроха, но хотя бы спит, а не разводит болото, как мамочка. Тина периодически прерывается на всхлипы, рассказывая мне их почасовой отчёт в Зазимье с того момента, как за мной захлопнулась входная дверь. Жмурюсь и продолжаю покачивать её в своих руках, понемногу успокаивая истерику. До моих ушей доносится, в общем-то, бессвязная история о ветрянке, температуре под сорок, Вене, маме, бестактных врачах скорой помощи. Кусочки пазла приходится собственноручно скреплять в одно целое, и я трачу на это уйму времени. А хотел бы, наконец, успокоиться. Отстраняюсь, чтобы видеть заплаканное лицо. Провожу по нему измождённым взглядом и цепляюсь за искусанные губы. — Ну всё, малышка, она скоро будет в порядке, — звучу спокойно и уверенно, хотя внутри клокочет усталая злость. Тина будто специально принимает решения, которые в итоге выливаются в хаос, неразбериху и нервотрёпку. Вдруг понимаю, что больше не готов давать ей столько власти. — Извини, что выгнала тебя. Это было глупо, — она шмыгает носом и уже сама падает обратно ко мне в объятия, прижимаясь носом к груди. — Было глупо, — я киваю больше сам себе, продолжая поглаживать Тинины лопатки. Под аккомпанемент её стихающих всхлипов мы медленно движемся к пеленальному столику, и я бросаю озабоченный взгляд на ребёнка. Наша кроха вся красная с неизменной ворчливой морщинкой поперёк лба, жмёт пальчики в кулаки и безостановочно мечется по своей импровизированной колыбели. Не сдержавшись тянусь рукой и провожу кончиком пальца по дёргающейся ножке. Господи, да она же вся горит! Отстраняю от себя Тину и наскоро выпутываю дочку из объятий лёгкой пелёнки. Моя футболка летит на кушетку вслед за медицинским халатом, чтобы не спровоцировать ухудшение состояния ребёнка. Прижимаю голенькое тельце к груди и целую горячую макушку. Тина наблюдает за моими действиями с застывшей в глазах болью и не двигается с места, даже когда я жестом подзываю её ближе. Контраст от соприкосновения горячей новорождённой кожи с моей запускает табун мурашек по спине, и я прикрываю глаза. Хочу забрать себе все её мучения. Чёрт, она же едва начала жить! За что она должна проходить через это? Дочка словно слышит мой злой монолог, обращённый к высшим силам, и заходится в недовольном плаче. Покачивая её в руках, шагаю по палате к окну и замираю там, скользя глазами по первым признакам рассвета на облачном небе. Наша кроха беспокоится на моей груди, но, видимо, чувствует себя увереннее от моей близости. Держу пари, этим она пошла не в мамочку. Нашёптываю какие-то успокоительные глупости в пушистое темечко, раскачивая ребёнка. В какой-то миг мне даже кажется, что её температура начала спадать, пока холодные ладошки Тины не обвивают мой торс. Она прижимается ко мне и целует в позвоночник, не произнося ни слова. Мы стоим, соединившись все вместе, кажется, целую вечность, и я отвлекаюсь от разглядывания рассветного неба, когда до ушей доносится посапывание. Поворачиваюсь в сторону двери с намерением вернуть дочку на столик, и Тина шагает за мной по пятам, не разрывая объятий. Трётся щекой о спину, пока я осторожно заворачиваю девочку в пелёнку. Смотрит с испугом и напряжением, когда я поворачиваюсь к ней лицом. — Прости, малышка, но я больше не могу позволить тебе решать. Постоянно получается вот это вот, — обвожу рукой нашу инфекционную палату и в один шаг сокращаю расстояние, притягивая Тину в объятия. Она выдыхает весь воздух из лёгких и проводит носом по моей голой груди. Позвоночник лихорадит роем мурашек, а с губ срывается несмелая улыбка. — Я слишком психованная для этого разговора, — чувствую, как уголки её губ ползут вверх к концу этой фразы, и обхватываю руками покрепче. — А у тебя бывает «не слишком»? — шутливо уточняю я и тут же получаю в ответ шлепок по плечу. Тина фыркает, силится выбраться из моих объятий и ожидаемо терпит поражение. Устало вздыхает и снова обмякает щекой на моём солнечном сплетении. — Дурбецало, — тихо выстреливает в мою ключицу, поднимая лицо. Вижу в её глазах всё ту же неугасающую тревогу, которая и не думает отступать даже несмотря на мою попытку немного разрядить обстановку, — но ты прав, когда ты рядом, всё как-то… проще. — Тебе это только сейчас в голову пришло? — Знаешь, как раздражает эта твоя самоуверенность? Извини, Дан, но я живу в мире, где не всегда могу играть по своим правилам, — по коже разносится дрожь от её глубокого дыхания на груди, и я хмурюсь, стараясь удержать мысли в порядке. Эта девочка снова отправляет к чертям мою собранность и плавит всё во мне. — Тогда играй по моим, — беру её лицо в ладони в надежде, что так мои слова хотя бы частично проникнут под многотонную броню и заставят Тину отложить оружие, — неужели чужое мнение тебя волнует больше, чем наша семья? — Ты играешь нечестно, — она опускает глаза в пол и сглатывает, потому что не может не признать силу моего аргумента. Держу её в руках крепче, чтобы ни в коем случае не закрылась и не выскользнула. Только так, удерживая её и морально и физически, можно добиться коротких проблесков здравомыслящей Тины. Тины, которая умеет слышать и идти на компромиссы, а не слепо бежит от очередного провокатора своих тараканов. — Это ты играешь нечестно, когда сначала называешь нас семьёй, а затем действуешь так, будто моё мнение ничего не значит. — Да потому что я знаю, какое у тебя мнение! — она пытается брыкнуться и выпутаться из моих рук, — ты постоянно говоришь, что я усложняю и накручиваю, но вот такая у меня жизнь, Дан. Сложная и закрученная, представляешь? — Но со мной она становится легче? — Да, но… — И поэтому ты меня постоянно отталкиваешь? Она размыкает губы, чтобы что-то сказать, но лишь вздыхает и опускает подбородок. Ловлю его пальцами и возвращаю себе дрожащий взгляд. Сложно смотреть на мою почти плачущую любовь, но я собираю всего себя в кулак и продолжаю наш разговор. — Скажи, чего тебе не хватает для того, чтобы перестать убегать? Что мне сделать? — Ты… — вижу в её глазах истерический шок, и он перехватывает моё дыхание на полувдохе, — Дан, боже, ты же ни при чём… — Знаю, но всегда пострадавшая сторона — я, — не сдерживаюсь и оставляю на лбу осторожный поцелуй. Тина подрагивает в моих руках и пропадает мыслями где-то вне нашего диалога, этих больничных стен, и, кажется, всей вселенной. Теряется глубоко внутри и буравит невидящими глазами кафельную стену. Даю ей пару минут разговоров с самой собой, периодически зацеловывая пшеничный затылок, — я знаю, что тебе сложно всё это принимать, но и мне сложно тоже. И я больше не хочу тебя отпускать. Могу, Тань, но не хочу. — Ты не уйдёшь? — её осторожный шёпот несмело доносится до моих слуховых рецепторов и заставляет моргнуть. Сейчас бы задавать такие вопросы после всего, что мы пережили! — Да куда же я от тебя денусь? — кладу подбородок на её затылок и устало вдыхаю тяжёлый больничный запах. Слышу Тинины тихие всхлипы на груди и закрываю глаза, потому что кажется, что сам вот-вот заплачу от изнеможения и постоянной борьбы. Её тёплые губы касаются моего солнечного сплетения и замирают там, отыскивая размеренное сердцебиение. Пульс взлетает, стоит её пальчикам пробраться к моей спине и медленно пройтись по позвоночнику. Из последних сил удерживаю внутреннее спокойствие, пока Тина выворачивает наизнанку всю мою душу своей внезапной нежностью. Интересно, привыкну ли я однажды к тому, с какой скоростью между нами боль сменяется удовольствием? Порой мне кажется, что и то, и другое — лишь две характеристики одной и той же эмоции, имени для которой я всё ещё не подобрал. — Давай-ка ложись, — усаживаю нас на кушетку и укладываю Тину на подушку, попутно смахивая с её щёк подсыхающие слёзы. Она отодвигается к стене и сворачивается клубочком, обхватывая руками колени. Смотрит на меня с печальной благодарностью и протягивает руку, когда я собираюсь вернуться к дежурству над дочерью. — Побудь со мной, пожалуйста, — шепчет едва слышно и удерживает подрагивающую ладошку, пока я застываю в нерешительности, — хотя бы немножко. Со вздохом опускаюсь на подушку и поворачиваюсь лицом к Тине. Она без прелюдий обхватывает мой торс руками и закидывает на меня ногу, прижимаясь максимально близко. Втягиваю в лёгкие её больнично-родной запах и обнимаю. Её сердце гулко ударяется по моим рёбрам, всё ещё не находя спокойствия в этом безумном дне. Как бы я хотел забрать себе всю её тревогу. Всю их с дочкой боль. Плевать, что меня разорвало бы на части этим бесконечным ураганом, я был бы счастлив, если бы им стало хоть чуточку легче. Я без раздумий отдал бы всего себя за шанс для них больше никогда не знать той разрушающей реальности, в которой им приходится проживать каждый день. Сегодня я сказал Тине, что мог бы её отпустить. И, кажется, это была моя первая ложь.