Спасибо

«И ты мне улыбнись, как в последний раз, как и в первый раз — без всяких мыслей, ведь мы с тобой подарили миру жизнь»

Тина шутит, что у нашей дочери тоже образовалась какая-то особая связь с космосом, раз её организм так быстро реагирует на моё отсутствие и возвращает меня на свою орбиту. Уверен, что за рассеянной улыбкой она скрывает свои глубоко уходящие корнями в душу страхи. Вижу их в её глазах всякий раз, когда отрываюсь от обработки ран на крошечном теле. Мы ведь действительно не прожили раздельно даже суток. Раньше Тина могла вытолкнуть меня из своей экосистемы на несколько месяцев, и все мои попытки пробиться обратно заканчивались только ухудшением ситуации. Теперь же вся её власть в принятии таких решений неожиданно перекочевала к нашей девочке. И она будто чувствует, как безусловно мы зависимы от неё, и определяет нашу реальность по своему усмотрению. Маленький кулачок с размаху врезается в Тинину ключицу, нарушая тишину коротким шлепком. Я отрываюсь от разглядывания медленно засыпающей улицы за окном и разворачиваюсь на звук. Тина бросает в мою сторону сердитый и досадливый взгляд и так сильно напоминает нашего вечно хмурого ребёнка, что с губ самопроизвольно слетает улыбка. — Тебе смешно? — фыркает в попытке справиться с дочерью и устало присаживается на кушетку вместе со своей драгоценной ношей в руках. С того момента, как Тине прописали противовирусные, наша девочка упорно отказывается от еды. — Я просто жду, когда тебе надоест отказываться от моей помощи, малышка, — с улыбкой пожимаю плечами и разворачиваюсь обратно к окну. Тина за моей спиной рассержено вздыхает и не находит слов для ответа. Сперва заявила, что справится с ребёнком сама, а теперь кидается в меня раздражёнными фразами. За показательными колючками она снова прячет свой страх, потому что нуждается во мне, но боится признаться в этом даже самой себе. Ничего, за всё наше странное время вместе и не вместе я научился ждать. Очередная попытка накормить дочь терпит поражение, и я слышу сердитый вопль. Машинально разворачиваюсь и в два шага сокращаю расстояние до девочек. Тина внимательно следит за тем, как я наклоняюсь к её рукам, и сжимает губы, когда я начинаю вытаскивать ребёнка из материнских объятий. Хмурым молчанием, направленным мне в лицо, можно порезаться, но я продолжаю безмятежно улыбаться. Прижимаю к груди ворчливого младенца и покачиваю нас из стороны в сторону, не спуская глаз с Тины. Она смотрит с колкой обидой и примесью растерянности, и мне не требуется пояснение, чтобы расшифровать причину её реакции. Её до чёртиков пугает то, как быстро и просто она стала зависима от нашей девочки. А та — от меня. Треугольник замкнулся. — Раздевайся, — спокойно проговариваю, и она щурится, услышав мою команду. Закусывает свою невозможную губу, очевидно, в попытке просчитать собственные риски, но вариантов у неё немного. Пространство нашей инфекционной палаты снова наполняется нетерпеливым плачем голодного ребёнка, и Тина вздрагивает. Материнское начало, к счастью, перевешивает шевеление тараканов в её голове, и я выпускаю воздух из лёгких, когда любимые руки тянутся к футболке. Она снимает её так быстро и неловко, будто стесняется моего присутствия. Бровь самопроизвольно тянется вверх от таких фокусов. Серьёзно? — И что теперь? — её голос нервно подрагивает и глушится хныканьем в моих руках, но я всё равно улавливаю все оттенки смущения в этих словах. Наклоняю голову набок и обвожу взглядом любимое тело, отмечая для себя всё новое и делая на полях памяти пометки о том, что требует скорейшего изучения, — Дан? — Всё снимай, попробуем накормить её как тогда, в машине, — киваю подбородком на смешное бельё для кормящих и начинаю догадываться, почему Тине стало так неловко, — ты такая красивая! Она вдруг роняет подбородок на грудь и заливается румянцем, словно мы с ней никогда не были близки. У меня перехватывает дыхание от такого откровенного смущения, и я разглядываю пунцовые щёки будто в первый раз. Мы оба зависаем в своих мыслях ровно до тех пор, пока дочь не решает пнуть моё плечо крошечной пяточкой. Тина тут же дёргается, возвращаясь из плена неловкости, и торопливо снимает с себя хлопковый лиф. Бледная прекрасная кожа, больше не сдерживаемая тканью, притягивает к себе всё моё внимание, и я тону в ощущении непередаваемого блаженства. В голове, как и много раз прежде, маячит мысль о том, что у ледяных океанов её глаз есть серьёзные соперники за право называться моим самым красивым видением. Тина судорожно вздыхает, спрятав взгляд, и торопливо тянется руками к ребёнку, чтобы отвлечь меня от наваждения. Наклоняюсь к ней ближе и зависаю с дочерью в объятиях всего в паре сантиметров от Тининого лица. Её пушистые ресницы дрожат от такого тесного контакта, и я слышу, как шумно она сглатывает подступившее к горлу волнение. Знаю, что моя близость плавит все её предрассудки, и даю нам еще несколько мгновений, лишённых тактильности, но не потерявших чувственности. Она тяжело дышит, нащупывая себя в растекающемся пространстве, и, наконец, переплетает свои руки с моими, прислоняясь к дочери. Наши лбы практически соприкасаются, и меня мурашит от удовольствия. Несмотря на больничные будни и страхи за нашу девочку Тина своей близостью возвращает спокойное наслаждение моей душе. Наша неизмеримая магия. Направляет голову крохи к источнику жизненных сил, но наш ребёнок продолжает упрямо мотать головой и сердиться на очередную провальную попытку своей растерянной мамочки. Последний раз наполняю лёгкие запахом любимой женщины, а затем наклоняюсь ближе к дочери и покрепче обхватываю руками сопротивляющееся тельце. Должно быть, между нами и правда существует особая связь, ведь, снова обратив внимание на мои ладони, она мгновенно прекращает борьбу и открывает рот. Мы с Тиной одновременно замираем, отслеживая каждое крошечное движение, пока пухлые губки смыкаются на соске. Облегчение. — Ш-ш-ш… — тихо шепчу нечленораздельные звуки, стараясь успокоить взволнованную и обрадованную Тину, и параллельно поглаживаю пальцами хрупкую голову нашей девочки. Слегка приподнимаю и поворачиваю, указывая ей направление, и чмокающее дитя принимается жадно глотать молоко. Морщится, откашливается, но не прерывает своего важного занятия, пока мы с мамочкой растерянно разглядываем умиротворённую кроху. Как будто и не было бесконечных часов борьбы за естественное вскармливание и неуместных комментариев медсестёр, которые заверяли, что ничего у нас не получится. Тина шумно выдыхает, а затем я слышу её тихий расслабленный смех. Она со слезами на глазах наблюдает за этой мгновенной переменой в настроении дочери. Та, забыв обо всех своих капризах, блаженно причмокивает в материнских объятиях. Сосредоточена на единственной точке в своей собственной вселенной. Я медленно отрываюсь от разглядывания чарующего зрелища и поднимаю голову. Наши с Тиной лица так близко друг к другу, что между нами, кажется, вообще не существует пространства для воздуха. Её взгляд скользит по мне мягким шёлком, растапливая всё моё нутро. — Хватит меня смущать, — шепчет она и снова прячет глаза. — Ты стесняешься меня? — мне не по себе от тона, с которым она вытягивает из себя тихие звуки. Они обжигают мой слуховой центр и заставляют в напряжении выискивать скрытые смыслы. Тина действительно чувствует себя как-то неуютно рядом со мной, и когда эта мысль достигает центра моих размышлений, сердце пропускает глухой удар. Неужели после всего, через что мы прошли, она не готова довериться мне? Рассудок услужливо подмечает, что, по сути, её доверие всегда было переменной величиной, и, видимо, рождение ребёнка ничего не изменило. — Поговорим потом, ладно? — с виноватой улыбкой кивает подбородком на умиротворённую кроху в наших руках и запирает от меня все свои невысказанные тревоги. Снова будто смотрю в бетонную стену между нашими душами и по привычке стискиваю зубы. Какого чёрта? Под аккомпанемент мерного причмокивания прокручиваю в голове все неоднозначные моменты нашего последнего совместно-раздельного месяца в попытке отыскать хотя бы одну причину, по которой Тина сейчас ведёт себя так. Жмётся от меня и закрывается своим металлическим щитом, чтобы и не вздумал подобраться ближе. В памяти всплывают её горячие губы, ещё накануне отбивавшие чечётку по моему позвоночнику и шептавшие тысячу нежно-благодарных слов. Я вновь сталкиваюсь с какой-то другой женщиной в теле моей Тины, и эту женщину мне совсем не хочется узнавать лучше. Иногда мне кажется, что сколько бы веков я ни разгадывал её, такие вот сомнительные сюрпризы не знали бы ни конца, ни короткой передышки. Страшно устал вступать в борьбу с незнакомками из её головы, у которых, в отличие от меня, доверия Тины было в избытке. Устал ощущать себя аппендиксом её экосистемы, этаким примечанием, задачкой со звёздочкой, которую в школе добрый учитель разрешал пропускать. Порой ловлю себя на пугающей мысли о том, что до сих пор не могу чётко описать характер наших отношений. Куда страшнее то, что Тина даже не пытается это сделать. Бежит от любых подобных разговоров, сверкая пятками, а затем отвлекает меня всеми лишь ей одной известными способами, и я, словно загипнотизированный, соглашаюсь снова и снова. Думал, что когда мы родим ребёнка, её беспокойная душа, наконец, угомонится и прекратит это бесцельное сопротивление. Но нет. У Тины в руках вновь до блеска начищенные доспехи, и их сияние отражается в моих любимых зрачках, предрекая новые тревоги. — Хочу поговорить с тобой, — тяну задумчиво, обрабатывая ранки на теле сопящей дочки. Температура понемногу спадает, оставляя после себя лишь едва ощутимый жар на темечке. Ребёнок хмурится сквозь сон и пытается инстинктивно увернуться от неприятной процедуры. Совсем как мамочка, которая после моих слов хватает в руки телефон и изображает занятость. Кто с кого берёт пример? Оставляю убаюканное дитя на столике и невзначай поглядываю на Тину. Беспокоится. Силюсь посчитать в уме, сколько раз мы с ней проходили этот сценарий, но, кажется, таких чисел ещё не придумали. — Может, попозже? Паша скинул мне пару писем, и я хотела… — она с тревогой во взгляде наблюдает за тем, как я приближаюсь, и нервно сжимает в руках телефон. Мне хочется завыть от злости и отчаяния, когда я снова вижу перед собой до зубов вооружённого бойца, а не свою нежную и понимающую девочку, с которой хотя бы можно попытаться договориться. Резким движением переношу стул от окна к кушетке и медленно присаживаюсь на край. Наши колени слегка соприкасаются, и Тина жмёт губами. Протягиваю руку к её зажатому в пальцах мобильнику и выжидающе смотрю на девчонку. Ей, разумеется, совершенно не нравится моя наглость, но она прекрасно знает, что беспричинным в моём случае такое поведение не бывает. Злится, но послушно вкладывает смартфон в мою ладонь. Аппарат мгновенно исчезает из поля её зрения в кармане моих брюк, а наши взгляды перемешивают общее напряжение. Вижу раздражение в бледно-голубых зрачках и устало вздыхаю. Тина не любит, когда я отрезаю пути для её отступления, а бежать ей больше некуда. Мне до колик неприятно вот так морально прижимать её к этой дурацкой кушетке, словно пойманного зверя, но я не вижу иных способов заставить её, наконец, говорить, а не прятаться. — Ты теперь нервничаешь, когда раздеваешься передо мной. Почему? Она снова густо краснеет и закусывает губу. Долго прожигает меня растерянным взглядом, формируя в голове что-то, как и всегда, самоуверенное и лишнее, и вдруг выбивает почву у меня из-под ног. — Потому что я не хочу, чтобы ты видел меня такой. — Что? — я рассеянно моргаю, прокручивая в голове её ответ. Честно говоря, я ожидал услышать любую из сотни её заранее обдуманных мной глупостей, но вместо этого она пронзает меня неловкой искренностью, от которой крошатся стены моего хладнокровия. Никак не могу понять, что она имеет в виду, потому что каждый раз, когда смотрю на неё — вижу лишь свою бесконечную любовь, — какой «такой»? — Толстой и неухоженной, — прячет взгляд в наших коленках и перебирает пальцами складки покрывала на кушетке, пока я медленно перевариваю её короткие реплики, — не очень-то похоже на артистку Тину Кароль. — А я люблю не артистку Тину Кароль, — мне приходится неудобно изогнуться, чтобы хотя бы частично поймать её ускользающий взгляд. Чувствую, как тяжело Тине даётся этот разговор, но меня сносит волной растерянных вопросов, и я не могу сопротивляться этому течению. Хотя бы сейчас пытаюсь разложить в голове её странные ответы, которые никак не желают находить во мне понимание, — я люблю Таню. Толстую, худую, любую. Неужели ты действительно думаешь, что для меня имеет значение то, как ты выглядишь? — Это всегда имеет значение, и то, что ты это не признаёшь, сути не меняет, — вздыхает и, наконец, поднимает ко мне лицо. Вижу на нём все оттенки печального принятия, а ещё глубинную вину за что-то, чего не могу осознать. — Какой сути? Ты говоришь глупости сейчас. — Я не хочу с тобой спорить, потому что ты даже не понимаешь, о чём я говорю, — её взгляд испуганной птичкой порхает по моей отпечатавшейся растерянности, и приходится сглотнуть подступающее к горлу несогласие. Она ведь не всерьёз. Она ведь не может действительно считать, что для меня важно то, что снаружи… — Так объясни мне, Таня! Потому что я и правда не понимаю, откуда ты взяла все эти глупости! — Я так боюсь однажды посмотреть в твои глаза и увидеть там жалость, — она говорит так тихо, что я неосознанно замираю, чтобы не упустить ни звука. Что? Она, кажется, замечает, как этот немой вопрос прорезает холодеющим шоком всего меня, и снова сжимается на кушетке, — я не хочу быть слабой, Дан. Не хочу, чтобы меня жалели. Я наелась этого сполна, и просто не выдержу, если увижу снова. Но когда я смотрю на своё отражение сейчас, то не вижу ничего, кроме жалости. Мой скончавшийся рассудок не поспевает за импульсами тела. Резко подрываюсь со стула и сдёргиваю малышку с кушетки. Почти насильно тяну нас к большому зеркалу у входа в палату и разворачиваюсь, чтобы оказаться позади Тины. Обвиваю рукой талию, а пальцами другой фиксирую подбородок на нашем отражении. Её взгляд скачет с моего лица на своё, а на глаза наворачиваются слёзы. Ну уж нет, никаких больше истерик! — Смотри на меня, — шепчу ей на ухо, не отрывая глаз от повлажневших льдинок в зеркале. Тина сглатывает ком в горле и не отводит взгляда, — разве ты видишь здесь жалость? Разве, — медленно провожу пальцами дорожку вниз по её пульсирующему горлу и замираю у ворота футболки, — ты не видишь восхищения и желания? Не видишь, как я тебя хочу? Моя рука чертит плавную линию, спускаясь между груди к пупку, а затем поднимается обратно. Малышка хрипло выдыхает и прогибается в спине, подставляя себя моим прикосновениям. — Я люблю тебя, — веду кончиками пальцев по выпуклости рёбер до тех пор, пока не касаюсь груди. Осторожно задеваю плоть и встречаю новый шумный выдох, — я хочу тебя. Это ты видишь? — Да, — несмело выталкивается из её подрагивающих губ, и моя рука тут же накрывает грудь, властно прижимая хозяйку ближе. Тина сглатывает и упирается затылком в моё плечо, пока я пальцами вывожу узоры вокруг её соска. Свободной рукой тянусь к краю футболки и захватываю его в кулак, оттягивая ткань. Девочка пробует сопротивляться моему напору, но пальцы на её груди — слишком сильный аргумент, чтобы протестовать. Снимаю одежду и закидываю себе на плечо, не сводя бешено желающих глаз с каждой открывшейся взгляду частички кожи. Тина в исступлении жмётся к моему торсу и дрожит от каждого прикосновения. Расстёгиваю смешное удобное бельё, даже не встретив очередной порции несогласия. Кажется, малышка настолько поглощена танцами моих пальцев по своему соску, что не замечает ничего вокруг. Лиф отправляется следом за футболкой, а мои руки, наконец, получают полный доступ к вожделенной плоти. Сминаю ладонями чувствительную грудь, и Тина несмело стонет в моих объятиях. Уже не помню, когда я касался её так. Нагло. Собственнически. Вожделенно. До дрожи горячо. Порочно. Правильно. Вижу в отражении, как стремительно растёт возбуждение на её лице. Тянусь губами к коже за ушком и оставляю короткий поцелуй, от которого нас обоих пробивает ворохом мурашек. Провожу влажную дорожку ниже и, изогнувшись, прижимаюсь к пульсирующей венке на шее. Я так давно не целовал её кожу, что ощущаю дрожь и головокружение, будто не трогал её вовсе. Эта девочка владеет всем моим существом даже тогда, когда нашими телами управляю я. Отрываюсь от поцелуя, зализывая языком. Болван. Пока витал в мыслях, кажется, оставил засос на нежной шее. Тине, похоже, плевать на это обстоятельство. Она принимает мои ласки с таким удушающим трепетом, что я едва держусь на ногах. Её чувственность, граничащая с безумным подчинением моим рукам, сводит с ума. Мои пальцы медленно скользят вниз по груди, плавно пересчитывая рёбра. Тинины помутневшие от желания глаза изумлённо распахиваются и врезаются в мой порочный взгляд в отражении. Она размыкает пересохшие губы в попытке остановить моё наступление, но едва ли что-то в целой вселенной способно сейчас оторвать меня от её тела. Достигаю резинки спортивных штанишек и без прелюдий развязываю бантик на талии. Тинин шокировано-возбуждённый вздох перехватывает моё дыхание и заставляет сглотнуть подступившую слюну. Хочу её до остервенения. Кончики пальцев ласкают круговыми движениями низ живота, пока в отражении зеркала происходит наш немой дёрганый диалог. Заведённая до предела Тина снова пытается тормознуть, но её неудача так ожидаема, что мы оба не удивлены. Запускаю руку под резинку белья, и девочка стискивает зубы, из последних сил сдерживая стон удовольствия. Сколько мы с ней не были близки? Я по кусочкам возвращаю себе тактильную память, лаская горящую от напряжения кожу. Хочу трогать её всю. Везде. Бесконечно долго. Моя рука тонет в горячей влаге, и мысленно я пытаюсь обнаружить начало отсчёта, в котором стало расти её возбуждение. Мучительно медленно поглаживаю плоть, забывшую столь откровенные прикосновения. Задеваю пальцем клитор, срывая очередной стон с любимых губ. Тина прижимается к моей груди и обхватывает пальцами моё запястье в поисках дополнительной точки опоры. Покрепче обвиваю горячее тело, губами запечатываю все бессловесные признания на её виске и, наконец, погружаю в неё палец. Мы оба замираем, знакомясь с ощущениями. Её невероятное тело теперь новое и для меня, и для неё, и мы, словно два путешественника без карты, внимательно изучаем неизвестную территорию. Не рискую углублять проникновение. После нашего странного разговора мне совсем не хочется причинить ей дискомфорт. Но Тина, похоже, полностью растворяется в ощущении внутри себя. Сжимает моё запястье сильнее, давая молчаливую команду. Возвращаюсь на ранее одобренную территорию и провоцирую новый тихий стон. Её бедра несмело подаются навстречу моей руке, и я готов кончить от одного этого её движения. Снова опускаюсь губами к шее и надавливаю, чтобы ощутить больше пульсации. До ушей доносится что-то нечленораздельное, и Тина стремительно обмякает в моих руках. Один из её самых быстрых оргазмов. Заботливо завязываю бантик на её штанишках, по-прежнему придерживая подрагивающее тело. Она вся пульсирует под моими прикосновениями, медленно возвращая себе все утраченные от удовольствия функции. Её пальцы всё ещё обнимают моё запястье, а взгляд, наконец, встречается с моим. — Ты — совершенство, — тихо проговариваю я, всматриваясь в мутные зрачки. Тина порывисто вздыхает от моих слов и обхватывает руку сильнее, будто требует подтверждения, — и с каждым мгновением я влюбляюсь в тебя всё больше. Мне больно, когда ты боишься и не доверяешь. Я хочу, чтобы ты знала, что ты — мой мир, и ничего другого я никогда не приму. И никакие твои тараканы этой истины не изменят. — Может, однажды я и привыкну, — она несмело улыбается мне через наше отражение и расслабленно откидывается голой спиной мне на грудь. — Как будто у тебя есть выбор, — парирую я и получаю короткий переливистый смешок. Тина водит пальцами по моему запястью, вычерчивая там неизвестные мне символы, и устало прикрывает глаза. Целую небольшое покраснение на её шее, оставленное моими бешеными губами, и втягиваю родной запах. Мы снова растворяемся в чистейшем наслаждении, окутывающем наш маленький мирок и отодвигающем все предрассудки. Когда-то, разумеется, мы столкнёмся со всеми страхами вновь. Но не сейчас. Сейчас — только мы и наша бездонная, возрождающая, всесильная любовь.