Спасибо

«У тебя наступит день, когда первый луч через шторы всё сделает ярким»

Эти пять дней как-то по-особенному сближают нас с Орловым. Начинаю периодически замечать, что всё больше согласен с его жёсткими, категоричными словами обо всём на свете. И, наверное, впервые за три года нашего знакомства жалею о том, что до сих пор не стремился узнать его лучше. Оказывается, в его не всегда сдержанном переводе многие наши с Тиной шаги выглядят более… глупыми и понятными, что ли. Паша любит как бы невзначай припомнить какой-нибудь наш с ней косяк и устроить подробный разбор полётов, чтобы, как он выражается, «не повадно было». Раньше я бы с раздражением отмахнулся от таких нравоучений, а теперь вслушиваюсь в динамик, закусив губу, и жадно впитываю каждую его мысль. Он ведь, получается, всё это время пытался нас понять. Защитить. Уберечь. А я так часто видел его хмурым оруженосцем с завышенной самооценкой и нездоровой ревностью к Тине. Какой же дурак. Он остаётся со мной на связи все эти дни. Периодически звонит мне по видео из детской, чтобы продемонстрировать все-все хмурости нашей дочки. Говорит, что солидарен с её молчаливым осуждением. Предусмотрительно не затрагивает вопросов, касающихся примирения с Тиной. Наверное, лучше меня знает, что я ему скажу. Ничего, в принципе, нового. Я понятия не имею, сколько должно пройти времени, чтобы она перестала залезать в ракушку всякий раз, когда нам приходится сталкиваться с чем-то неприятным. Я не могу даже сам для себя определить, наступит ли однажды тот день, когда мы больше не позволим внешнему вмешиваться в наше внутреннее. А ещё, меня до сих пор трясёт от обиды и непонимания, когда я прокручиваю её слова в голове. Разумеется, она всегда это умела — парой фраз стереть меня в порошок, и я, вроде бы, выработал иммунитет. А теперь понимаю, что его не существует. Что, наверное, она не сможет причинить мне боль лишь в одном случае — если я её разлюблю. Но этого не произойдёт, так что, как сказал мне Орлов, «мы в дерьме, но спасибо, что только в нём». Телефонный звонок будит меня посреди ночи, и я судорожно отрываюсь щекой от письменного стола. Оказывается, уснул прямо во время работы. Замечаю на экране Веню и хмурюсь, переводя взгляд на часы. Половина третьего. — Веня? Ты чего не спишь? — сонно потираю глаза и фокусируюсь на деревянной поверхности перед собой. Из динамика слышится тихий всхлип, и у меня от этого неожиданного звука дёргается кадык. Огир старательно давит слёзы. — Дан, маму увезли в больницу… Тело реагирует быстрее, чем просыпающийся мозг, и я подрываюсь со стула. Бьюсь ногой о ножку стола и едва не матерюсь при ребёнке, но поспешно стискиваю зубы. По второй линии мне уже трезвонит Паша, но я могу думать лишь о том, как успокоить перепуганного мальчика. — Без паники, я уже еду к вам. Орлов в курсе, да? — натягиваю на себя толстовку, вслушиваясь в прерывистое дыхание Вени. Он сдавлено мычит, подтверждая мою догадку, — Ты сможешь собрать ваши с Радой вещи, как думаешь? — Д-да, — отвечает неуверенно и снова всхлипывает. — Отлично. Я совсем скоро буду. Держи телефон поблизости, хорошо? Веня снова лишь мычит в ответ и отключается. Нервно трясу головой, отгоняя последние крупицы своего беспокойного сна, и перезваниваю Паше. Тот с ходу обвешивает меня адресом клиники, в которую он договорился перевести Тину, обещает прислать мне координаты главного врача и четыре раза за время своего монолога произносит «всё будет хорошо» будто в попытке успокоить самого себя. Знаю, что всего сутки назад он уехал по делам в Одессу и что он ненавидит решать вопросы на расстоянии. Почти слышу его злое поскрипывание зубами и стараюсь заверить в том, что у меня всё под контролем. Не думаю, что это успокаивает его хоть на йоту, но в следующие сорок минут он хотя бы не обрывает мне телефон. Несусь по ночному Киеву, громко постукивая пальцами по рулю. Этот звук раздражает, но хотя бы даёт возможность немного отвлечься от тревожных мыслей. Их в голове — целый рой, и я даже не знаю, за какую хвататься в первую очередь. Огир встречает меня у калитки, неловко переступая с ноги на ногу. Молчит и бледнеет с каждой минутой, но внимательно слушает план наших дальнейших действий. Доверяет. Уже перед самой кроваткой дочери опускаюсь на колени, обхватываю ладонями побелевшее личико и внимательно вглядываюсь в зрачки. — С мамой всё будет хорошо. Мы совсем скоро к ней пойдём, — говорю с усиленной уверенностью, и мальчик облегчённо кивает мне. Тянется вперёд и обнимает меня крепко, отчаянно, как пять дней назад во время нашего прощания. Ловит каждое моё слово в машине, помогает заносить вещи в квартиру и смотрит так по-взрослому, осознанно-отчуждённо, что мне хочется завыть. Он не должен знать таких взглядов и всех этих эмоций. Он же совсем ребёнок ещё! Укладываю их с сестрой на кровать и осторожно провожу пальцами по мягким светлым волосам. Веня не произносит ни звука с того момента, как мы покинули Зазимье, и мне страшно не хочется сейчас оставлять его за старшего. Но он словно слышит моё внутреннее противоречие. Приподнимается на одеяле и смотрит на меня, сидящего на полу у его головы, со страхом. — Поезжай, Дан, мы тут… справимся, — шепчет неуверенно и с волнением, находит мою руку и крепко сжимает своей ладошкой. Это его тихое напутствие эхом стучит под моим черепом, подкатывая к горлу ком. Я не хочу, чтобы ему приходилось думать о таких вещах! Стискиваю детскую ручонку и торопливо выбираюсь из спальни, чтобы не успеть передумать. Внутри всё кипит и разрывается от злости на себя, на неё, на весь мир. Что мы за родители такие, если вместо того чтобы беречь своих детей изо дня в день превращаем их жизнь в беспрерывную череду страхов и стресса? Так не должно быть! Этого всего не должно быть с нами! Успеваю обменяться кивками с половиной дежурной бригады частной клиники, пока главный врач сообщает мне, как любит мои песни. Бровь летит вверх вместе с желанием высказаться о своевременности таких сообщений, но удаётся сдержаться. Скриплю зубами в лучших традициях Орлова, пока меня ведут в отдельную палату и уверяют в конфиденциальности всего происходящего. Гляжу в гладковыбритое медицинское лицо и медленно вздыхаю. Это даже звучит нелепо. — Только небольшое переутомление. Температуру мы уже сбили, состояние стабильное, — с гордостью произносит врач и услужливо распахивает передо мной дверь. Ловлю себя на мысли о том, что за последние два месяца мы с Тиной удивительно часто оказываемся в подобной обстановке. От знакомого запаха лекарств начинает подташнивать. Бледная Тина полулежит на подушках и держит взгляд на жидкости в капельнице. Похоже, снова утонула в своих бесконечных мыслях и не слышит ничего вокруг. Аккуратно захлопываю дверь прямо перед носом у любопытного доктора и разворачиваюсь к кушетке. Беглый взгляд, привыкший к этой картине, торопливо скользит по синякам под глазами, искусанным губам и замирает на катетере. Похоже, Тине было действительно очень плохо, раз она разрешила снова воткнуть в себя эту гадость. Успеваю сделать шаг ближе, и она вздрагивает, переключаясь на меня. Помутневшие зрачки резко фокусируются на моём лице и расширяются. Вижу это едва уловимое движение даже на расстоянии и шагаю снова. Тина вдруг резко дёргает правой рукой, свободной от трубки, вверх ко мне и замирает так, приоткрыв рот. Нащупывает языком слова внутри себя и продолжает прожигать дыру в моей физиономии. Осторожно присаживаюсь на край кушетки и машинально забираю протянутые пальцы себе в ладонь. Её кожа вся горит, несмотря на заверение врача, и это заставляет меня озадачено нахмуриться. — Дан, — моё имя хриплым отзвуком слетает с любимых губ и заставляет меня сглотнуть, — я… я его не снимала. Продолжаю хмуриться в попытке уловить смысл её фразы, но все догадки крошатся о лихорадочный пульс в висках. Открываю рот, чтобы переспросить, но Тина медленно выскальзывает из моего взгляда и опускает глаза ниже, на наши переплетённые руки. Слежу за этим её движением и послушно всматриваюсь в пальцы. Переворачиваю ладонь, и кольцо на её безымянном приветственно подмигивает мне в полумраке комнаты. Застываю, совсем позабыв о том, что рот всё ещё открыт. Буравлю взглядом тонкий ободок, вспоминая, как совсем недавно был уверен в том, что больше его никогда не увижу. На всякий случай касаюсь пальцем и медленно провожу по металлу. Внутри загорается мысль о том, что в первую очередь, увидев меня, Тина решила сообщить именно это. Не спросить, как дети, например. Мы с ней — худшие родители на свете, честно. — Я вижу, — наконец, выталкиваю из себя малозначительную реплику и с трудом отрываюсь от кольца. Девочка смотрит виновато и испугано, но перед моими глазами по-прежнему маячит призрак той Тины, другой, лихорадочной, чужой и жестокой, которая взяла и вытоптала всё наше важное парой глупых слов. Не могу понять, чего во мне больше: злости или обиды. Но Тина, кажется, улавливает причину моего молчания. — Ты простишь меня? Когда-нибудь, — шепчет, глотая воздух. Её пальцы, по-прежнему крепко зажатые моими, несмело обводят кожу на моей ладони и дрожат, выдавая внутреннюю истерику. — А ты перестанешь видеть во мне врага? Когда-нибудь, — отвечаю в её манере несмотря на бурлящее желание прижать её к себе и наобещать всего, что она только попросит. Настолько бы я ни был зол на неё, я никогда не мог выносить её слёзы. Не мог наслаждаться её, порой, справедливой болью. — Я не… прости, — всхлипывает, больше не удерживая слёзы внутри. Катит их по своим бледным щекам прямиком в мою растрескавшуюся душу, и я мысленно морщусь, когда тёплая соль забирается в каждую рану и мучает, мучает, мучает. — Я уже простил, Тань, а что толку? — вздыхаю, наблюдая за очередной прозрачной каплей, застывшей на подрагивающем подбородке. Тина жмурится и закусывает губу. — Я совсем не думаю так, как сказала, я просто… не знаю. Я так злилась. — Дело ведь не в том, что ты там думаешь, — чувствую, как зубы снова скрипят друг об друга от злости на эту глупую девчонку напротив меня. Она злилась, вы посмотрите, — а в том, что ты действительно сказала это мне. Ты хоть понимаешь, что это значило для меня? — Не бросай меня, пожалуйста! — она вдруг вздрагивает и силится податься вперёд ко мне, дёргая стойку с капельницей. Успеваю среагировать и остановить трясущееся тело на полпути. Подсаживаюсь ближе, чтобы Тина не устроила тут разгром, и она утыкается горячим лбом мне под горло. Ревёт, не выпуская своих пальцев из моей руки, а я морщусь от неприятных покалываний под черепом. Она до сих пор думает, что я смогу взять и уйти от неё. Господи, да я даже представить себе это не в силах! Вдруг до меня доходит, что, наверное, так и должно быть. Что я буду возвращаться к ней снова и снова в ожидании новой смерти. Другим богомолам достаточно одного раза, чтобы остаться без башки и закончить на этом все свои мучения. Мне жизнь, видимо, решила дать побольше попыток. — Я как-то не замечал за собой таких стремлений. Это ты у нас мастер спорта, — укладываю подбородок на её макушку и втягиваю любимый запах. Даже сейчас среди больничных стен он звучит в моих лёгких долгожданным возвращением домой. Дом там, где она. — Ты не уйдёшь? — Уйду, — произношу чуть слышно, и Тина отрывается от замачивания моей толстовки своими слезами. Глядит на меня влажными зрачками и снова закусывает губу. Та, и без того белая, кажется, светлеет ещё больше, — у меня в квартире двое детей. — Ты их увёз? — она замирает, прокручивая в голове мои слова. Что-то лихорадочно соображает, бегая глазами по моему лицу, а затем сглатывает слёзы, — как они? — Напуганы и нервничают, — меня всего снова коробит от воспоминания о выражении лица Вени. Так смотрят уставшие от жизни взрослые, которым просто хочется, чтобы всё, наконец, закончилось, — я буду с ними, а потом меня сменит Орлов, и я вернусь. Он уже летит. Она кивает, снова заливаясь слезами, и стискивает мою руку пальцами. Такой простой жест, а у меня по всему телу мурашки. Тина цепляется за меня, как за последнюю надежду, жмётся ближе, не отпускает. Её щека снова находит приют где-то под моим подбородком. Позволяю нам посидеть в давящей больничной тишине, пока последний всхлип не затихает у меня на груди. Не без труда отрываюсь от девочки. Смотрит на меня обречённо и затравленно, отзеркаливая все мои скрытые чувства. — Поцелуй меня, пожалуйста, — полушёпотом скользит по моим барабанным перепонкам, ускоряя сердцебиение. Опускаюсь взглядом на подрагивающие губы и вздыхаю от болезненного напряжения. Разум услужливо напоминает как-то брошенную самому себе фразу. Это должно было быть наше самое счастливое время. Вот ведь ирония. Тянусь к ней и запечатываю всю свою боль на горячем лбу. Тина глубоко вздыхает подо мной и молчит, наверное, тоже впитывая в себя каждую интонацию наших странных телесных контактов. Целую вновь и вновь, разрушая этими прикосновениями собственные стены обиды и непонимания. Прижимаюсь губами к её коже, заполняя лёгкие её запахом. В нём — и любовь, и гибель, и тысяча причин завершить всё прямо сейчас, и всего горстка доводов за то, чтобы остаться навсегда. И каждого из них достаточно даже поодиночке. — Я люблю тебя и никогда не брошу. Перестань уже думать об этом, — отрываюсь от неё и внимательно вглядываюсь в мокрые глаза. Тина кивает мне, скорее, машинально, вряд ли воспринимая моё обещание всерьёз. Должно быть, даже если я всю жизнь буду твердить ей одно и то же, она всё равно не перестанет сомневаться. — Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы бросил, — её подбородок устало падает на грудь, а пальцы снова сжимают мои, — потому что ты заслуживаешь кого-то получше истерички. — Да, знаю, — спокойно улыбаюсь, когда она резко дёргает головой и возвращает мне свой перепуганный взгляд, — но получше нет, так что приходится терпеть тебя. Тина на мгновение замирает, переваривая мои слова, и затем несмело тянет вверх уголки губ. Замечаю первые признаки румянца на её лице и провожу пальцами свободной руки по горячей коже. Её голова наклоняется, чтобы прижаться щекой к моей ладони. Пытаюсь напомнить себе про два голодных рта в квартире, но не могу сопротивляться Тининой бесконечной нежности. Впитываю её жадно, нетерпеливо. Но девочка целует моё запястье и отстраняется сама. Молча наблюдает за тем, как я встаю и деловито поправляю подушки у неё за спиной. Проверяю жидкость в капельнице, одёргиваю одеяло. Просто должен убедиться, что она будет в порядке. Просто совсем не хочу её оставлять. Прохожу мимо кушетки, позволяя себе бросить на Тину последний взгляд перед выходом, и ноги останавливают меня сами собой. А, к чёрту. Подумаю об этом потом. В два шага сокращаю расстояние между нами, нагибаюсь и впиваюсь ртом в иссушенные губы. Девочка всхлипывает и мгновенно зарывается пальцами в моих волосах. Одна прядка будто специально цепляется за обручальное кольцо и дёргается, причиняя боль, но уже плевать. Сминаю плоть настойчиво и почти хладнокровно. Бессловесно рассказываю ей обо всех глупостях, которыми она нас мучает, и благодарю, благодарю её за каждую их них. К чёрту всё. Они не значат ровным счётом ничего сейчас. Она пытается притянуть меня ближе, путается в прядях, выдыхает в мой рот всё своё скопленное за эти пять дней напряжение. И теперь мы делим его на двоих, превращая в ничто. И Тина вновь отрывается первая. Дышит тяжело и прерывисто, облизывает губы, чтобы оставить себе мой вкус. Она по-прежнему болезненно-бледная на этих белых простынях, вся моя до последней своей глупости. Глажу пальцами её нижнюю губу на прощание и торопливо выбираюсь из палаты, сталкиваясь нос к носу с её лечащим врачом. Этот извращенец, что, дежурил под дверью всё это время? Мотаю головой, вслушиваясь в его реплики о Тинином состоянии, пока он вызывается проводить меня к выходу из больницы. Ласково улыбается, снова открывая передо мной дверь, но я едва ли могу реагировать на все эти заискивания. Там, целуя её под бульканье капельницы, я впервые так остро ощутил необходимость запечатлеть эти наши вечные «и в горе, и в радости» где-то кроме своей больной головы. Не хочу больше ждать, когда наши штормы окончательно уйдут за горизонт. Может, и не уйдут никогда. Хочу её себе всю — во всех существующих интонациях, законах и правилах. И эта мысль, естественная, природная, такая простая, легко выталкивает из меня все тревоги. Перестаю спрашивать себя о том, настанет ли день, когда мы справимся с её-моими-нашими тараканами. Это больше не имеет значения. Я просто хочу любить её — и каждого из этих червяков в её голове.