В любви, как на войне

— Уже уезжаешь? — тихо спросил Гиббс, выглядывая из-за двери. Это «уже» показалась мне неуместным. Я и так пробыл здесь намного дольше положенного. Увы, ничего дельного так и не совершил. Это не могло меня не расстраивать. Бесполезность — одно из худших чувств, когда-либо испытанных мною. И оно терзало душу, как забытая клятва. — Да, вечером должны выехать в сторону Баварии, — мой взгляд ещё раз пробежался по полкам. Не только чтобы удостовериться в том, что я забрал все свои вещи, но и чтобы окончательно проститься с местом, возвращаться в которое желания не возникло. — Говорят, что там сейчас волнения на фоне возникновения новой конституции, — мой некогда неразговорчивый сосед почесал голову. Вид его показался мне более… живым. То ли это упоминание о Баварии на него так повлияло, то ли тема политики заставила его сердце биться чаще. — Скорее, на фоне неисполнения всего, что в ней прописано, — поправил я, возмущаясь более прежнего. Сам не могу понять, почему так отреагировал. Я вспомнил о том, что было бы неплохо написать в родное поместье и уверить ближних в крепости своего здоровья. Для этого мне нужна бумага. Вероятно, убрана она в шкаф, а не в ящик письменного стола, как полагается. Замотавшись, я частенько сгребал рукописи, документы и прочую ненужную ересь на полки, дабы освободить место на рабочем столе. Вместе с этим мусором среди книг оказывалась и драгоценная бумага. На следующий день все бесполезные вещи, именуемые справками и протоколами, относились мною в канцелярию, но картонки для письма неизменно оставались в шкафу. В один момент и мне, и Гиббсу надоело каждый раз перекладывать их. Таким образом, шкаф стал для них официальным местом жительства. Я уже потянулся за нужной стопкой, как мои глаза зацепились за нечто любопытное. Александр всегда интересовался чтением — это я давно успел приметить. Полки ломились от избытка книг. Но меня заинтересовал фолиант, коему делать там было нечего. Этим фолиантом оказалась старая рукопись в чёрном переплёте. Корешок потёрся до ужаса, будто книгу тысячи раз кидали под колёса повозки. Я уж хотел взять всё необходимое для письма и закрыть шкаф, но любопытство вынудило меня на обратное. Я ловко вытянул приглянувшуюся вещь и внимательно прочёл название. Имя автора я прежде нигде не видел. Посередине переплёта, прямо под именем написавшего, красивые белые буквы гласили: «Le livre des incantations». Стало ясно, что это не обычный справочник, а самый настоящий сборник заклинаний. Была ли это белая магия или чёрная — неважно. Битва, на которой я присутствовал, стала последней для магов. Причиной нонешнего отрицания волшебства стали непоправимые последствия, которые оно за собой несло. По большей части, магические знания потеряли свою значимость из-за молодых людей, которые использовали их без особого ума и важности. Некоторые заклинания в сумме друг с другом образовывали третье. Неправильно произнесённые слова или неточно сформулированные мысли приводили к новым, иногда опасным заклинаниям. Чего только стоил фиолетовый шар, который я создал, не осознавая того. После того рокового дня выжило крайне мало волшебников. Многие воины попросту задохнулись образовавшимися газами, которые заполонили поле в виде ядовитого смога. Консерваторы, и прежде презирающие магию, вновь приняли «верное» решение. Совсем скоро школы, где учили юных чародеев, стали безжалостно закрываться. Тема волшебства в высшем свете стала неприличной (так мне доводилось слышать от Леона, ведь всё это время я был прикован к постели), хотя прежде все сливки общества были чуть ли не обязаны знать азы колдовства. С детства люди, имеющие достаточно денег, но не обладающие и граммом таланта, отправлялись учить основы левитации, трансфигурации и телекинеза. Родителям было невдомёк, что не всем даны эти дары, а потому учителям иногда влетало за то, что они ничему не могут научить их прекрасное чадо. Я, как и мой брат, знали парочку заклинаний, которые у нас получались, и этого нам хватало с головой. Не говорю уже о том, что главному закону мира магии — закону баланса — мы не следовали, нарушая его с завидной регулярностью. Мы не обязывали себя тащиться на первый этаж, чтобы зажечь фитиль восковой свечи или просить подать соль с противоположной стороны обеденного стола. Все эти проблемы решались волшебством, хотя преподаватели с первого занятия твердили нам о каком-то загадочном и непонятном балансе, таком далёком и туманном… Собственно, как и сама магия. В общем, мы использовали свои умения в бытовых целях и относились к ним, как к приятной обыденности. Неудивительно, что не одни мы так поступали. Потихоньку этот самый «баланс» стал терять главное — равновесие. В каких-то местах вымирали целые деревни, во время дождя с неба падали чёрные вязкие капли, рыб и других морских обитателей без видимых причин выбрасывало на сушу, пчёлы летали вокруг своего улья, но не могли попасть внутрь. Сплошная мистика и ужас, которые мешали жизни большей части населения. Война, в которой приняло участие огромное количество волшебников, только ухудшила ситуацию. Королём было принято сложное решение — пресечь магию и дать миру залечить свои раны, «отдохнуть» от чрезмерного пользования, вошедшего в обиход людей. Единственными неподвластными этому закону стали врачи и целители. Естественно, с новым порядком согласились не все. Постепенно начали появляться тайные общества, куда пускали незначительный процент прихожан. Но даже такие неприметные культы со временем раскрывали. И когда людей, вступивших в ряды «безбожников», ловили на колдовстве — заканчивалось это печально. Мы вновь вернулись в шестнадцатый век, когда девушку сжигали на костре только из-за того, что завистники назвали её одной из «салемских». А тут, в шкафу собственной комнаты, я нахожу запретную книгу. Неужели тихий и скромный Гиббс имеет тайное увлечение? Идёт против толпы и правил напролом, игнорируя последствия? Не боится быть пойманным и повешенным? Держа в руках французский фолиант, я обернулся на Александра. Он замер, как-то неестественно вжал голову в плечи, но оправдываться не собирался. Только молчал, как виноватый ребёнок, и смотрел сквозь меня пустыми глазами. — Увлекаешься магией? — спросил я, указывая взглядом на сборник заклинаний. Гиббс осторожно кивнул. Видимо думает, что я способен на предательство. Но я ведь не дурак: прекрасно понимаю, что за такой проступок вернуться к военной службе у него не получится никогда. Да и о чём речь? За подобное просто повесят или сожгут, как еретика! Я, может, и не святой, но рушить чужие судьбы не намерен. — Я тебя не осуждаю, — перешёл на еле слышный шёпот и сел подле тихого товарища. — Сейчас происходят неправильные вещи, но люди не должны губить свои таланты. Александр поднял на меня подавленный, едва напуганный взгляд. Он всё ещё рассеян — вижу по бегающим глазам, но одновременно с этим благодарен за понимание. После непродолжительного молчания мой сосед отвернулся, глядя прямо перед собой. — Не подумай, — нерешительно начал он, — я не из тех, кто ради своего удовольствия рискует балансом. Мне нельзя потерять звание. — Не оправдывайся. Я никому не расскажу об этой книге, — я положил руку на его плечо, но то резко вздрогнуло. Чтобы хоть немного облегчить Александру жизнь, я погладил его пальцами. К счастью, после этой незамысловатой поддержки он перестал выглядеть так напряжённо. — Я знаю, — неразборчиво буркнул себе под нос Гиббс и полез под подушку, откуда достал толстый записной блокнот. Он открыл нужную страницу, помеченную закладкой, и вырвал её. — Ещё я знаю, что мы больше не увидимся, — говорил он крайне нерешительно. — Меня не волнует, что говорят о тебе остальные. Мне нет дела до их сплетен. — Спасибо, — эти слова действительно оставили приятный осадок. — Если я сейчас покажусь тебе слишком наглым и самонадеянным, то скажи это прямо, — Александр протянул мне вырванный лист бумаги, на котором распластался незнакомый адрес, выведенный изысканным почерком. — Что это? — я повертел в руках записку. В самом деле, вопрос неразумный. — Ты сказал, что вы будете проездом в Баварии, — я кивнул. — Мои друзья уже давно дали мне название улицы и номер дома, в котором живёт Эрик Пьер Сперандио. Он бежал из Парижа во время войны. Я не знаю, там ли он сейчас, или нет, но прошу: если адрес реален, то забери у него книгу «для Ганса». Он должен понять. Я задумчиво прикусил губу, чуть не порвав её. Но почти сразу кивнул и еле слышно произнёс: «Хорошо». — Даже не спросишь, что это за книга? — Если она тебе нужна, то я сделаю всё возможное, чтобы найти этого Сперандио и выслать тебе её. Не знаю, с каких пор я начал играть роль благородного рыцаря. Может, на меня повлияло общество Кэмпбелла? Гиббс было потянулся обнять меня в порыве радости, но остановился и даже отодвинулся. Сдержанно поблагодарил, посидел молча, а потом поблагодарил ещё раз. Наконец, когда вопрос о загадочной «Le livre des incantations» был решён, я сел и зажёг восковую свечу, чтобы не ломать глаза в полумраке, так как окна нашей комнаты выходили не на солнечную сторону. После этого принялся писать письма. Одно предназначалось отцу и брату, а другое — Джейн, о которой я благополучно забыл на три недели. Содержание обоих сообщений было примерно похоже. В конце каждого я упомянул о том, что планирую остаться в квартире в Баварии на неделю, и приложил адрес, на который можно слать ответ. Этот немецкий городок находился в разы ближе к моему родному поселению, чем претящая военная база. Поэтому письма, по моим расчетам, должны были успеть прийти в течение этой недели. До отъезда оставалось около двух часов. За это время я успел отдать свои послания кучеру, едущему в город, собрать полупустой чемодан и сыграть в карты с одним из юнкеров (которого я, кстати говоря, обыграл). Я вышел из своего корпуса, освещаемый приподнятым настроением, и сразу же направился к главному зданию, где должна дожидаться карета. Летом темнело поздно, поэтому можно было выехать не рано утром, а ближе к вечеру, как мы и решили сделать. Точнее не мы, а генерал. В наш план входила одна остановка, нужная лишь для того, чтобы лошади отдохнули, а мы переночевали. К небольшому трактиру мы приехали, когда в небе уже сияла полная луна. Ступил на землю я, будучи в полуживом состоянии. За всю дорогу, кажется, полностью опустошил желудок, потому живот сковал голод. Я и Кэмпбелл сразу поднялись на второй этаж, уселись за стоящий в углу стол и стали ждать еду. Обстановка, на удивление, оказалась не такой, какая обычно бывает в придорожных заведениях. Тут шумновато, но терпимо, и голова не устаёт от разговоров подвыпивших людей. Девушки, одетые в длинные платья и фартуки, снуют между посетителями, подливая вино или принося хлебные тарелки в замену опустевшим. Но такие места всё равно никогда не прельщали меня. От одного запаха спиртного, витающего в воздухе, сознание каждый раз меркнет. Тарелка с варёной картошкой и отбивной быстро оказалась у меня под носом. Не самое вкусное блюдо из опробованных мною, но ел я с удовольствием, в силу разбушевавшегося аппетита. Эван же, напротив, ковырялся в своей тарелке, резал овощи и мясо на мелкие кусочки, к которым, в итоге, так и не прикоснулся. Потом он подозвал полненькую девку с толстыми чёрными косами и попросил подать графин водки. Красавица кивнула и убежала в сторону кухни. Не прошло и пяти минут, как алкоголь стоял на нашем столе. Генерал налил две рюмки. Изначально я решил игнорировать это и продолжил жевать картофель, разглядывая испачканные в чернилах руки. Стоило помыть их, прежде чем садиться за стол. — Мистер Мюрат, не будете? — поинтересовался слегка высокомерный голос. Проверка это или товарищеское приглашение? Но голубые глаза моего собеседника смотрят до устрашения упрямо. Под этим взглядом я, пусть и не хотел, но взял рюмку. Половину содержимого вылил себе в рот, но генерал скомандовал: «До дна!» Я зажмурился, невольно сравнивая себя с братцем, и в один глоток опустошил содержимое рюмки. Горечь неприятно обожгла язык. Хотелось выплюнуть эту мерзость, но я представил, будто это гадкое лекарство от простуды, и проглотил. Слёзы подкатили к глазам, и я еле сдержал их. Кэмпбелл усмехнулся, прикрывая рот кулаком, и подал мне корку хлеба. Затем он опустошил свою рюмку и сказал: — И кто тебя так пить учил? Я стыдливо опустил глаза на свою полупустую тарелку, поводил по ней вилкой, сгребая остатки в одну сторону и отложил приборы. — Научите? — пошутил я, но, кажется, Эван воспринял это всерьёз. — А разве ты не профессионал в этом деле? Кэмпбелл закатил глаза, взял графин в руки и разлил крепкий напиток по стаканам. Мне был проведён небольшой урок, в ходе которого я выяснил, что пить нужно на выдохе, а глотать при вдохе. Далее последовала практика. Первая, вторая, третья рюмка… После этого о золотом правиле вдох-выдох я благополучно забыл. Трактир перестал казаться грязным пристанищем для торговцев и даже обрёл новые краски! Захотелось смеяться и улыбаться. Даже субординация испарилась и перестала ощущаться. Генерал стал обращаться ко мне на «ты», а я не боялся буркнуть ему лишнего, что в обычной жизни могло стоить мне жёсткого выговора. Меня сковал жар, и я позволил себе расстегнуть верхнюю пуговицу, чтобы стало полегче. Щёки вспыхнули — я чувствовал это. Но и Эван выглядел не лучше: тёмные кудряшки прилипли к мокрому лбу, а глаза словно швыряла из стороны в сторону волна. Он что-то серьёзно объяснял, активно жестикулируя, и пару раз случайно влепил мне по лицу. Видимо, это что-то было чем-то важным для него. Но я улавливал слова и отрывки предложений лишь краткими моментами, а потом выпадал из реальности, фокусируя своё непродолжительное внимание на других далёких вещах. Сейчас моё внимание привлекло деревянное пианино, скромно стоящее в тени. Странно, что никто не играет на нём. Обслуживающий персонал снуёт туда-сюда, но ни один посетитель ресторанчика отчего-то не заказал музыку. Что тоже, кстати говоря, необычно, учитывая, что смех доносится до моих разгорячённых ушей практически со стороны каждого посетителя. — Сыграл бы кто-нибудь, — буркнул я себе под нос, поедая музыкальный инструмент мечтательным взором. Кэмпбелл обернулся. — Я когда-то умел, — подметил он и резко распрямил длинные пальцы, надавливая на сустав каждой фаланги. Я взглянул на Эвана столь умоляюще, сколь может глядеть пьяный мужчина. — Но это было очень давно, ещё до службы. — Генерал, давайте, смелее, — я в жадном нетерпении постукивал пяткой по полу. Похоже, генералу нравились подобные упрашивания. Он отодвинул стул, встал и направился к пианино. Походка его пусть и не походила на «шторм за бортом», но и трезвой не являлась. Я двинулся следом, обнажая всю свою непьющую душу, и занял место около стены. Кэмпбелл уселся, открыл крышку, покрытую слоем исторической пыли и проверил пару клавиш на исправность. Те, в свою очередь, издали звонкие звуки. После этого мужчина выпрямил спину, и из деревянного пианино послышалась простая мелодия. Не могу сказать, что это лучшее из того, что мне удавалось слышать, ведь это будет ужаснейшая ложь. Кэмпбелл моментами фальшивил, иногда тормозил, не успевая дотянуться до необходимой клавиши. Но вместе с тем играл он крайне чувственно и нежно, потому недочёты быстро терялись в общей картине. Его румяное лицо явило собой крайнюю сосредоточенность, а губы соединились в тонкую полоску. Синие глаза загорелись, выдавая не столько пьяное веселье, сколько истинную любовь к этому прекрасному виду искусства. Официантки на мгновение оторвались от своих обязанностей. Они остановились и все, как одна, принялись любоваться генералом. Да и нельзя было не очароваться им! Пьяницы же прекратили рьяные споры и замолкли, вслушиваясь в звуки проницательной мелодии, которая открыла мне ещё одну черту, таящуюся где-то в глубине души Эвана. Ощутив на себе всеобщее внимание, мой товарищ смутился и повернулся ко мне в поисках поддержки. Вся ситуация в этот момент показалась мне какой-то наивной и по-детски искренней, и я не смог не улыбнуться. Кто-то принялся притопывать в такт музыке, а женская часть так вовсе зажглась любовью к танцам, наслаждаясь мимолётным мгновением спокойствия. Эта магия не обошла и меня. Закончив играть, генерал опустил голову и улыбнулся. Я увидел в его глазах какую-то искру, от которой потеплело на сердце. После небольшой передышки он поднялся и направился к своему месту. Послышались тихие аплодисменты и постукивания руками по деревянным столам. Словно стыдясь такого интереса к собственной персоне, Кэмпбелл поспешил сесть. Я же находился в трансе ещё некоторое время. Однако когда аплодисменты угасли, я тоже вернулся за стол. — Мне кажется, что вы поскромничали. В том смысле, что получается у вас не так плохо, — Эван хмыкнул и зыркнул на меня, будто свысока. От подобного взгляда мне стало не по себе. Почти скоро вечер вернулся в прежнее русло. Алкоголь настолько развязал язык генерала, что тот не мог замолчать ни на минуту. Он говорил и говорил, а я внимал его словам, хотя не понимал уже совершенно ничего. —…И тогда нам пришлось устроить срочное собрание, а сроки поджимали, — Кэмпбелл взмахивает рукой слишком сильно и задевает сосуд с соком или морсом, который нам принесли в начале вечера, и к которому мы так и не прикоснулись. Этот глиняный кувшинчик падает на стол, проливая содержимое мне на брюки. Я успеваю только охнуть, но мне отчего-то так легко и весело, что я не поднимаюсь, а сижу и смотрю, как ткань приобретает тёмно-розовый оттенок. Эван мигом поднимается, просит подбежавших девушек принести салфетки и что-то говорит, говорит. Смотрю, как его рот то открывается, то закрывается, но вылетающие из него звуки кажутся мне такими медленными и несвязными, что я не могу ничего разобрать. Вглядываюсь в лицо генерала и пытаюсь считать его мимику: брови приподняты, глаза широко распахнуты. Развожу руками и проговариваю заплетающимся языком: «Ничего страшного». — Думаю, нам уже пора, — поясняет мне мужчина и благодарит официантку за салфетки. — Куда? — не знаю, идиот ли я, или искусно притворяюсь им. — Спать, — объясняет элементарные вещи, как малому ребёнку. — Завтра рано вставать. — Точно, — тихо проговариваю и ещё раз заглядываюсь на промокшие брюки. И вот мы уже плетёмся (потому что назвать это прямой походкой нельзя) на первый этаж за ключами от номера. Почему нельзя было позаботиться об этом перед приёмом пищи? Хороший вопрос, думать над которым нет ни сил, ни желания. Кое-как справляюсь с лестницей, которая страстно желала опрокинуть меня аж два раза. Замученный мужчина со внушительными синяками под глазами и поседевшими усами неохотно встаёт из кресла и, шаркая разбитыми ботинками по полу, идёт к стойке, на которой я — пьяный и уставший — стараюсь не заснуть. Переглядываются с Кэмпбеллом. Старик смотрит на меня, потом на генерала и как-то недобро хмурится. Эван пожимает плечами, и весь вид его так и кричит: «Ну что с него взять?» Пожилой мужчина, молча соглашаясь, кивает и протягивает связку железных ключей. Тут ко мне приходит кошмарное осознание: спуститься с лестницы — сущие цветочки; намного тяжелее подниматься. Я обтёр одеждой все стены, и даже умудрился получить занозу, но опора жизненно необходима. Особенно в моменты, когда ты будто на палубе корабля — всё качается и плывёт перед глазами. Да и морскую болезнь никто не отменял. Мне удалось добраться до комнаты без каких-либо казусов. Почему мы с Эваном выпили одинаково, но я чувствую себя подзаборной ободранной кошкой, а он в состоянии попасть ключом в замок? Вот бы мне сейчас способности моего брата… Несправедливость везде и всюду. Я с досадой подхожу к окну и распахиваю его. В комнате слишком душно и пахнет сыростью. Генерал обессиленно садится на кровать, которая прогибается под его весом. Пружины умоляюще скрипят, прося его встать. Словно по их зову, Кэмпбелл поднимается, обходит комнату и выносит вердикт: — Тут одна кровать, — говорит, скрывая зевок кулаком. Наверное, утомлён поездкой и длинным днём не меньше меня. — Одна, — подтверждаю я, но сил бороться за место нет, поэтому я сразу сдаюсь. — Я могу поспать на полу. Между бровями Эвана заметно прорисовывается морщинка. Теперь к убийственной усталости прибавляется ещё презрительный взгляд. Чувствую, что даже тут он готов со мной поспорить. В отличие от меня. — Мистер Мюрат, — обращается так, будто мы не выпили только что целый кувшин спиртного, как закадычные друзья. — Вы считаете, что я не в состоянии поспать на полу, и мне нужно уступать место? Стоит недовольный, руки сложил на груди. Подходит на два шага ближе. Видимо, он из тех, кого алкоголь делает грубее и резче. Такие люди по пьяни любят спорить по делу и без. К сожалению, я вовсе не настроен на конфликт. — Нет, я просто сказал, что мне несложно, — и, действительно, из-за чего он так ко мне? Разве я сказал что-то плохое? Было бы в разы хуже, если вместо этого мой неудержимый язык предложил бы ему поделить эту кровать! Но он ведь не предложил… — Мне тоже несложно, — хмурится. — Хорошо, — отступаю на два шага назад. — Спите на полу, если так хотите, — осекаюсь, но тут же прибавляю. — Но я тогда тоже не буду спать на кровати. — Да будет так, — неужели он соглашается? Хватаю с постели какую-то бежевую простыню и подушку. Хорошо, что дни нынче тёплые, а потому делиться одним пуховым одеялом мне с генералом не придётся. Бросаю подушку на паркет и сразу же ложусь. Жёстко, но сейчас не обращаю на это никакого внимания. Понимаю, что не снял даже ботинки. Так лениво вставать… Но я заставляю себя подняться и с третьей попытки, наконец, стягиваю обувь. Каким-то невиданным образом аккуратно ставлю её в сторону. Занимаю прежнее положение. Сверху накидываю простыню. Лежу полностью одетый и смотрю, как дрожит свет, исходящий от светильника. Кэмпбелл, в отличие от меня, раздевается. Задувает свечу. В комнате стало совсем темно, глаза долго привыкают к резкой смене освещения. Мужчина копошится в районе кровати, хватает оставшуюся подушку, тёплое одеяло и устраивается недалеко от меня. В эту секунду мне кажется, что это первый и последний момент, когда мы с генералом можем вот так просто лежать рядом друг с другом, пьяные до чёртиков. Сейчас нет никакого разделения на подчинённого и начальника, генерала и адъютанта. Здесь лишь мы — обычные люди — чьи отношения не завязаны на одной иерархии. Мне так не хочется осознавать, что проснувшись, мы вновь превратимся в тех, кем были сегодня утром, а всё волшебство исчезнет. Эван тяжело вздыхает и переворачивается со спины на бок. Думает ли он о том же, о чём и я? — Вы не молитесь перед сном? — интересуюсь шёпотом. — Нет, — отвечает сонно. — Я атеист. — В Бога не верите? — перекатываюсь с бока на бок, чтобы лучше разглядеть лицо собеседника, но он лежит ко мне затылком. Остаётся любоваться только маленькими завитками его каштановых волос. — Раньше верил, — натягивает одеяло повыше, словно хочет спрятаться. — Но после того, как на службу пошёл, перестал. Столько трупов повидал, в числе которых были и мои товарищи, что никакая свечка в храме не избавит меня от этих воспоминаний. Я хмыкаю и устраиваю голову поудобнее. — Даже если Он есть, — предполагает Эван. — То стоит ли ему преклоняться? Он тиран и садист. Кто создал чуму? Чьи руки сотворили войны и бедствия? Благодаря кому люди ежедневно умирают в муках? — он замолкает. — Отсюда можно сделать вывод, что ему это нравится. — Но Бог послал нам всё это за совершённые грехи, — встреваю я. Кэмпбелл, наконец, поворачивается ко мне, и наши взгляды пересекаются. — Чем нагрешила беременная женщина, умершая при родах? Малолетний ребёнок, погибший от голода? — я не могу произнести ни слова. — Ты веришь в Бога? — киваю. — Молишься? — Иногда? — спрашиваю будто сам у себя. — Посты соблюдаешь? — отрицательно мотаю головой. Какое-то время лежим в тишине и смотрим друг на друга, стараясь прочитать неозвученное в выражении лиц и глазах. — Ты юн, Мюрат, но не глуп, даже если хочешь казаться таковым. Прекрати быть тем, кем ты не являешься, — легко сказать. — Ты упорный и трудолюбивый, я это вижу, и эти качества меня в тебе привлекают, — кротко добавляет, — да и сам ты мне не безразличен. Кажется, даже алкоголь не способен заставить Эвана забыть про рассуждения и нравоучения… Стоп. Он сказал, что я ему нравлюсь? — Мы живём в таком мире, где каждый не прочь смешать нас с грязью, — при бледном свете луны, просочившемся сквозь распахнутое окно, его лицо видится мне ранее незнакомым. Голос тот же, что и всегда, но передо мной словно лежит человек, которого я прежде никогда не встречал. — Нас судят по чинам, осуждают, если мы говорим что-то не то или ведём себя так, как нам «не полагается по статусу», — вся его усталость, накопившаяся за день, испарилась. — Мы должны стелиться под тех, кто занимает местечко повыше, ведь принято считать, что это единственный способ чего-то добиться… Что только тошнотворное уважение к старшим по званию может проложить дорогу в жизнь. — А вы против уважения? — решил подстрекнуть. — Нет. Но я против того, чтобы люди отрекались от собственных принципов ради хорошей должности и всеобщего одобрения, — генерал откидывает одеяло чуть в сторону. После недолгого молчания он переводит тему и, кажется, даже не замечает этого. — Изначально мне было даже интересно познакомиться с тобой. — Со мной? — Да. Брат национального героя страны. Когда мои товарищи по службе узнали, кто именно должен стать адъютантом, без умолку обсуждали это на протяжении нескольких дней. Хочется придвинуться впритык, чтобы слышать каждое нечаянно проронённое слово. — Но знаешь, — Эван чуть утихает. — Ты оказался не таким, каким я представлял тебя: льстецом, подхалимом, лентяем. Напротив, вы… ты оказался прямолинеен, что далеко не всегда способно тебе помочь, — мужчина качает головой. — Деликатности тебе тоже не занимать. Но эта черта в совокупности с остальными сопутствующими даже красит тебя… делает в своём роде… особенным? — Вы только что назвали меня особенным, или всё это мне лишь снится? — смеюсь, а генерал лишь кривится, но улыбается. — Про деликатность, ты, судя по всему, прослушал. — Я полагал, что самая важная часть заключается в том, что вы неравнодушны ко мне, — говорю это, а сам боюсь поднять взгляд на Кэмпбелла. Щёки раскраснелись до невозможного, а внутри всё трепещет. Благо, почти абсолютная темень способна скрыть моё возбуждённое волнение. Не могу сказать точно, сколько времени мы отдали молчанию. Мучительная тишина, в которой я не могу расслышать даже собственное дыхание, поглотила проветренную комнату. Невольно тереблю край простыни, но, поймав себя на этом, откидываю ткань в сторону. Собираюсь с мыслями, представляю себе худшую реакцию. Ночная свежесть душит горло. Ожидание готово раздробить мои слабые кости. Но со стороны Эвана, к счастью, раздаётся очередной смешок, который я принимаю за положительную реакцию. — Вы мне тоже нравитесь, — алкоголь не на шутку развязал мой язык, и, стоило осознать сказанное, сердце тут же отправилось в пляс. Виски словно пронзила молния, а по телу прокатился согревающий озноб. В голову выстрелил резонный вопрос: Боже, что же я себе позволяю? Но моё опьянённое сознание отказалось слушать голос разума. — Правда? — Эван привстаёт на локтях и убирает беспорядочные волосы с моего горящего лица. По всему телу пробегает табун щекотливых мурашек, и я невольно вздрагиваю. — Так докажи это. Смелее.