Яркие краски

FB

За окном мельтешил декабрьский снег. Солнце давно встало и уже понемногу собиралось садиться, но пока держалось в небе, спрятанное серыми снежными тучами. Слава разлепил глаза весь отёкший, сразу уставившись в потолок. Почему-то всё тело жутко болело. Приподнявшись на локтях, Третьяков сонно оглядел комнату и выяснил причину такой острой ломоты в костях — похоже, ночью кто-то скинул его на пол. Или же он сам не добрался до своей кровати. Так или иначе, его друзья, все как один, удобно разложились в его постели и закутались в пуховое одеяло, а он сам проснулся на полу с неким подобием подушки, которым послужила чья-то толстовка. Чудесно. Преодолев боль в затёкших суставах, Слава поднялся на ноги и некрепко коснулся комода. Самочувствие хуже некуда. Сводит живот от желудка до кишечника и жутко сушит горло. Обычно это не проходит, если просто поесть и попить воды. — С наступающим, пидрила. — прошептал Третьяков зеркалу и неторопливо пошаркал в коридор, пытаясь пережить тяжкое пробуждение. Разглядывать своё отражение не хотелось. Разве что плюнуть, да только потом придётся вытирать. А это только лишний пункт в бесконечно длинный список всего, что ему нужно убрать в квартире каждые пару дней, когда к нему заявляются его друзья. Чисто было только в коридоре, если не считать многочисленных следов от уличной обуви, косо насаженной где попало по всей прихожей. Спотыкаясь о чей-то ботинок в полутьме, Слава мысленно материл всех сразу и даже не собирался выяснять, чей он на этот раз. На кухне был поистине эпический хаос. Не хуже, чем в комнате. Слава внимательно оглядел заваленную столешницу, обеденный стол, даже декоративные полки, на которые сам Третьяков поставил только колонку и пару книг — всё было в пустых чайных или лимонадных бутылках, фантиках, бумажках, огрызках, шприцах. Как же это порой выводит. Слава закурил прямо в кухне, достал из ящика новый мусорный пакет и стал обходить комнату, собирая за всеми мусор. Ему вечно все обещали помочь, но никто никогда не помогал — да и к чёрту, пока они соберутся, Слава сам всё уже сделает. Самое главное, он каждый раз наблюдал за происходящим в своём доме сквозь полуприкрытые веки и дымку наркотического эффекта, и отчётливо видел, что никогда не происходило ничего, что могло бы привести к таким утренним погромам. Мусор будто сам брал и ложился на все эти места, останавливая при этом время, чтобы никто ничего не видел. Впрочем, эта загадка Славу на самом деле не интересовала. Он устал, и его, в общем, мало что интересовало. Примерно вообще ничего. Он перестал каждый день делать тщательную уборку, порой из-за лени не выбрасывал какие-то отходы, просто игнорируя факт их присутствия по несколько суток. Хуже не становилось. Он жил так пару месяцев или больше, даже особенно не догадываясь, какой сегодня день. Время потеряло всякий смысл за неимением важных дел и грандиозных планов, и Слава понял примерную дату только тогда, когда все начали говорить про грядущий канун нового года. Две тысячи восемнадцатого года. Года, когда Слава станет совершеннолетним. Это заставило его задуматься о том, что он вообще имеет к восемнадцати годам. Ах, ну да! Разбитое сердце, наркотическую зависимость и успешно потерянный шанс построить блестящую карьеру музыканта. Впечатляющий набор, с таким и стоит входить во взрослую жизнь, которая, по сути, и так уже началась. Он больше не учился в школе и больше не жил с родителями. Нельзя было сказать, что Слава без них хорошо справляется. Скорее, делает вид, что хорошо справляется. И то не слишком правдоподобно. На него свалилась уйма бытовых проблем, которые раньше всегда лежали на плечах родителей. Но хуже всего было то, что квитанции за оплату квартиры и проблемы с счётчиками становились серым шумом на фоне того, что у Славы творилось внутри. У его карьеры музыканта был хороший старт, и он успел заработать очень неприличную сумму денег, на которую жил по сей день сам и каким-то неясным себе образом обеспечивал всех друзей. Он действительно не заметил, в какой момент его кошелёк стал чьим-то ещё. Как и квартира, как и кровать, как и множество его личных вещей, которыми никто не стеснялся пользоваться без спроса, но это было не так уж важно. Куда важнее было то, что восполнить потраченное не представлялось возможным. Слава писал стихи, чтобы отвести душу, но они оставались кривыми строками в помятых тетрадях. Он не выпускал новую музыку, не общался ни с парнями из Кристалайз, ни с Яшей, который по-прежнему находился в Украине и теперь совершенно не был в курсе того, чем живёт его бывший лучший друг, покинувший родину. Выходит, что, когда у Славы кончится последняя копейка, коей он был вознаграждён за свой триумф на больших сценах нескольких городов России и ближайших стран, жить станет не на что. Слава это отлично понимал, но не торопился этого предотвратить. Какая ему уже разница. Когда попросят из квартиры, к родителям такой потрёпанный не вернётся — с ними даже по телефону говорить стыдно, потому что вечно приходится врать о том, как хорошо идут дела. Стало быть, переедет жить на помойку и будет чувствовать себя распрекрасно, находясь среди такого же мусора, как и он сам. Одна из самых частых мыслей, посещавших его голову в последние полгода, гордо могла огласить себя его новым жизненным девизом. И мысль эта, в разных случаях немного по-новому сформулированная, в целостности звучала примерно как-то так: «да мне уже похер, будь, что будет». В преддверии нового года Слава решил навести безупречную чистоту в квартире, но его энтузиазма хватило только на то, чтобы сгрести в мусорный пакет упаковки от полуфабрикатов, коробки из-под лапши быстрого приготовления и прочий хлам с обеденного стола. Надо сказать, и тот не весь. Пепельница осталась полной. Сначала Третьяков планировал помыть полы и вычистить все горизонтальные поверхности, но в конечном итоге он просто сел посреди кухни с мешком в руках и бесцельно просидел так бесчисленное количество времени. Нужно было держать квартиру в порядке, нужно было почистить зубы, принять душ и подумать о будущем, но Слава просто сидел и не мог найти в себе сил хоть на что-нибудь. Он бы лёг в кровать и умер от апатии, от презрения к самому себе и всем окружающим, но ему всё настолько надоело, что не нашлось смысла даже пальцем шевельнуть ради всего происходящего. Третьяков упустил момент, когда его жизнь, полная перспектив и надежд, превратилась в это, но единственное, что сейчас имело смысл — доза и, может, изредка, замороженный буррито, приготовленный в микроволновке. Жутко вкусный, особенно когда длительная потеря аппетита вдруг сменяется бешеным голодом. Тем не менее, по ощущениям он находился в такой глубокой яме, что и карабкаться было бесполезно. Он всё понял слишком поздно и теперь просто наблюдал за своей жизнью со стороны, убеждая себя в том, что не имеет ко всему этому никакого отношения. В комнате постепенно начало темнеть. Квартира была глубоко во дворах, далеко не на самом высоком этаже, а погода стояла пасмурная. Посему кухня с самого начала, как Слава в неё пришёл, выглядела словно покрытая холодным серым фильтром для цветокоррекции остросоциальных видеороликов. А теперь солнце начинало садиться, и становилось ещё тускнее. — Вот ты где, — послышалось вслед за босым топотом, пришедшим в кухню. — Это хорошо, что ты уже встал. Чё на завтрак? Ебать, а чё пол такой липкий, кто-то опять блевал колой? — Я ебу? — ответил Слава безразлично сразу на оба вопроса и даже взгляда не поднял. — Почему Слава сидит на полу? — в дверях показалась сонная девушка с растрёпанными синими волосами. — И лицо такое… Блаженное. Боже, чел. Время половина четвёртого утра, а ты уже обгашенный. — Внатуре, а мы ещё даже не завтракали, — поддержал парень, чей нос уже был в холодильнике. — Сколько поставил? Слава гордо промолчал, не собираясь отвечать. У него язык, кажется, поправился на пару десятков килограммов, потому что двигать им было невыносимо тяжело. Девушка шумно грохнулась на стул рядом со Славой, потеснив его голыми ногами. Её называли Нота — Слава так и не понял, почему. Из музыкального в ней не было ничего, но он никогда не спрашивал, почему она открестилась от своего обычного имени в пользу именно этого. Славе было глубоко наплевать, он просто иногда спал с ней, как и многие другие, но чаще просто употреблял в её компании и компании других придурков. Таких, как, например, Максим, который вновь заговорил про свой драгоценный героин. — Ладно, не говори, сколько ты упёр, пока все спали, — высокомерно выдал он, кисло сощурившись от глотка протухшего йогурта, который он просто выплюнул в бутылку и поставил обратно на полку в холодильнике. — Торчишь мне ещё пятихат за ширку, если не два. Я ведь посмотрю, сколько не хватает. На весах взвешу и выставлю тебе чек, бро. — Идите оба нахуй. Я не вмазанный и ничего никому не торчу, — агрессивно протянул Слава, ощутив, что пора найти в себе силы подняться и дойти до душа хотя бы ради того, чтобы ещё немного побыть одному. — И если я начну считать, на сколько ты в моём доме нажрал и насрал, ты мне будешь брикет должен и золотую ложку. — Началось, — услышал Слава уже за своей спиной, но ни на миг не зацепился, не найдя в себе азарта для раздувания ссоры. — Тебе не одному здесь дерьмово, ок? Не надо только наезжать, Нот, посмотри, мы с ним возимся с утра до ночи, а ему хавчика жалко. Хули ты уходишь куда-то там? Реально хочешь обменять на дозу герыча пачку пельменей или говяжий Дошик? Купи уж блять, тогда, с креветками, чтоб не так глупо звучало. Слава зашипел, кусая обветренные губы, и спрятался за дверью ванной комнаты. Как же Максим умеет всё выворачивать. Во-первых, Слава не трогал его вещи, в том числе его наркотики, чего не скажешь о самом Максиме, — тот трогал всё в доме Славы как своё, — во-вторых, Слава не имел в виду, что хочет обменивать героин на пельмени, он просто хотел, чтобы его поменьше трогали без повода и не ставили на счётчик как хер пойми кого, пока все деньги его чудесным образом утекают в Максимовы исколотые руки. И не с одной конкретной целью продажи веществ, а вообще с любой целью, которые Слава ему не обязан оплачивать. Он мог бы врезаться в конфликт и высказать всё это вслух, но подумал, что голова развалится, если придётся вывалить всё это себе на язык. Поэтому он просто промолчал и закрылся в ванной. Славе казалось, что его позвоночник не твёрже цветочного стебелька, настолько сложно ему было удержать своё никчёмное тело в ровном положении. Разве может идти речь о горячих спорах и взаимном высказывании претензий, когда даже сделать шаг в сторону сложно? Пусть делают всё, на что хватит фантазии. Лазают в холодильник, разбрасывают везде и всюду плошки из-под лапши вперемешку с мокрыми от снега ботинками, да пусть хоть пол с потолком местами поменяют. Слава не выйдет и не скажет ни слова, будто он здесь вообще не живёт. Их развелось как тараканов. И Слава ни разу в жизни не говорил кому-нибудь из них: «конечно, ты можешь приходить сюда как к себе домой и всем здесь заправлять, а потом обвинять меня в краже твоего героина, почему бы и нет?». Но всё это ведь не случилось в одночасье, вопреки тому, что Славе так казалось. Он был слишком сконцентрирован на себе и своих сердечных муках, убивался как проклятый и лежал в разных частях квартиры, ловя мелкие судороги от бьющей в вены эйфории. Не думал ни о каких возможных последствиях. Волшебная инъекция макового порошка, как ему и рекламировали, избавляла от всех проблем, но лишь на короткий срок. Слава приходил в себя и снова с головой окунался в мысли о предательстве невесты и бросивших его друзьях. И если поначалу он учился жить с этой мыслью и принимать её, то после нескольких путешествий в страну героинового кайфа, где никакая неприятность не выглядела более крупной, чем микроскопическая бактерия, Слава напрочь отучился воспринимать реальный мир таким, каким он является. Ему хотелось снова и снова возвращаться обратно, ощущать ласковые объятия наркотика и чувствовать себя счастливым, несмотря ни на что. Это повлекло за собой более частые встречи с переносчиками заразительного кайфа. Привыкание, которое никогда не приходит знакомиться без своего лучшего друга — отрицания. И именно отрицание привыкания побуждало Славу каждый раз окружать себя толпами таких же любителей запретного удовольствия. Эти компании давали ему не только такое важное чувство того, что он не остался брошенным всеми в мире, но и нечто ещё более фальшивое — ощущение правильности своих действий. Ведь если бы Слава, скажем, просто покупал у Максима героин и закидывался им в одиночестве, почва для размышлений о собственной глупости расцвела бы гораздо раньше. Но нет, вот же Слава, и вокруг него ещё пять человек. Они делают это вместе, и всем очень хорошо. Значит, всё нормально. Значит, он не изгой, и то, что он делает, не так уж стыдно. Ещё хуже было то, что почти все лица, которые Слава видел возле себя в такие моменты, были молодыми и ещё не сильно тухлыми. В девяностых или двухтысячных грех наркомана очень быстро высыпался на его лицо, делая его очень уродливым и осунувшимся. Сейчас молодое поколение внимательно следило за своей внешностью. Если не помогал юный возраст, спасали косметические средства для ухода, если и они оказывались бессильны, то в ход шли надёжные слои косметики. А может, Слава просто не обращал внимания — не разглядывал никого, как ему обычно было свойственно, потому что всё время находился в непроницаемом вакууме состояния изменённого сознания. Подсознательно игнорировал все тревожные звоночки, поскольку они раздражали его новый идеальный мир своими никчёмными клокотаниями. Такое тоже вполне возможно, он просто блаженно прикрывал глаза, когда они натыкались на неприятные мелочи, и видел, как веки изнутри засыпаются розовой сахарной ватой. Так или иначе, Славе ещё не довелось наткнуться на одну из тех сказок, которые ему рассказывали не просто так. Он не видел людей с гниющими конечностями, не видел жутких смертей от передозировок, где из людей в наружу вылезало всё, что только могло наполнять человеческий организм. Конечно, когда на дворе лето, никто не возьмётся отрицать существование снега, однако, и множество желающих воображать на цветущих газонах сугробы не отыщется. И вот таким незамысловатым образом, пока Слава беспечно лежал в гамаке и наслаждался пением птиц, на деревьях постепенно желтели листочки. Может, он не вешал на входную дверь квартиры список с тем, что в её стенах разрешено или запрещено, но чем чаще его новые знакомые наведывались в гости, тем увереннее ощущали себя на этой территории. Максим, Нота и Тим были неразлучны, но в их сопровождении частенько появлялись самые разные знакомые и друзья. Многие из тех, кому довелось не единожды побывать здесь, запомнили Славу как человека, попросившего не донимать его взамен на карт-бланш делать буквально всё, что угодно. Кто-то выявил приятную возможность подключаться к блютуз-колонке и включать свою музыку, кто-то изредка позволял себе угоститься едой, к которой владелец сам особенно не притрагивается, кто-то начал сильно задерживаться в гостях после торжества — мелочи, просто мелочи, которые Слава не увидит, потому что заткнул себе глаза сахарной ватой. Всё это прошло долгий путь от зёрнышка смелой просьбы воспользоваться душем до крепко пустивших в землю корни наглости и бестактности. Конечно, в какой-то определённый момент, когда кто-то начал носиться по квартире так уверенно, что у Третьякова с век слетели паточные кусочки ваты, он вынужденно осмотрелся вокруг и понял, что добровольно зарылся с головой в неведение. К тому времени и вата уже не казалась такой сладкой, поскольку была при нём постоянно. Разве избыток каких-нибудь благ хоть раз не оканчивался утерей ценности момента? Только будь это действительно всего лишь сладкая вата, Слава бы отделался куда проще. Но это был героин. Чёртов сильнодействующий полусинтетический опиоидный наркотик, от которого люди умирают гораздо раньше, чем приходит пора заказывать гроб и варить кутью. И теперь, когда Третьяков решил всё же попытаться оседлать ситуацию, он всё также был не в состоянии это сделать. Только теперь не по своей собственной воле. Если раньше он окунался в медовые волны эйфории, позволяя им затечь в мозг через уши и поселить там мысль о том, что нет ничего плохого в чрезмерной самостоятельности гостей и их постоянном присутствии, то к нынешнему моменту Слава заплыл слишком далеко и прочно увяз в этой липкой приторной жиже, постепенно чернеющей и превращающейся в мазут. Он чувствовал, как тянутся к низу его тяжелеющие конечности, как заполняются горло и лёгкие, лишаясь возможности функционировать. Мог он теперь просто, как ни в чём не бывало, вылезти из этих топей, обтереться полотенчиком и сказать всем проваливать? Слава лёг в ванну, прижавшись щекой к холодной стенке, и сжал в руках смятую тетрадь с ручкой. В его доме теперь слишком часто сновал и хозяйничал всякий сброд, пока сам он был в разных своих агрегатных состояниях. Поэтому важные для себя вещи, в том числе тетрадь со стихами, Слава прятал в корзине для грязного белья или в шкафу с моющими средствами — никому из этих беспечных нахлебников явно не придёт в голову стирать одежду и наводить порядок, поэтому за сохранность вещей можно ныне не беспокоиться. С видных мест периодически исчезали какие-то вещи, и Слава это видел, но ему некого было обвинить. Он был уверен, что знает, кто это, но никогда не ловил похитителя с поличным. Третьяков предполагал, что это Нота со своими нездоровыми наклонами в сторону клептомании — она вечно что-нибудь таскала из магазинов, из чужих домов, из сумок в метро. Откровенно говоря, вообще откуда угодно. Её ловкие пальцы так приноровились к кражам за внушительную историю её тяжёлой и бешено дорогой зависимости, что в какой-то момент ей уже стало не слишком важно, так ли ценна вещь, которую она себе присвоит. Главное, чтобы руки не чесались. Так, у Славы медленно пропадали магниты с холодильника, таинственно исчезла ложка для обуви с солнечными очками и пару раз куда-то девалась зубная паста. Что ж, он вполне мог это пережить, раз по-прежнему лежал здесь и молчал. Да и Нота прекрасно понимала, что безлимитное гостеприимство Славы может сильно ограничиться, если он не найдёт у себя чего-то важного. Слишком уж было очевидно, кто за всем этим стоит. Возможно, Нота даже знала, что Слава думает на неё. Но также она знала то, что Третьяков посчитал бы унизительным обвинить кого-либо в краже чего-то настолько незначительного, как зубная паста. Ему проще было без лишних пререканий купить новую, чем преследовать людей с криками о том, что какая-то падла посмела присвоить себе его зубную пасту. Ко всему прочему, Нота вряд ли была единственной, кого беспокоила необходимость красть что-нибудь, поэтому обвинить её сразу в пропаже всех вещей тоже бы не получилось — в этом Слава был уверен наверняка. Слава ловил себя на мысли, что стал терпеть слишком многое. Ноте он спускал с рук страсть к кражам, недостаток образования и хамоватость, потому что она была девушкой и вполне симпатичной. Максима он, к сожалению, считал своим единственным близким другом. Каким бы придурочным Максим ни был, он Славу никогда не бросал, в отличие от Ефима, который, как кобель в брачный период, закинул язык на плечо и понёсся за своей какой-то новой возлюбленной или возлюбленным. Слава не вдавался в детали. Слышал что-то про хорошенькую модель от общих знакомых и видел, что Ефиму резко стало глубоко плевать на их общение, когда этот эпизод случился в его жизни. Славе именно тогда, по коварному случаю судьбы, больше всего нужна была поддержка. Он разошёлся с Владой и первым делом пришёл к Яше, однако, тот, узнав, что Слава принял решение переехать в Россию, грубо отрёкся от их дружбы и пожелал ему всего, чего желают человеку, дерзко изменившему родине. Да, Слава в какой-то момент догадался, что Максим оказался заинтересован в этой дружбе из-за собственной выгоды, но сейчас ему уже казалось странным на это обижаться, потому что он, по крайней мере, не желал ему лишиться гражданства и не игнорировал его сообщения круглыми сутками. Может, Ефим не поселился у Славы дома без его согласия, не вытягивал из него деньги как инкассаторская машинка и не подбивал его попробовать тяжёлые наркотики, — хотя Слава знал, что у Нестерова были проблемы с этим, — но, в свою очередь, Ефим и не выказал своего желания общаться. Ефим был воспитанным, образованным, успешным и талантливым. Такого друга иметь гораздо приятнее, чем водиться с бесперспективным наркоманом, которого даже в десятый класс не пустили, чем сильно его обрадовали. За то время, которое Слава провёл среди участников Кристалайз, у него выстроились неплохие отношения с большинством ребят. Они по-прежнему были не против его компании, но с ними Слава оборвал общение сам, поскольку понимал, что Ефим будет жутко злиться на каждого, кто продолжает общаться с тем, с кем он перестал. Ему бы не хотелось вносить раздрай в устоявшийся коллектив, быть какой-то проблемой. Да и к тому же, показаться перед кем-то из них со своей нынешней страстью к игле — стыд и наглость. Если бы они с Максимом встретились при других обстоятельствах, когда Слава не оказался бы совершенно один в чужом городе с надломленной душой, отвергнутый невестой, лучшим другом детства и лидером известного на всю страну творческого коллектива, лишённый своей прежней сладкой как сон жизни, он бы посмотрел на Максима со смесью жалости, отвращения и страха. Обозвал бы его дикарём, мысленно осудил бы за выброшенную на дно болота молодость и отсутствие стремлений помимо стремления упороться. Но в тот момент Славе было абсолютно плевать, кто он такой и чем чревато общение с ним. Он просто хотел верить, что может найти здесь хоть кого-то. Как ни горько признавать, Влада была права, когда говорила, что Слава абсолютно никому не интересен как личность. Она вечно твердила, что люди вокруг будут со Славой по любым причинам, но только не из-за него самого. Слава утонул в отчаянии, когда убедился в правдивости этих слов. Он не верил больше женщинам, потому что как вообще можно поверить какой-нибудь незнакомке после того, как девушка, в которую ты был страшно влюблён с двенадцати лет, поступила с тобой подобным образом? Однако, дружеским намерениям он ещё почему-то доверял. Наверное, чтобы совсем не потонуть, если это помогло. Вместе с Максимом, что просто был понимающим и всегда оставался рядом, в жизнь Славы ворвались тяжёлые наркотики и толпы людей, коих он до сих пор не мог всех назвать по именам. Хотя, скорее, это Третьяков влез в жизнь Максима, а тот воспользовался возможностью и устроился поудобнее, на что имел полное моральное право. Никто ведь не заставлял Славу бросаться за утешением к левому парню, который стоял посреди площади Восстания и открыто собирал с людей мелочь на дозу. Вряд ли это была грамотно подстроенная ловушка, на которую Третьякову суждено было повестись, потому что Максим такой злой и коварный и, конечно, сразу его заприметил для воплощения своих злодейских планов. Нет, самый обычный наркоман, таким стал и Слава. Может, Третьяков не вырос посреди притона бородавкой на лице общества, и потому имел чуть больше манер, принципов и достоинства, но он теперь точно был одним из тех, кого презирал, а потому выгнать этих людей из своей жизни рука не поднималась. Они бесцеремонно вваливаются к нему в дом без предупреждения в любое время дня и ночи, занимают его кровать, пользуются его зубной щёткой и едят из его холодильника, всюду разбрасывают свои вещи и всякий мусор, а иногда даже умудряются воровать у него или предлагать ему колоться с одного шприца. Всё это Слава видит, и всё это ему не нравится. Но может ли он на это жаловаться? Кому он к чёрту сдался, если не им? Он один из них, и нормальные люди не потерпят в своём окружении сидящего на игле малолетнего пацана, который забыл все причины для улыбки кроме нервного тика и не произносит больше нескольких фраз в час. Кому в переставшем быть привычным обществе нужны его панические атаки, его полное равнодушие и апатия, его зависимость? Кто другой продаст ему дозу и ширнётся ею в подъезде возле подвала вместе с ним? В конце концов, история их знакомства уже о многом говорит. Максим подошёл к нему за тем же, за чем подходил и к прочим прохожим. Попросить немного мелочи на наркотики. А Слава чувствовал себя настолько никчёмно и одиноко, что не только щедро отстегнул ему синюю купюру из своего бумажника на нужды, которые считал абсолютно превратными, но и начал заваливать его всякими вопросами. А что, не опасно, мол, вот так открыто просить на запрещённые вещества? Нет, это ж ведь Питер, да какой район — метро Площадь Восстания! Это действительно так важно для тебя? Ну разумеется. И всё в таком духе. С таким же успехом Слава мог доставать зазывал, приглашающих отведать бесплатного чая, или ростовых кукол, всего-навсего предлагающих прохожим листовки с разными услугами и совершенно нежелающих общаться с каким-то там Славой, который, к неприятной неожиданности, лишился чего-то очень важного. Кому в этом огромном городе не плевать на его проблемы? Только героиновому наркоману, которому он дал целую тысячу рублей. Слава проронил саркастическую усмешку, которая граничила с начальной стадией истерического приступа. Невидимая стена отгородила его от всего мира. Где-то там же, за ней, остался, видимо, руль или пульт, позволяющий контролировать события в своей жизни, поскольку Слава никак не мог нащупать приборную панель. Мог только смотреть, как его корабль летит в пропасть, словно его запихнули в фильм. Он пошёл глазами по страницам тетради. Обзавёлся странной, но наиболее безобидной из всех новообретённых привычкой. Привычкой писать в тетради. Раньше всё, что писал Слава, ложилось в заметки на телефоне, но в последнее время все стихи переехали на бумагу, потому что так он чувствовал хоть какую-то связь с реальным миром и немного приходил в себя. В самом начале он натыкался на множество заголовков, ведущих за собой ряды четверостиший. Но чем ближе он был к своей крайней записи, тем реже стихи мелькали среди прозаичных абзацев. Слава пропустил момент, когда начал изъясняться монологами. Порой возвышенными и философскими, порой настолько приземлёнными, что основой сюжета для записи становился заевший замок или кошка, которую он видел на улице. Слава начал вести дневник. Наверное, это можно именно так назвать. Он о многом говорил с Максимом раньше, но в последнее время в голове скапливалось всё больше мыслей, которыми Слава не хотел ни с кем делиться. Ни с кем, кроме личного дневника, который никто не прочтёт. Так Слава учился тому, чему, как он полагал, следовало научиться: быть самому по себе, меньше рассчитывать на других, никому не доверять свои чувства и переживания, не прилипать к кому попало в порыве страха остаться наедине со своими проблемами. Наверняка, стоило сделать это ещё раньше, но лучше, определённо, поздно, чем никогда.

«Завтра новый год. Я лежу в ванной. Думаю, здесь его и встречу. Не выйду в ближайшие трое суток. Не хочу. Я так себя ненавижу, что не могу больше показывать свое лицо окружающим. Почему-то они начинают думать, что я под кайфом, даже если это не так. Наверное, я очень плохо стал выглядеть. Мне так кажется. Я даже не заметил, как что-то очень сильно изменилось. Зависимость — очень тонкая вещь. Я уверен, что не осознаю её. Это может звучать странно, учитывая то, что я признался в своей зависимости. Но я не понимаю до конца. Мне постоянно плохо. Я лежу пластом без сил расчесать волосы, пока не приму дозу. Оно не приносит того же удовольствия, что и раньше. Оно приносит облегчение. Снимает тремор, дикую боль в суставах, избавляет от апатии. Я пускаю дрянь по вене и не лежу больше в отрубе несколько минут от резкого прилива кайфа. Теперь сразу после укола я иду делать то, что не мог, пока не принял. Я знал, что никакой последующий укол не сравнится с первым. Сразу знал. Но не помню. Не могу найти в голове осколки воспоминания, где хоть кто-нибудь предупредил, что вскоре это станет настолько пресно и ненасыщенно. Мне через неделю восемнадцать. И вот, о чём я думаю сейчас. Сегодня. О том, что моя жизнь пустая и жалкая. Теперь не я её живу. А наркотик, который оказывается внутри меня. Мне страшно. Он управляет мной. А я не знаю что делать. Как сопротивляться. Как быть тем, кем я без труда был раньше. Как быть хотя бы похожим на него. На того Славу. Я больше не хочу открывать глаза по утрам. Потому что вижу лишь то, что уничтожает меня.»

— Слава, ты умер? — спросил Максим, настойчиво стучась в дверь. — Выходи, если нет. — А если да? — спросил Слава, слабо приподнимаясь и хватаясь за бортики ванны. — Хочешь поссать — не мои проблемы. Воспользуйся раковиной, цветочным горшком или ещё чем поинтереснее. Оставьте в моей квартире хоть одно место, откуда меня не вытеснят. — Эй, ты чё там… — обеспокоился Вязанов невнятно. — Твоё разрешение ссать в цветочный горшок звучит так, будто ты собрался повеситься. Бро, давай выходи. Если тебе тоскливо, мы можем поговорить. А если плохо… Я там намутил тебе куб герыча. Не за деньги. Просто так, чтоб ты не кис. — Я не хочу, — увернулся Слава, пользуясь преимуществом дверного замка. — Себе его по рельсам пусти, раз очень нужно куда-то деть, а я не собираюсь каждый день ширяться просто потому что солнце встало. — Так ты… Слушай, я понимаю, это тяжело принять, — сокровенно заговорил Максим, не постеснявшись того, что их разделяет дверь. — Но такая штука. Как раньше уже не будет. Если у тебя началось… Ну… Если тебя слегка ломает. Мутит там или думаешь, что в обморок щас ляжешь. Надо просто подправиться немного, и ты в себя придёшь, всё будет ровно. — Ты плохо слышишь? — огрызнулся Слава, почувствовав, как солёные песчинки его слов задевают за живое. — Я, наверное, лучше знаю, что нужно моему организму? — Сидеть на полу на кухне, а потом в ванной? — упрекнул его Максим, будучи уверенным, что и в ванную Слава ушёл просто на полу посидеть. — Ты чё, вообще отъехал башней? Спишь на полу, сидишь на полу. Как собака дворовая, ёптить. Слав, выходи. Половину дознём тебе, станет гораздо лучше, вот увидишь. Да даже если четверть, уже преисполнишься и воспаришь как тот кудрявый бородатый мужик из древних комиксов. — Мы всё ещё друзья, Максим? — усмехнулся Слава оскорблённо, и вылезши из ванны, бойко стукнул кулаком по двери. — Вместо «доброго утра» ты обвинил меня в том, что я спиздил дозу, и потребовал вернуть тебе денег за неё! А сейчас ты стоишь за дверью и пытаешься мне вес толкнуть, убеждая меня в том, что я чувствую беспомощность и собираюсь упасть в обморок! А были ли мы вообще друзьями? — У тебя крыша едет, Третьяков, — смело заявил Максим, стараясь при этом не выдавать Славе своего раздражения, что вышло не очень. — Конечно, мы друзья, конченый ты кусок еблана. Не будь мы друзьями, я бы дождался, пока ты там сдохнешь, и вынес бы отсюда всё, что к полу не прибито. Но я стою здесь как кретин за закрытой перед мордой дверью и бесплатно зашиваю тебе свой герыч. Ты хорошо меня слышишь? Бесплатно. Свой. Тебе. Я знаю, что ты приползёшь ко мне на коленях через два дня, потому что не сможешь стоять на ногах нормально из-за судорог, и заплатишь любую сумму, которую я тебе назову, чтобы я заправил шприц. И я мог бы воспользоваться этим, забрать хоть все твои бабки за один дозняк. Ты сам прекрасно знаешь, что отдал бы всё без лишних возражений, лишь бы эта херня перестала плющить тебя хотя бы на минутку. Но вместо этого я уговариваю тебя поставиться моим же весом за мой же счёт, потому что я, блять, знаю, каково тебе сейчас и реально переживаю за твоё состояние. На твоём бы месте… Знаешь, стоит так себя вести, когда по карманам пусто, а наизнанку выворачивает. Раздуваться и терпеть, пока эти скользкие недомогания не перерастут в ёбаный ужас во плоти. Радуйся, что есть возможность уколоться при малейшей необходимости, просто пока разогнать простуду, ещё и за просто так. — Напомни, за что из этого я должен сказать спасибо? — ирония полилась из его рта вперемешку с неконтролируемым приступом гнева. — За то, что ты не грохнул меня и не обнёс мою хату? За то, что не продаёшь мне зип дряни по цене золотых колец обручальных, блять? Или за то, что ты сейчас сказал мне всё это?! Прости, но пошёл ты нахуй! Я не как вы! И я не буду долбить каждый раз, когда… Когда… Слава прижался спиной к двери и беззвучно заскулил, даже не заметив, как быстро упадок сил сменился злостью, а та горькими слезами. Он уже перестал спрашивать себя о том, что с ним происходит. Эмоции захлестнули волной, и Славе пришлось прикрыть рот ладонью, чтобы не выдать себя перед стоящими за дверью — он услышал, что Максим уже был в коридоре не один. — Ёбаный рот, Тима, уйди, — рыком сторожевой собаки загорланил Максим, и тут же его голос стал едва различимым, поскольку говорил он уже не с Тимой, а с Нотой. — Что-что! Как с ребёнком с ним… Будто реально не знал, что именно так всё и закончится, если начать гонять по вене. Сидит там, удивляется. Мне не лезть-то? Сама не лезь! — Слава! — Нота шумно постучала в дверь, и Третьяков, рвано дёрнувшись от неожиданного шума и резко осознав, что с той стороны его пытаются достать аж несколько человек, скатился вниз по двери и закрыл лицо руками. — Выходи или впусти меня. Хочешь, может, потрахаемся? — Не хочу я ни трахаться, ни колоться! — нервно крикнул Слава в тоненькую щель между дверью и косяком. — Отъебитесь от меня все! Неужели это так сложно?!

«Боль больше не уходит, когда я употребляю. Только наоборот. Раньше это был мой мир под одеялом. Где нет проблем и предательства. Меня отпускало от всех переживаний. Сейчас я всё также думаю о дерьме, когда торчу. Даже гораздо сильнее. О чувстве вины и своём бездействии. Но мой мозг… Мне кажется, будто больше не принадлежит мне. Это не порошок и не жидкость. Не игла и не шприц. Это живой, мутирующий паразит, который жрёт меня и становится мной. Жалким подобием меня. Я ничего не могу с собой сделать. Сейчас я заперся в ванной, и прошло не меньше часа с тех пор, как я собрал мысли в эти строчки и дописал досюда. И что? Я знаю, что снова сделаю это. Если я не сделаю, то сделает моё тело. Против меня. Я чувствую иногда, что оно меня не слушает. Это правда так. Я не сумасшедший. Моё тело само идёт за дозой. Меня так дико ломает, кости выворачивает. Будто они пытаются двигаться без меня. И я иду за ними. И я даю им шприц. И я ввожу себе в кровь его. И моё тело начинает меня слушаться опять. Будто не было ничего. Будто я не рвал простыни и волосы на себе. Будто не кричал от боли и не делал того, о чём не успевал думать.»

— Сука, я ненавижу вас! Вы все должны мне денег за дверь! — громко заявил Слава, покосившись в сторону двери с выломанным замком. Она была где-то в коридоре, а вот Слава уже был в спальне, насильно прижатый к кровати. Не считая той сцены с выбиванием дверного замка и момента, когда Тима с Максимом тащили его в комнату, вся картина не выглядела насильственно. Слава лежал на постели, а на его бёдрах крепко сидела Нота, прижимая его запястья тонкими ладонями. Даже в своём нынешнем состоянии Третьяков был куда сильнее худой как смерть девчонки, но именно потому не спешил сопротивляться — боялся причинить физическую боль. — Нахера оно вам надо? — спросил из угла комнаты парень, имя которого Слава не мог вспомнить уже раз в седьмой, но вот с мнением его он был совершенно солидарен. — Показать ему, что мы правы, — самодовольно заявила Нота, мотнув головой. — Тот, кто попробовал слезу героина однажды, будет плакать всю жизнь. — Я не это хотел ему показать. Не доводи человека до слёз, он ж ёбнется с твоими метафорами, — сосредоточенно размешивая в ложке вязкую субстанцию, наказал ей Максим. — Слав, забей и не слушай её, у неё в голове дырка для члена. Героин — это ж, считай, как лекарство. От слова герой! Им когда-то там кого-то там лечили. Вот тебе таблетки выпишут каждый день пить, чтобы не болеть, ты ж будешь их пить? — Таблетки, которые лечат от чего? От самих же себя? — ядовито ухмыльнулся Слава. — Задумайтесь о том, что вы делаете. Вы буквально насильно вводите мне наркоту в кровь. У меня же дома. Я могу на вас в ментовку заявить. — Твоя формулировка была бы оправдана, — учёным тоном начал Максим, с ловкостью щёлкнув зажигалкой над ложкой. — Если бы это был твой первый раз. А тебе сейчас помочь пытаются. Я — скорая помощь, ёптить. Новый год завтра, а ты лежишь страдаешь. Как же подарки, хлопушки, ёлка из шприцов? С иголками! — Идите вы все нахуй со своими шприцами, — утомлённо послал Слава. — И вместе с иголками. И с такими способами подготовиться к новому году. Я вообще не буду его отмечать и спать пойду. И в свой день рождения тоже. — Если через две минуты скажешь мне то же самое, то твоя взяла, и я еблан, — поспорил Вязанов, приблизившись к перетянутому жгутом предплечью Славы с готовым шприцом. — Но, поверь, сейчас настроение праздновать у тебя появится, а я тебе стану как Дед Мороз. Только не дёргайся.

«И я не знаю, что хуже. Еле шевелить рукой, пока пишешь какие-то заметки сумасшедшего в помятой тетради, воняющей хлоркой. Делать это и ждать, пока снова станет невыносимо больно. Знать, что то, что я чувствую сейчас — не самое худшее. Знать, что этот цикл вечен. Доза-прилив-упадок-ломка-доза. Клянусь, я знаю, что мне будет хуже и жду этого. Жду с очевидной опаской. Но жду. Зачем? Ответ на вопрос меня позорит: потому что хочу поскорее получить дозу и иметь оправдание тому, что это опять случилось. Завтра или послезавтра. Скорее завтра. Все ждут завтра. Такой ведь праздник. Я убьюсь с иглы в новогоднюю ночь, потому что иначе буду лежать на полу и стонать от невыносимой боли. Я это знаю. Я знаю, что так пройдёт мой новый год и ещё штук пять таких. Надеюсь, не больше. Год назад я был в загородном доме с семьёй на лыжном курорте. Мы пили шампанское, ели икру и салаты, и я загадал желание. Стать рок-звездой, я помню. Я его хорошо обдумывал. А моё желание на этот год. Каким оно будет? Не умереть? Или наоборот? Загадаю пережить ломку. Вероятно. И если бы ровно год назад, когда я счастливый катался на сноуборде и лепил с Ариной снеговика, ко мне подошла бы какая-нибудь мразь со словами: «через год ты будешь валяться в месте, всё больше напоминающем притон, с героиновой ломкой, один, брошенный всеми, кому ты веришь сейчас»… Я бы столкнул этого человека с горы и долго бы смотрел, как он превращается в снежный шарик, скатываясь вниз по склону. Никогда бы не подумал, что моя жизнь может так быстро развалиться.»

Слава вынужден был отметить, что небольшие дозы наркотика действительно приводили в работу затормозившие в его голове шестерёнки. Досадно было то, что небольшими дозами ныне считались те, с которых в самые первые разы его здорово уносило в поднебесье. Наверное, сейчас за волшебство момента Слава вполне мог воспринять то, что его тело насытилось энергией и было готово совершенно исправно функционировать. Ещё немного полежав в постели, Слава попрощался с неприятными симптомами, отпустившими его так легко, словно наваждение, коего будто и не бывало. Помимо прочего, постепенно он ощутил умиротворение, удовлетворённость своей жизнью и небольшой эйфорический подъём, который медленно и мягко согревал его тело изнутри. Далеко не так крепко, как хотелось бы, но ощущения были приятными, и его совсем не тянуло растекаться в сладкой неге. В этом было что-то своё. Обычно вокруг Славы происходил всякий балаган: все страстно общались, играли, находили себе всяческие активные занятия. Не так, чтобы танцы до упаду, как под таблеткой в клубе, но и не так, как это было у Славы. Он обычно несколько минут после резкого взлёта приходил в себя. Когда в его тело попадал героин, сознание отключало от ослепляющего удовольствия, и по мере его спада, Слава мог обнаружить себя в каком-нибудь странном положении, в котором он отлетал из реальности и замирал как статуя. Обычно он лежал, закатив глаза в эйфорическом исступлении, но если он стоял или сидел, то его голова самопроизвольно отклонялась назад, губы раскрывались, а тело мелко дрожало. И как только эта волна дикого экстаза слезала с него, утихая в бурлящей крови, Слава стремительно расслаблялся и растекался весенним ручьём. На постели, на диване, на полу — он обычно лежал и наслаждался тем, как планомерно пульсирует в его теле тихая, спокойная эйфория. Это можно было сравнить с клокотанием первого весеннего дождика. Славе казалось, что он — младенец, бережно укутанный в нежные тёплые пелёнки. Всё вокруг было незначительно, ведь он оказывался в некоем коконе, где не было совершенно ни одной дурной мысли и эмоции. Будто он в самом деле только родился и не успел ещё узнать, каково разочаровываться и страдать. Сейчас такой приятной отчуждённости не было. Внутри что-то пульсировало, но иначе. Это был скорее… Стимулирующий эффект. Теперь вещество раскрылось для него по-новому. Слава наполнился другой эйфорией, более живой и менее оглушительной. Он не отрывался от происходящих вокруг событий, а, напротив, желал быть их участником и стремился забрать в круг своей активности всех окружающих. — Один мой приятель как-то сказал: «хмурый, он как хорошее вино и женщины — с годами только круче», — посвящал Тим окрылённо, загораясь своими словами. — Шаришь, да? Вот сначала ты вот так себя чувствуешь, а теперь открывается что-то вообще совершенно новое. Привыкать не так плохо, если всегда есть средства и возможность, чтобы обеспечить себя весом. — Я не совсем понимаю, почему опиат начинает действовать как стимулятор, — натирая мыльной губкой тарелку, Слава старательно счищал с неё остатки прилипшей еды. — Обычно меня жёстко отрубает от всего мира, я бы ни за что ещё там… Месяц назад, например, не пошёл под этим делом наводить порядок в квартире. — Есть такая тема, называется микродозировки, — поучительно разъяснял тот самый парень, имя которого Слава так и не переспросил. — Распространяется на многие виды наркотиков, в которых не преобладает стимулирующий эффект. Вот, про лизергиновую кислоту слышал? Конечно, слышал. Знаешь ведь, что это психоделики? Мультики, самопознание, цвета на вкус, звуки на запах, всё вот это непотребство. При употреблении микродозы тоже, по факту, даёт хороший энергетический пинок вместо галлюцинаций. — Я не шарю, как это работает с технической точки зрения, — присоединившись к обсуждению, рассказал Максим. — Но про маленькие дозы я сам прохавал. Новички таким не балуются. Они реально летают. Но когда ты прочно в этой теме… Толер растёт. Нужно больше, чтобы внатуре дико кайфануть. И как-то… Если ты вводишь себе дозу, которая раньше тебя убивала, то для тебя это как бы становится… Как пук в воду, знаете. Уже как-то по-другому плыть начинаешь. — С технической точки зрения это работает так, что любые психоактивные вещества действуют на центральную нервную систему, — ловко козыряя знаниями, взятыми из многочисленных научных статей, продолжал парень. — Возбуждая определённые рецепторы. Просто если твой организм уже привык, то, начнём с того, что героин очень натурально вклинивается в метаболизм и быстро становится его привычной частью, поэтому так. Во-вторых, разное количество вещества по-разному действует на мозг. Соответственно, если его много, то оно творит удивительные вещи. А если немного, то можно получить лёгкий тембр эйфории и эффект стимулятора. Просто потому что твой мозг в любом случае приходит в возбуждение и становится более активным. — Я этого всего вообще не знал, — безо всякого стыда признался Слава, как бы поблагодарив гостя за познавательную лекцию. — Даже не думал об этом на таком уровне. Я ещё не понимал нихера, почему вы все такие активные, будто ширку с феном набарыжили, а я лежу, чуть ли не сплю в приходе. — Ну, это как… Я тебе как-то сказал, ещё до того, как ты попробовал, — рассеянно припоминал Максим, щёлкая пальцами. — Чё вы, мол, парни, суете в себя иглы и паритесь, как бы не спалиться с этим, если, — оказывается! — можно курить герыч или нюхать. Да потому что ничего не впирает так, как прямое попадание в кровь! Всё, что там через слизистые всасывается, или, ещё хуже, через желудок — такой шлак в сравнении со шприцом. — Тут уж каждый сам решает, что его подкупает больше — более сильное удовольствие или возможность соскочить безболезненно, — пожав плечами, произнёс Тим, и стукнул донышком опустевшей чайной кружки о стол. — Бляха, аж неловко. Слава тут носится как Золушка, а мы чаи гоняем. Помочь чем? — «Героин» и «безболезненно» — это вообще совместимо? — пренебрежительно ухмыльнулась Нота. — Даже с иглой, — уже завладев среди друзей экспертным мнением, ответил ей парень. — Если ты кололась не больше трёх раз, примерно. Потом героин уже плавно проникает в твои привычные обменные процессы, блокирует работу мозговых центров, самостоятельно вырабатывающих в организме здорового человека гормон радости. — Почему… Так происходит именно с героином? — не удержавшись, поинтересовался Слава. — Я ничего другого не пробовал. Вы что дали, я то и взял. Но по вашим рассказам, ничто не может быть такой же сильной ошибкой, как героин. — Если у тебя совсем нет силы воли, то ты можешь заработать смертельно сильную зависимость от чего угодно, хоть от… Вот этой губки, которую ты в руках держишь, — сказал ему тот парень, незнание имени которого начинало порядком Третьякова напрягать. — Надеюсь, ясно, что я утрирую. Сахар, никотин, алкоголь — те же наркотики, только более безобидные. Есть вещи посильнее героина, просто они настолько убойны при совершенно крошечных дозах, что никто не решается ими повсеместно торговать. Про фентанил слышали? — Он же «Белый китаец»? — переспросила Нота, получив согласный кивок. — Да-а, эта дрянь правда в десять тысяч раз сильнее героина? Такое вообще возможно или это просто маркетинговая удочка? — Ага, удочка. Брикетом с сигаретную пачку можно всю Москву положить спать, — поделился и Тим своими познаниями. — Звучит не очень правдоподобно, но это так. Этот яд изобрели какие-то студенты, и в девяностые пачками увозили трупы, потому что продавали изначально как дезоморфин… Тоже в виде бесцветной жидкости в ампулах. — Дезоморфин тоже сильнее героина? — не унимался Слава, искренне смущаясь того, что он за всё прожитое в союзе с наркотической привычкой время даже не удосужился разузнать подобное. — Его же тоже нигде не достать? — Скорее… Всратее, — не слишком научно выразился Максим, зато вполне ясно. — Приход как героиновый с Алиэкспресс. А умирают люди быстрее, потому что героин — благородная растительная херота, а крокодил — его дешёвый аналог, который нарики варили дома из всего, из чего было, как солянку, когда заканчивались деньги на гречку. На чистом героине можно прожить очень долгую жизнь и даже обойтись без ампутации конечностей, а вот от крокодила ты во что бы то ни стало сгниёшь за год, максимум за два. Поэтому его нигде и не достать, нахер он вообще нужен нормальным людям? А кому нужен, тот сам сварит из бабкиной аптечки, мамкиных моющих средств и батиного стеклоочистителя. — Всё так. Но я не договорил, — вмешался он, и Слава краем уха услышал, как Нота говорит «извини, Андрей». Что ж, теперь следует запомнить во избежание неловких моментов. — Точнее, не ответил до конца на вопрос Славика. Смотри, героин — это что? Это опиаты. А опиаты — это морфин. Они все очень сильные. Дело в том, что у морфина очень длительный процесс распада. Любой современный синтетический наркотик выскакивает из твоего организма в течение пары дней, а морфин оседает в нервных клетках, живёт в тебе, становится важной частью твоего метаболизма. Из всей распространённой в употреблении группы опиатов, — я говорю сейчас про метадон, кодеин или другие аптечные препараты с содержанием опиума, — героин содержит в себе наиболее сильную концентрацию морфина. Поэтому к нему так легко привыкнуть. От метадона, кстати, тоже можно поймать очень сильный приход. Такого шоу тебе «лин и спрайт» не покажет, хоть как его употреби. Но метадон чаще всё-таки курят, а это не тот же эффект, что и от внутривенного потребления. — Почему его тогда курят? Для меня всегда было загадкой. — почесав светлую щетину, спросил Тим. — Просто переводят продукт, придурки. — Чтобы показать, что они лучше героиновых, — неприязненно скривившись, посмеялась Нота. — Типа, смотрите, мы совсем не торчки! Долбим по факту то же самое, только менее чистое, и не колем в вену, потому что мы хорошие ответственные люди! Слава увлечённо слушал дискуссию, расставляя в посудном шкафу начисто вымытые тарелки. Он чувствовал себя очень даже прилично. Плато эффект всегда держался хорошо и ровно. А главное, долго. Этого Славе должно было хватить, чтобы пережить день, который начался для него в послеобеденное время. В крайнем случае, он уже не был против ввести себе ещё немного, если понадобится. Наверняка, он даже смог бы сделать это сам. В последнее время он часто просил кого-нибудь помочь, потому что обзавёлся тремором и боялся промахнуться мимо вены. Один раз он уже пережил эту неприятность, и его торкнуло очень некрасиво. Оказывается, если начать колоть мимо вены, тело с поразительной скоростью охватывает жар и боль. Что неудивительно. — Где у тебя всякий новогодний бред? — хозяйски хлопая ящиками, догадался спросить Максим. — Ты, кстати, помнишь, что мы и ещё пара кайфовых ребят отмечаем у тебя? — Я почему-то уверен, что слышу об этом впервые, — почесав затылок, ответил Слава, и наугад раскрыл один из ящиков, осознав, что совершенно не помнит, где у него лежат новогодние украшения, если они вообще у него есть. — Похер, почему нет. Всё равно мне больше не с кем отмечать. — А как же семья? — сложив ладони под подбородком, издевательски спросила Нота. — Будь у меня такая любящая родня, названивающая мне через день, я бы отмечала с ними. — Я как-то… Не хочу перед ними показываться пока что, — очень странно и нелогично ответил Слава, небрежно поморщившись. — Я их уже очень давно не видел. Не знаю, как сказать им про наркотики. — Сказать им?! — Тим демонстративно выронил из рук тряпку, с которой заделался помогать наводить чистоту. — Ты дурак, что ли, совсем? — У меня нет от них секретов. Я не только из… Я не уверен, что такое смогу скрывать… — растерянно оправдывался Слава, хотя и сам понимал, как дико звучит идея делиться этим с родителями. — Мне кажется, они должны знать. — Какой ты правдоруб, однако, — по-доброму поиздевался Максим. — Не вздумай только на самом деле это сделать. Ты живёшь в другой стране и даже по праздникам не приезжаешь. Тебе как раз очень легко будет это скрывать. Надеть новогодний свитер с длинным рукавом. Потом можешь начинать колоть в мошонку или в пятку, если повезёт, с рук синяки слезут, и к лету будешь ходить перед ними в футболочке спокойно. — Мошонка или пятка… Я решу, что для меня всё же важнее, — неловко посмеялся Слава, понадеявшись, что это, всё-таки, шутка. Он знал, что многие вводят иглы под колено или в бедро, но сам до сих пор не озаботился поиском более скрытых мест на теле, чем руки. — Но дело не в синяках, их всегда можно спрятать, если не в веко ширяться. Дело в совести и подобном. Они же меня вырастили. — Вот именно, они тебя вырастили, — повторил Максим совсем другим тоном. — Ты же не рассказываешь им, кто тебе сосал, когда вы созваниваетесь. Это лишние подробности. А про совесть вообще забудь, нахер она тебе не нужна в городе-герое Ленинграде. В других уголках мира в целом тоже. Опа! Я нашёл какую-то праздничную дребедень. Гирлянды всякие. — Мне кажется, ёлки у меня нет, — между тем признался Слава. — Я вообще не помню, чтобы летом, переезжая сюда, думал о том, как буду праздновать новый год. Гирлянды я покупал просто для атмосферы, но так и не повесил их. — Ничего. Раз нет — спиздим, — без проблем разрешила Нота. — И появится. — Я мог бы просто купить её, — зацепившись долгим укоризненным взглядом за лицо подруги, напомнил Слава. — Необязательно воровать. Да и… Как ты собралась украсть целую ёлку? Это же не конфетки на кассе в Магните. — Поверь, если я захочу, я украду из Питера какой-нибудь мост или целый Невский проспект, и никто не заметит, что это была я, — гордо похвасталась Нота. — Зачем тратить деньги, когда можно этого не делать? — Действительно, — вздохнул Слава бесполезно, напомнив себе о бессмысленности таких возражений. — Я надеюсь, моя ложка для обуви тебе нравится? — Да, спасибо, Шерлок. Кто же знал, что моя поломается. — не растерявшись его смелому заявлению, улыбнулась Нота, будто и не было ничего такого в том, что она забрала себе одну из его вещей. — Ещё кое-что, — привлекая к себе внимание, Слава хлопнул в ладоши. — Ради всего святого. Хватит пиздить у меня даже самые ненужные вещи и занимать мою кровать. Нет, какого хуя я спал на полу? Мне не хватило места в моей же постели, серьёзно? — Чё ты оттуда кого-нибудь не выкинул? — не обнаружив в его претензиях никакой проблемы, спросил Максим. — Лёг бы себе нормальненько жопой на чьё-нибудь лицо и кайфовал бы от жизни. — В следующий раз я кого-нибудь прирежу, — с очень серьёзным видом пообещал Слава, со звоном стали вытащив из подставки большой кухонный нож. — Вот этим. — Купи мне надувной матрас, я не буду спать на твоей кровати, — нагло заявил Максим, путаясь в пыльной мишуре. — Бля… Насколько эта херня старше твоей бабки, Слава? Кстати, про бабку. Если меня моя пустит в дом, что маловероятно, учитывая, что я вынес оттуда всё, что можно было заложить, то я могу взять у неё всякой шелухи новогодней. — Не думаю, что стоит… — столкнувшись с очередной дикой идеей, сказал Слава. — Вы все такие, блять, самобытные. Но не надо никого обворовывать, я ещё в состоянии купить мишуру и ёлочные игрушки. — Ну смотри сам, как знаешь, — пожав плечами, сказал ему Максим. — Мы ж помочь хотим. Я знаю, что у тебя с баблом проблем нет, но ты же больше не работаешь, и оно когда-нибудь закончится. Или у тебя золотая карточка из «Орла и решки»? — Нет, но… — немного растерялся Слава, совершенно не желающий думать о том, что этот момент наступит и, вероятнее всего, в ближайшие пару месяцев. — Пока что можно об этом не думать. Какая тебе разница-то, блять, вообще? — Мне? Никакой. — усмехнулся Максим с должным безразличием. — Чё это я в самом деле, ёпта. Давайте собираться, пока карета Золушки в тыкву не превратилась. — Хватит называть меня Золушкой, сраные вы уколыши. — вполне справедливо возмутился Третьяков, уже не единожды услышав это в свой адрес. — Почему же? Ты вполне на неё смахиваешь, — поддержал Тим, методично натирая пол мокрой тряпкой, чтобы уничтожить липкие пятна. — Единогласно. — Только с тряпкой в руках ты на Золушку похож больше. — в противовес ему ответил Слава и гордо сложил руки на груди. — Вот нихера, — подняв в воздух указательный палец, он прервался в своём занятии и свободной рукой зачесал назад крашеную рыжую чёлку. — Это ты у нас смазливый и светленький как принцесска. Я со своими банками вместо плеч и челюхой в форме утюга с тряпкой в руках похож на того, кто заметает следы убийства, а не на диснеевскую принцессу. Сори, бро. Качайся и сломай себе нос пару раз, а потом поговорим, кто тут смахивает на сказочную девочку. Слава пренебрежительно фыркнул и с высоко поднятым носом прошёл мимо него, чтобы раскрыть окно. Не помешало бы проветрить, иначе полный эффект уборки помещения всё-таки не состоится. Он распахнул форточку и перевалился за подоконник наполовину, с наслаждением встретив лицом порывистый морозный ветер. На улице давным-давно стемнело, в вечернем воздухе медленно вальсировал снег, что мерно падал на густо заметённые белым покрывалом дороги. Первые пару секунд Слава с удовольствием окунался в свежий морозный вечер, но очень скоро холод неприятно заскользил по его телу под футболкой, и он влез обратно в тепло. — Дайте мне полчаса. Я схожу в душ и оденусь. — бросил он, потянувшись, и развернулся на сто восемьдесят градусов, чтобы покинуть кухню. Оказавшись около ванной, Слава с тяжким вздохом зацепился за ручку и кратко осмотрел сломанный замок. С должным безразличием. Он обматерил всех как следует, но этого очень мало за испорченную дверь. Только теперь Славе уже не хотелось ни с кем ругаться. Подумаешь, сломанный замок. Разве это проблема? Закрыв дверь поплотнее, Слава скинул с себя одежду, в которой проходил последние три дня, и наконец-то залез в душ. Счастье, что у него появились на это силы. В таком состоянии он просто чувствовал себя хорошо и занимался тем, чем должен был. Он не чувствовал себя особенно опьянённым. Наоборот, более трезвым, чем тогда, когда в нём не было наркотика, и это было приятно. Пока Третьяков был один, наедине с собой, его посетила мысль, что это ненормально и никуда не годится. По сути, у него появилась новая трезвость. То, что было у него раньше и без наркотиков. Хорошее настроение, лёгкость на подъём для чего угодно, и что он имеет в итоге? Нужно уколоться героином, чтобы собрать себя в кучу и хотя бы помыться. Прикрыв глаза, Слава представил перед глазами бежевую плитку с ракушками, белый деревянный шкаф, полки с вещами — квартиру родителей. Почему-то этот образ сам вырос в его голове, когда он захотел подумать о чём-то хорошем. Наверное, потому что с этим местом у него связаны хорошие воспоминания. Ощущение дома, безопасности, спокойствия. Места, где его всегда поддержат и приласкают. Может ли он рассчитывать на это в моральном плане, превратившись в того, в кого он превратился? Ему будет как минимум очень стыдно приехать к родителям и делать вид, что всё как прежде. Это кажется настолько диким, что Слава выпадает из реальности и стоит под душем с очень обречённым видом. Он к ним на новый год не поедет. На день рождения тоже. И он им ничего не скажет. Ни за что. Врубив холодную воду, Слава дёрнулся и отшатнулся к стене, но нашёл в себе силы прилипнуть на месте и всё-таки облить себя ледяным напором, чтобы немного прийти в чувства. Интересная идея — избавляться от шуршания тараканов в голове, переключая своё внимание на внешние источники. Это длилось недолго, Слава выключил воду и мокрый вылез из ванны, второпях закутавшись в тёплое махровое полотенце, которое так приятно согревало кожу после контрастного душа. Вытираясь, он боролся с собой за одну дьявольски неприятную мысль: надо бы догнаться. Ему нужно совсем немного, чтобы поддержать нужный настрой и не расклеиться на половине пути в магазин товаров для дома. Славе уже прекрасно знакомо состояние, когда начинает отпускать, и его сложно с чем-либо сравнить. Это как когда ты узнаёшь очень неприятные новости, только без неприятных новостей. Просто без причины весь изнутри выворачиваешься наизнанку, не понимая, отчего так дурно. Сразу после слепой влюблённости в свою жизнь ощущаешь полный упадок, совершенно противоположное состояние, когда ничего не нравится и не кажется привлекательным. От этого хочется просто раствориться в воздухе, поскольку буквально каждая мысль в голове звучит разочаровывающе и оскорбительно. Слава уже начинал чувствовать отголоски этого процесса, но пока что они сочетались с невыветрившимся ещё эффектом наркотика, а это ещё хуже. Его поминутно штормило. Воодушевление сменялось внутренним беспокойством и обратно. Одна мысль его радовала и вдохновляла, другая уничижала и разъедала как яд. Одна часть его рвалась что-нибудь делать и следовать намеченным планам, а другая тянулась в постель, предлагая добровольно свалиться в объятия опустошения и беспричинной скорби. Славе это совершенно не нравилось, и он, поколебавшись в пустом тёмном коридоре, всё же пошёл просить у Максима добавки. Тот очень удачно, видимо, по всеобщему импульсу, сам уже сидел за столом и высыпал на его вымытую поверхность маленькие кучки коричневого порошка для всех желающих, в числе которых отметился и Третьяков. — Кто все шприцы выкинул? — возмущённо спросила Нота, залетев в комнату с видом крайне нервным. — Они же были использованные, — признав свою причастность к этому делу, оправдался Слава. — Вот я их и выкинул. — Ты самый умный? — обрушилась на него девушка, сделавшись ещё злее, чем прежде. — Мне лично без разницы, что он использованный. Главное, чтобы он был. Или у тебя есть ещё? — Кажется, один остался, — утомлённо раскрыв ящик, где хранились искомые атрибуты, Слава заглянул внутрь. — Ну да. По пути нужно заскочить в аптеку. — Господи, откуда ты вылез такой ответственный и чистоплотный? Реально боишься СПИД подхватить? — в издёвку кинул Максим, не отвлекаясь от своего занятия, и звучал так, будто Слава в самом деле беспокоится о совершенно абсурдных вещах. — Ладно, не паникуйте. Один есть — уже нормально. Просто будем по очереди ставить. — Мне без разницы. Делайте, что хотите, — безразлично фыркнул Слава, бросив посреди стола запечатанный шприц. — Но, в таком случае, я буду первым. А вы после меня уже сами разберётесь. — Хозяин — барин, — вновь поиздевался Вязанов. — Уступите неженке, а-то у него сразу все части тела отвалятся от сифилиса, если он после кого-нибудь шприцом воспользуется.

* * *

Тридцать первое декабря — тот самый день в году. Долгожданный и волшебный. Зимняя кутерьма укрывает дороги и крыши домов, в каждом окне потасканных панельных многоэтажек загораются разноцветные мерцающие огоньки, улицы и проспекты одеты в магические гирлянды. Люди, в приятном волнении, после долгих приготовлений и затянувшихся хлопот, наряженные и счастливые, садятся за полнящиеся деликатесами столы и разливают по бокалам дорогие игристые вина. На праздничной скатерти всё то, что многие не позволяют себе в обыденные дни — сложные блюда, икра, экзотические фрукты, огромный выбор салатов в традиционных или необычных сочетаниях. Квартира очень щедро украшена: большой свет везде выключен, вдоль окон переливаются синие гирлянды, посреди комнаты, на выдвинутом в центр кофейном столике, стоит маленькая ёлка с наброшенной на неё крупными белыми шарами гирляндой. Громкая музыка ударяется о стены, съедая десяток разномастных голосов. Здесь собрались парни и девчонки. Кажется, всем им в общей сложности от пятнадцати до тридцати шести. Очень много незнакомых лиц, постепенно стекающихся в одно помещение по мере того, как минутные стрелки приближают последний день в году к окончанию. Праздничный стол не слишком роскошный. Основное предпочтение отдавалось алкоголю — его здесь уйма. Две бутылки неплохой водки, три бутылки дешёвого виски, несколько образцов вина и шампанского, которое заканчивается очень быстро. Из еды, в основном, закуски — бутерброды со шпротами, нарезка из колбас и сыров. С тарелки, где были бутерброды с икрой, очень быстро всё расхватали, ничего не осталось. И, конечно, венец любого новогоднего стола — традиционно, кастрюля, полная оливье. Оливье, к слову, получилось просто отвратительным. До икры Слава так и не добрался, хотя он её купил только для себя и пары близких друзей. Просто не успел, слишком долго возился, пытаясь приодеться, и в итоге вышел в пижаме. Он держался за бутылку дешёвого, но вкусного шампанского, которое не давал никому. Все вокруг неустанно липли к нему с разными вопросами, а он пытался забиться хоть в какой-нибудь угол, где его никто не достанет. Настроение, вроде бы, поначалу было приличное. С самого утра заправившись дозой, Слава вместе с Максимом, Нотой и Тимом готовился к празднику. К вечеру его квартира стала набиваться немыслимо диким количеством людей. Слава совсем этого не ожидал. В какой-то момент он даже перестал знакомиться с теми, кто переступал порог его квартиры. Слишком много лиц, слишком много имён, слишком много голосов. Настроение у всех было приподнятое, кто-то приносил незначительные угощения или выпивку к столу, чтобы не приходить с пустыми руками. Но, по мере того, как всеобщее настроение увеличивалось вместе с градусом, настроение Славы становилось всё хуже. Ему было очень некомфортно. И главное, совсем некуда деться. Теперь даже в ванной не спрятаться — мало того, что выломан замок, ко всему прочему, там тоже укоренилось непонятное движение. То и дело туда забивались парочки, подружки или особенно яростные празднующие, которым уже стало плохо от переизбытка алкоголя в крови. Очень тесно. — Братан, чё такой кислый? — крикнул Максим ему в ухо, юрко обмотав вокруг его шеи оборванный кусок оранжевой мишуры. — Веселись, ёпта! Через десять минут новый год! Слава без слов кивнул. Максим потерял внимание и отвлёкся на кого-то. В это время Третьяков решительно потёк в сторону выхода, грубо распихивая незнакомых людей, столпившихся у него на пути, и на выходе в прихожую сорвал с себя намотанный Максимом кусок мишуры. Он сам не знал, что им движет, но, пока все отвлеклись на приятное волнение перед боем курантов, стоял в прихожей и в спешке натягивал на себя ботинки и куртку — еле нашёл свои вещи среди чужих. Если это действительно были его вещи. В одиночку Слава выпил почти две бутылки шампанского, и в его глазах мир множился и качался в разные стороны. Вынырнув в парадную, он хлопнул дверью, неуверенный, что взял с собой ключи. Себя непомнящий, он помчался вниз по ступеням и вырвался на улицу, где уже разрывались первые фейерверки. Холодный ветер ударил его по щекам, крупные хлопья снега застелили глаза, и Слава просто пошёл в неизвестном направлении, так скоро, будто за ним кто-то гнался. Руки и нос быстро покраснели от холода, но он этого даже не замечал. В ладони по-прежнему была зажата полупустая бутылка шампанского, и Слава периодически делал размашистые глотки. Настолько небрежные, что жидкость вырывалась из губ и стекала по воротнику, застывая рваными каплями на скользкой куртке. С усилием, кривым от хмели шагом, Слава пробирался по заснеженным дорогам, путаясь в перемешанном снегу, и вышел из двора. По дорогам не носились машины, людей ещё было совсем немного — какие-то увеселённые компании уже вывалились на улицу, решив отметить здесь начало нового года и сразу же запустить салют, но большинство петербуржцев сейчас сидели за столами и смотрели обращение президента, которое из года в год практически не менялось. Кратко осмотревшись, Слава продолжил идти в случайном направлении. Непонятная тревога внутри нарастала. Он чувствовал себя так, будто все люди, оставшиеся в его квартире, никуда от него не делись. Будто они кишели внутри него как паразиты, как маленькие белые опарыши в тухлом мясе трупа. Он пытался убежать от этого, буквально срывался на бег и нёсся вдоль улицы как прокажённый, пока ветер, перемешанный со снегом, бил в замёрзшее лицо. Он бежал так долго, периодически оглядываясь и боясь увидеть хоть кого-то из той компании. За его бегом пересчитывались дома, он пересекал пешеходные линии, не обращая внимания на светофоры и не боясь угодить под запоздалый автомобиль. Запыхавшись, Третьяков остановился возле случайного перекрёстка и мучительно согнулся пополам. Слава растерялся. Отовсюду вдруг начали греметь салюты, воздух приносил его слуху оглушительные радостные визги, и, во всей этой суматохе, он почувствовал, как вибрирует в кармане телефон. В горле замёрзло и пересохло, сердце боем стучало в груди как бешеное, и он мелко трясущимися руками вынул из кармана мобильник. С трудом сфокусировав зрение, он увидев номер и время на часах. Конечно же. Ноль-ноль. Наступило первое января две тысячи восемнадцатого года, и ему сразу же позвонила мама, чтобы поздравить, хотя у них новый год наступит только через час. У Славы моментально защипало в носу, глаза наполнились слезами, и он обессиленно рухнул на колени посреди улицы, всё также сжимая в ладонях телефон и зная, что он ни за что не поднимет трубку. Он чувствовал себя так, будто привязан к мощной бомбе, которая вот-вот взорвётся, а на деле всего лишь держал в руках телефон с входящим вызовом от мамы. Как только вызов сам собой завершился, Третьяков зажёг экран и замыленным от шампанского и слёз взглядом прилепился к буквам. Они скакали по экрану, с трудом собираясь в единое целое, но Слава смог увидеть, что ему писали. @ya.thistle (чертополох) з новим роком сподіваюся ви добре святкуєте з кацапами до речи твоя колишня викладає в инст фотки з якимись черевиками, лол вона вже взагалі не приховує своїх пригод))) Вложение @adammoloko (молоко не отдам) с новым годом, аллен! не знаю, как ты отреагируешь на то, что я тебе пишу, но я буду винить себя до конца жизни, если этого не сделаю. не знаю, что ты думаешь про меня, про кристалайз, про ситуацию с ефимом, но я очень рад, что в уходящем году жизнь свела нас. очень жаль, что всё так получилось, что мы больше не общаемся и не знаем, как твои дела. может, мы где-то друг друга недопоняли, но то, что произошло между вами с ефимом, ничего не значит. и я хочу, чтобы ты знал, что я всё также был бы рад с тобой общаться, если бы ты сам этого хотел. бэби и настя передают тебе свои поздравления. просто надеюсь, что в новом году у тебя всё будет хорошо, и что мы услышим твою новую музыку. кстати, твой альбом всё ещё у меня на компе, если ты хочешь, мы могли бы встретиться. или, по крайней мере, если ты не хочешь никого из нас видеть из-за ефима, я это понимаю и могу прислать тебе файлы, ты имеешь полное право на них. я жутко пьяный, прости за сумбурные сообщения, ещё раз с новым годом! Мама, 00:03 Сынок, с новым годом! Мы хотели услышать тебя, но мы понимаем, что ты впервые празднуешь с друзьями, в другом городе, и надеемся, что ты сейчас веселишься. Хорошей тебе ночи и всего наилучшего в новом году. Позвони, как сможешь. Мы с папой скучаем! Люблю тебя, зайчонок. Целую. — Прости… Прости меня, мама… — невнятно бормотал Слава сквозь плачь, наклонившись к засыпанной снегом земле, и рвано дёргался от слёз, которые горячими струями неслись по щекам и падали в снег. — Папа, прости. Простите меня все. Господи… Простите. Подвыпивший народ вываливался из празднично украшенных берлог, небо разрывалось от искрящихся фейерверков, что рассыпались поистине волшебными вспышками со всех сторон с потрясающей регулярностью. Слава всё также стоял на коленях посреди дороги и рыдал, теперь он срывался на катящийся по всей улице истерический крик и собирал на себе странные взгляды празднующих прохожих, которые старались обходить его стороной, особенно те, что были с детьми. Его всего разрывало изнутри от боли, рядом разлеглась бутылка, окрасившая снег в цвет фруктового шампанского, с другой стороны оказался вывалившийся из рук телефон. Отчаянный, полный мучения крик рвался из его горла, будто кто-то одной секундой всадил ему под ребро остроконечное лезвие. Слава совершенно не понимал, что с ним происходит — вовсе не отдавал себе отчёта о происходящем. Не знал кто он, где он, как и почему он здесь оказался и где он должен быть. Из головы вылетело всё, она опустела как зрительный зал после представления в театре. Был только бешеный крик, неудержимые рыдания, злость, перемешанная со скорбью по чему-то очень важному, что от него, непременно, ускользнуло. Замёрзший, одинокий, потерянный, будто бы мёртвый, восемнадцатилетний мальчик отчаянно рыдал и бился в истерике посреди улицы, в самом эпицентре празднования нового года. Он больше не чувствовал себя собой, больше не мог назвать себя человеком и сказать, что ему принадлежит хоть что-то в этом мире. Он чувствовал, что ему здесь больше нет места, что он лишний — совершенно неказистый, уродливый, никак не вписывающийся в общую картину. Как чернильное пятно на полотне великого художника. Совершенно никчёмный, портящий всем вид на что-то красивое и осмысленное. Шли минуты, часы, дни, а Слава всё также оставался там, посреди улицы, среди толп пьяных людей и непрерывных салютов. Всё также окунался пижамными штанами в сугроб и срывал горло в отчаянных рыданиях, проклиная всё вокруг, начиная с себя самого. Это не отпускало Славу, и закрывая глаза у себя дома, в постели, он каждый раз неотвратимо оказывался там.

«Сегодня мне восемнадцать. С самого утра мне присылают поздравления. Родственники, одноклассники, знакомые. Я не помню почти всю прошедшую неделю. Ничего не могу сказать. Каждый день я был убитым в сопли. И сегодня я такой же. Мне нехорошо. Определённо. Я ничего не понимаю. Как я здесь оказался? Что я сделал со своей жизнью? С тем человеком, которого из меня делали родители? Кто я такой? Я точно знаю, что я больше не я. Я боюсь себя. И ненавижу. Всё, что происходит со мной. Это не моё. Это не я. Я потерялся. И мне страшно. Я так не могу. Тревога и боль меня не отпускает. Худшие праздники в жизни. Я живу в воспоминаниях. В тех днях, которые не вернуть. Когда у меня всё было хорошо. И когда я не знал, насколько у меня всё хорошо. Пересматриваю старые фото с друзьями. С Владой. Видео с концертов. Истории. Больше не могу. Мне это не поднимает настроение. Хочу убиться. Так, чтобы забыть обо всём и не вспомнить даже своего имени.»

Слава сидел посреди кухни совсем один. Его окружал критический беспорядок, сохранившийся ещё с новогодней ночи, но он смотрел на это с искусным безразличием. Небрежно затянув на плече жгут, Третьяков прицелился шприцом в вену и раздражённо заскрипел зубами. Все руки были в колодцах от постоянных инъекций, вены сузились и практически не выделялись на покрытой синяками коже, отчего найти их становилось невероятно сложно. Особенно в состоянии тремора и расфокусированного зрения. Шприц дрожал в его руках, но Слава собрал всё свое терпение, чтобы нацелить иглу в вену. Он приметился чуть ниже по предплечью, смутно нащупав взглядом тоненькую синюю полоску, ветвями спускающуюся к запястью. Глубокий вдох, и дыхание замерло. Слава медленно ввёл кончик иглы под кожу, прищурился, чтобы убедиться в том, что она попала именно в вену. Чуть оттянул большим пальцем шприц, коричневая жидкость смешалась с клубами крови, и Слава надавил в обратную сторону, наполняя кровь обилием приготовленного раствора. Несколько секунд растянулись для него на минуты, он затрясся сильнее прежнего, старательно дожимая шприц до упора. Его в считанные секунды снесло бурной волной удовольствия, разлетевшегося по телу, как разлетается свет по комнате вслед за щелчком выключателя. Голова Славы непроизвольно откинулась назад, будто у тряпичной куклы. Он также бессознательно широко раскрыл рот и закатил глаза, потеряв контроль над своими конечностями в мощном приходе. Пошатнувшись, его тело ничком свалилось на пол вместе со стулом и втиснутой в вену иглой. То, что нужно. Также приятно и сильно, как в самый первый раз. Если бы Слава сейчас мог думать о чём-то, он бы подумал о том, что давненько стоило вдвое увеличить дозу, которую он обычно вводил себе. Пока его мозг растекался в неведении, на кухню привлёкся Андрей, который из коридора услышал, как что-то с грохотом падает. Застав Славу на полу со шприцом в вене, он испуганно заметался по комнате и подлетел к парню. Первым делом вытащил шприц и небрежно отбросил его в сторону, затем переложил Славу на спину и начал торопливо шлёпать его по щекам. — Эй! Слава! — воскликнул он шумно, схватив побледневшего парня за плечи и уставившись в его узкие как две перечных точки зрачки. — Слава, ты норм? — Д-да… — Слава посмотрел на него сперва бессознательно, затем проморгался и чуть прищурился, содрогаясь в его руках. — Всё з-заебись. — Ладно… — настороженно произнёс Андрей, резко обернувшись на вставшего на пороге Максима. — Чё случилось? — оглядев всё это с соответствующим непониманием, спросил он. — Отвалите. Н-нормально всё. — Слава расслабленно растёкся по полу и прикрыл глаза, тяжело дыша. Максим пожал плечами и прогулочным шагом устремился к холодильнику, Андрей в это время поднял упавший стул и с обязанным видом посмотрел на Славу, думая, стоит ли поднять его с пола и хотя бы переложить на диван, чтобы он продолжил наслаждаться жизнью там и не выглядел настолько жалко. Пока Вязанов спокойно занимался своими делами, упиваясь плавным эйфорящим эффектом от укола, Андрей внимательно следил за Славой, который должен был уже немного прийти в себя. Первые несколько минут после инъекции обычно самые мощные, и зрелище, с которым Андрей столкнулся, вполне естественно. Он и сам так отлетал не единожды. Однако, обычно, по истечении пары минут, бешеный кайф утихал, и сознание возвращалось на место. Эффект продолжал распространяться по телу, но уже далеко не с такой необузданной силой. Можно было спокойно что-то делать и говорить. В кухне появилось ещё несколько человек в состоянии наркотического опьянения, и все они только дополняли собой размышления Андрея. Они ходили по комнате, переговаривались между собой. Как-то вяло и очень лениво, но всё же. Кто-то запнулся об Славу и проводил его недобрым словом, устремляясь в противоположный конец комнаты. Сам Слава едва шевельнулся. У него мелко тряслись пальцы, в зелёных глазах, устремлённых в одну точку, было практически не видно зрачков. — Блять, Макс… — Андрей взволнованно сел рядом со Славой на пол, приподнял его ладонь и сразу же отпустил, проследив за тем, как она, словно неживая, падает на пол. — Максим! — Чё? — с набитым ртом он высунул голову из холодильника и не очень довольно посмотрел на Андрея. — Чё ты пристал к человеку, лежит отдыхает. — Слав, ты как себя чувствуешь? — на всякий случай спросил он, прислушиваясь к тяжёлому прерывистому дыханию. — Ты что-то очень бледный. — …Чтхчштмня… — невнятно пробормотал Третьяков, будучи не в силах совладать со своим языком, и совершенно неосознанно посмотрел на Андрея. Попытка заговорить обернулась приступом кашля. Слава содрогнулся, подавившись. Его повело от тошноты. Голова кружилась с силой барабана стиральной машинки, и Слава в одно мгновение ощутил, как его сознание превращается в тарелку запутавшихся спагетти. Его оторвало от реального мира, и он так и не пришёл в себя. По телу волнами проходились судороги, кожа приобрела неестественно бледный оттенок. — Макс, у него передоз! — панически выкрикнул Андрей, оказавшись на грани того, чтобы заплакать от прошибающего в пот осознания, что это действительно случилось с кем-то из его знакомых снова. Максим обернулся вместе с тем, как это сделали ещё несколько человек, что присутствовали в комнате. Повисло тяжёлое молчание, тишина прерывалась только натужным кашлем Третьякова. Все собрались вокруг него, пришитые паникой, и смотрели на лежащего на полу парня как на прокажённого, безуспешно пытаясь отыскать в его поведении что-то, что позволит не признать передозировку и успокоиться. — Чё, внатуре? — с глупым видом спросил Максим, и наклонившись, схватил Славу за слабо пульсирующее запястье. — Слава! Ёпта… — Господи, вы уверены? — спросил женский голос. — Что всё так плохо? — Воды ему, может… — почти шёпотом произнёс кто-то. Слава зашёлся в новом приступе кашля, и из его горла вырвалась рвота, заставившая некоторых испуганно отступить на пару шагов назад и издать брезгливое мычание. Андрей схватил его под мышки и наклонил его голову набок, чтобы Слава не задохнулся в собственной рвоте. Похоже, что Третьяков уже совершенно не понимал, что вокруг него происходит. — Блять, это дерьмово. Очень-очень… Дерьмово… Надо валить. — решительно произнёс Максим, но, потерянный, задержался, пока остальные, поддержав его идею, толпились в прихожей и кричали находящимся в спальне, что пора делать ноги. — В смысле? — с потрясающей наивностью переспросил Андрей. — Нельзя… Нельзя оставлять его, он же… Умрёт. — Вот именно! — нервно усмехнулся Максим, отступая спиной к выходу. — Мне, конечно, пиздец как жаль, но это герыч, и он в любом случае, ну… Того минут через двадцать. Ему уже не помочь, а нам проблемы с мусорами не нужны, тем более, что я ему продавал. Давай, оставляй его тут. Надо быстренько прибраться, типа нас не было, зацепить с собой пару ценных вещей, — ему всё равно уже не нужно, — и давать по газам. Может, найдут его тут и подумают, что он один был. — Это же твой лучший друг, — ледяным от шока тоном напомнил Андрей. — Как ты можешь его здесь бросить, ещё и обворовать? Прошло не больше десяти минут. Его можно откачать ещё. — Реально? Ты сможешь откачать его без скорой? — обнадёженно спросил Вязанов, бросив короткий взгляд на стремительно утекающих из квартиры людей. — Нет. Без скорой не смогу, — покачав головой, Андрей скосил взгляд на лежащего на его коленях Славу, и рвано потряс его, позвав по имени, чтобы Третьяков совсем не расстался с остатками сознания и не успел заснуть. — Скорую надо вызвать срочно, но до их приезда… — Не-не, братан, нахуй, — вновь истерически посмеявшись, Максим почесал затылок, и на его лице отобразилась смесь сожаления и страха при одном лишь виноватом взгляде, брошенном на бледного как смерть Славу. — Скорая не нужна здесь вообще, они ментов вызовут. Это, конечно, мой лучший друг, но блять… Слав, без обид. Ты реально пиздатый чел, жалко, прямо в день рождения… И молодой ещё такой. Царствие небесное или что там ещё говорят. Ты как хочешь. Но я пошёл. Я не хочу в тюрьму. И не смей им ничего говорить про то, что я здесь был, слышишь?! С этими словами он попятился назад, и столкнувшись со стеной, будто отрезвел. В считанные минуты квартира опустела: не осталось ни незнакомцев, что охотно пользовались гостеприимством Славы, ни тех, кто громко звал себя его лучшими друзьями. Нота, Тим и Макс исчезли вместе со всеми, умудрившись прихватить с собой дорогостоящий ноутбук. Андрей шумно заматерился и заметался по кухне в поисках своего телефона, точно зная, что он Славу не оставит, чем бы ему это ни грозило. Он не простил себе того раза, когда лишился близкого человека из-за наркотиков, и совершенно точно не простит, если не сможет помочь Славе. Набрав номер экстренной службы и криво изъяснившись перед дежурным, он с дрожью бросил телефон в сторону и стал ждать. — Слава, потерпи немного, ладно? Врачи уже едут. Пожалуйста, не отключайся, ты должен их дождаться. Хоть ты не умри на моих руках, пожалуйста, — держа пальцы на чужом запястье, чтобы убедиться, что ещё есть пульс, Андрей пытался дышать глубоко и заглушить бой своего сердца, молотом стучащий по ушам. — Ты должен ещё жить, слышишь? Ты пиздец ещё малой. Тебе только восемнадцать, всё впереди. И ты очень хороший человек, просто тебе не повезло. Всё будет хорошо. Понимаешь, что я говорю? Можешь ничего не отвечать, но пообещай, что если мне удастся тебе помочь, ты больше никогда не придёшь к этим людям и не возьмёшь в руки иглу. Хорошо?..

FBE