Просто Мария

      «У кого что болит, тот о том и говорит» — было, наверное, лучшей фразой, которая характеризовала все, что творилось со мной. Я от всей души не хотела, чтобы Батура окружали нечестные наложницы и боялась, что кто-то из его окружения тоже захочет нагреть свои руки на казне шехзаде. В бухгалтерии я всегда понимала не слишком хорошо, это относилось и к прошлой жизни, и к этой, однако в книгах все было более чем понятно и разобраться в записях для меня не составляло труда.       К счастью, никто даже не пытался обмануть Батура либо сделал это высокопрофессионально. Однако в тратах я нашла две не слишком разумные суммы, которые могли серьезно подорвать бюджет шехзаде: помощь Махидевран и ремонт трех мечетей. Подумав, я решила поговорить об этом с сыном.       — Батур, — сказала я, едва сын меня поприветствовал. — По-видимому, ты был не слишком усерден, когда учителя тебя учили счету. Казалось, ты говорил, что посоветовался с лалой и выделил Махидевран ровно столько денег, сколько не подорвало бы твой бюджет. Однако я смотрю в записи и вижу, что эта трата и ремонт мечетей сейчас были непозволительными. Если ты хотел заняться благотворительностью, то стоило сначала выделить деньги на одну мечеть, потом на вторую, потом на третью, потом Махидевран… А так, я вижу, тебе может не хватить денег. И что тогда будешь делать? У тебя даже нет никакой заначки, никакого запаса!       — Матушка, я думал, что мне хватит, — изумленно ответил Батур. — Я обязательно учту ваши слова.       — Делай заначку побольше, мало ли что, — сказала я. — Думай о будущем.       «Я-то тебе могу, если что, дать немного денег, но лучше не привыкай рассчитывать на чью-то помощь», — подумала я.       Еще один месяц пролетел незаметно. На этот раз ко мне даже не пришел гонец, а просто было передано письмо. Дрожащими руками открыв его, я прочитала:       «Гизем-султан хазретлери запрещено покидать дворец санджак-бея Бурсы. За неуважение, выказанное после предупреждения, означенная хатун лишена пособия до окончания срока ссылки. Если этого предупреждения будет недостаточно и хатун ослушается повелителя мира, то остаток срока покаяния хатун проведет в темнице в Топкапы».       — Да как ты смеешь! — выругалась я и, скомкав письмо, бросила его в камин.       — Что-то произошло, госпожа? — спросила меня Ясмин.       — Произошло, Ясмин! — крикнула я. — Все, отныне я пленница этих стен. Выйду за пределы дворца — поеду в темницу Топкапы!       — Госпожа моя, не стоит переживать, — попробовала меня успокоить Ясмин. — Смиритесь.       — Знать бы, кто здесь глаза и уши падишаха, кто может все знать и сообщать в Стамбул! — крикнула я. — Кто не должен видеть то, как я езжу куда-то!       — Госпожа, но ведь у повелителя глаза и уши могут быть за пределами дворца, — ответила Ясмин. — Вряд ли возможно это угадать.       Всячески ругая в душе Сулеймана и злясь на то, что теперь я не смогу выйти куда-то дальше дворцового сада, я вышла во двор. Без Гюльфем мне было слишком скучно, все-таки, с этой женщиной я могла вдоволь обсудить Сулеймана или что-то другое, не менее интересное. Сейчас же я осталась наедине с вышивкой и делами гарема. К счастью, в гареме все было спокойно, но это отсутствие работы меня несколько утомляло.       Я перебрасывалась письмами с Гюльфем, узнала от нее, что она, в отличие от меня, до сих пор получает пособие и не получала больше никаких писем счастья. Я практически не боялась, что оставляю на себя компромат: на бумаге я не ругала Сулеймана, а невинные вопросы всегда можно было объяснить простым женским любопытством. Я вела жизнь, в которой было только два развлечения: любование на горы и хождение в хаммам, вышивка мне вскоре разонравилась.       Из Стамбула мне не приходило никаких посланий. Однако через семь месяцев с момента начала ссылки мне пришло письмо. Чуть волнуясь, я развернула послание и, обливаясь слезами, прочла его до конца.       «Госпожа моя, прошу вас, простите, Христа ради, вашу беспутную служанку. Я не должна была вас так называть, как сказала в прошлый раз. Мысленно падаю вам в ноги и целую подол вашего платья. Надеюсь, что когда мы встретимся, вы простите меня.       Если это имеет значение, я прощена и вернулась в Топкапы. Там все по-прежнему, за исключением того, что в покои повелителя ходит Дилара-хатун. Эта фаворитка полностью заняла сердце повелителя. Вас и Гюльфем-султан падишах не вспоминает.       Я провела около месяца в лазарете, потом — полгода в старом дворце. Теперь я прощена и снова вернулась к обязанностям хазнедар. Мне было сказано, что за следующий малейший проступок меня казнят. Но я, госпожа моя, клянусь вам, что больше никогда вас не подставлю.       Молюсь о вас каждый день. Нина».       «Еще и извиняется, за что?» — подумала я и, бросив письмо на кровать, разрыдалась.       Я плакала больше от облегчения: Нина была жива. В Топкапы меня ждала верная служанка.       «Раз Нина прощена, значит, скоро и нас с Гюльфем вернут, — подумала я. — А, может, и не вернут. У Сулеймана же теперь есть Дилара-хатун».       В некотором возбуждении прошло еще почти что два месяца. Наконец, мне пришло послание от Сулеймана. Не думая ни о чем хорошем, я раскрыла тубус.       «Гизем, если ты готова покаяться, я могу тебя выслушать», — прочла я и подумала. — «Интересно, значит ли это, что я возвращаюсь обратно в Стамбул?»