Все твои раны

Входная дверь с размаху ударяется о косяк, щёлкает язычком замка, но даже её грохоту не удаётся перекрыть гула толпы репортёров, по прежнему осаждающих их дом даже после всего того, что она им дала. Как же это всё надоело! Как же всё это слишком теперь. Ракель глухо стонет и на ходу стягивает с плеч пиджак, чтобы небрежно отбросить его на диван вместе с папкой бумаг, вновь официально закрепляющей за ней единоличную опеку над Паулой до суда. По въевшейся многолетней привычке тянется рукой к значку и кобуре на боку, чье место, как и следовало ожидать, пустует. Уже тоже, казалось бы, привычно. И всё-таки она болезненно кривится и едва успевает согнать неприятное выражение с лица, когда слышит приближающийся голос матери. - Ракель, милая, ты вернулась. Ну как всё прошло? Взволнованная Мариви поспешно спускается по лестнице, настороженно присматриваясь к лицу дочери. Судя по её сумрачности хороших новостей ожидать не приходится. - Отлично, мама. Просто великолепно! Я, наконец, распрощалась с миром этих самодовольных ублюдков со значками. Лучшее решение за последние месяцы. Да что там - годы! - Что, Ракель? О чём ты говоришь? Однако получить объяснения на десятки вопросов, роящихся в голове, в эту же минуту ей не суждено. Настойчивый стук в дверь прерывает их на полуслове, и Мариви направляется к двери, что-то тихо бормоча себе под нос в ответ источающей яд Ракель. - Мама, оставь. Пусть все катятся к черту! Все! При виде Рубио, что нерешительно переминается с ноги на ногу на пороге, на губах пожилой женщины невольно расцветает приветливая улыбка. - Анхель! - Добрый вечер, Мариви. Могу я войти? - Конечно, конечно дорогой. Мы тебе всегда рады. - Я бы не был столь категоричен, - невесело хмыкает инспектор, косясь на Ракель, что явно не выражает восторга по поводу его прихода. Скорее уж как раз наоборот: по её напряженной спине, обращенной к нему, легко догадаться, что он один из тех людей, с которыми ей сейчас меньше всего хотелось бы говорить. Мариви, безошибочно уловив повисшее в воздухе напряжение, тактично удаляется, возвращаясь в комнату Паулы, что готовит к возвращению внучки уже второй день подряд. - Ракель. - Что ты забыл здесь, Анхель? Тебе нельзя общаться со мной, пока не будет официально объявлено о моём увольнении и не завершится расследование твоего собственного дела. - Да к чёрту всё! К чёрту их всех, Ракель. Ты действительно уволилась? - Да. - Да и всё?.. Так просто? После всех этих лет каторжного труда плечом к плечу?! - А чего ты ждёшь от меня, Анхель, - моментально вскидывается Ракель, пронзая его яростным взглядом. Всепожирающее пламя, порождённое последним обменом пустыми обвинениями с Прието, прежде чем тот подписал все необходимые бумаги под давлением комиссара, всё ещё внутри неё. Прямиком под поверхностью мнимого презрительного безразличия, что она старательно выставляет на показ на людях. И Анхель радуется лишь тому, что Ракель, вероятно, по-прежнему, мысленно отделяет его от всех прочих коллег, раз не таит искренних эмоций в его присутствии. - Жарких разъяснений отчего да почему? Прослушать всё это дерьмо ты запросто можешь в записи, запроси нужные пленки в отделе. Если, конечно, тебя восстановят в должности. А сейчас убирайся, я смертельно устала. Анхель невольно морщится: получать тычки от Ракель всегда вдвое больнее, чем от кого-либо ещё, даже если это лишь подтверждает их особую близость. Бестолково бормочет, силясь подойти ближе. Возможно, белое полотнище бинтов на его голове напомнит ей о его вкладе, о его верности. О том, как многим он рискнул в этом деле... ради неё. Ведь так же?.. - Ракель, я тебе не враг. Пожалуйста. Я просто пришёл поговорить. Как твой друг. Но все его попытки тщетны. И, кажется, попросту остаются полностью незамеченными ею. - А я не хочу говорить, Анхель. Совершенно. Я устала от этих бесконечных разговоров, - тут же отрезает Ракель, тяжело опускаясь на самый краю дивана и пряча лицо в ладонях. - От допросов. Устала, что со мной обращаются как с дерьмом, после всего, что я сделала для полиции. После всех этих лет. Боже, за последние две недели я спала от силы по несколько часов в день. Меня скручивали, заковывали в наручники и бросали в фургон бывшие подчинённые; шантажировали безопасностью собственного ребенка бывшие коллеги. Перерывали мой дом вверх дном не единожды. И то и дело сталкивали нос к носу с бывшим мужем, от одного имени которого меня выворачивает наизнанку. Не говоря уж о том, что единственный за много лет парень, которому я доверилась, подвесил меня на цепях к потолку. Тебе не кажется, что этого достаточно, чтобы желать лишь одного - чтобы все, абсолютно все в этой стране просто оставили меня в покое? В том числе и ты. - Но, Ракель. - Нет. Ничего не хочу слышать: ни про будущее, ни про дружбу, ни про Серседилью, ни про тебя, меня или Кармен-Миранду. Просто заткнись и убирайся к чёрту, Анхель. Это и для твоего блага тоже. Не слушая больше его блеющих возражений, она стремительно отходит к лестнице, спеша укрыться в тишине своей комнаты. - Уходя, захлопни дверь... Дверь автофургона, уже третьего за последние несколько суток, с грохотом закрывается, погружая Серхио в спасительный полумрак. Идентичный тому, что в первый раз поглощает его, едва способного нормально дышать. После того, как Серхио: впервые за долгие годы идеально выбритый при помощи Мариви, скрывающий подслеповато щурящиеся без очков глаза за козырьком кепки да массивной телекамерой, без излишней поспешности вместе с товарищем отделяется от пёстрой, шумной толпы довольных журналистов. Которые один за другим вываливаются из дома Ракель: перевозбуждённые, ещё более шумные и развязные, чем обычно, из-за поданного ею великолепного рабочего материала, полного откровений и неоднозначных заявлений из первых уст, и разбредаются по фургонам телестудий, таких же, как используют для вывоза Серхио и его люди. Манила и группа вооружённых сербов, что будут сопровождать их до следующей точки, о чём-то едва слышно переговариваются пару минут, прежде чем занять свои места, перетягивая из рук в руки потрёпанную дорожную карту Португалии. Серхио мало интересует о чём, пока он не слышит знакомых имён или названий. В тишине фургона его живот издаёт поразительно громкое урчание, напоминая о том, что за время их побега он едва ли хоть раз поел толком. Но аппетита нет совершенно и Серхио с необъяснимым раздражением и отвращением отталкивает от себя сэндвич в шуршащей упаковке, подсунутый Манилой на последней заправке, который пробуждает в нём эту неуместную физиологическую реакцию. Отлетев к противоположной стене фургона сэндвич ударяется о тёмное полированное дерево одного из пары гробов. Нижнего. Пока совершенного пустого. Обитого поверх слоя основного сукна на обоих днищах тканью вантаблэк на случай проверки на дороге. Перед глазами мелькают мутные блеклые разводы да серебристые мушки и Серхио, опираясь спиной на дрожащую стену фургона (Манила заводит мотор и они отнюдь не плавно трогаются с места), вскоре покорно роняет голову на сложенные руки. Если он попробует сопротивляться измождению чуть дольше, то попросту потеряет сознание. А в его жизни на данный момент и без того слишком мало контроля. Но взгляд Ракель, подобный взгляду раненого оленя на последнем издыхании, что он перехватил прежде, чем она ушла в себя и в могильном молчании покинула комнату, тут же встаёт перед внутренним взором, стоит лишь смежить веки. Лёгкие сводит болезненным спазмом, пока Серхио насильно не принуждает себя сделать вдох-другой. Сосредотачиваясь на упражнении для дыхания пытается думать о чём угодно: Берлине, Токио, системе. Об униженной, поставленной на колени системе, пытаясь заново утвердиться в болезненной озлобленности против всех. О гордости, что испытал бы за них отец... Вот только всё настойчивее в последние дни Серхио кажется, что вовсе не такой судьбы тот пожелал бы своему мальчику. Что не растянулись бы в гордой усмешке, а кривой, болезненной судорогой дрогнули его губы, узнай отец об итогах ограбления. О потерянных на Монетном дворе душах. Об исковерканных жизнях заложников и их близких, несмотря на отсутствие физических ран. О слишком большом, удушающем сопутствующем ущербе. Ведь он в своё время стал грабителем не по велению души, а лишь от полного отчаянья и безнадёжности. Отгоняя непрошенные склонения и домыслы о том, что было бы и могло бы быть, Серхио всё сильнее сжимает веки, жмурится до рези в воспалённых глазных яблоках. Пока такой знакомый голос, что он, вероятно, больше никогда не услышит, рвёт барабанные перепонки эхом воспоминаний. - Просто доверься мне и во всём остальном сейчас, ладно? Я помогу, Серхио. Я с тобой. - Всегда. Фургон встряхивает на незамеченном в потёмках ухабе и Серхио непроизвольно морщится, пока боль тупыми волнами расходится от плеча вниз по руке. С рвением утопающего старается какое-то время фокусироваться лишь на этой простой, физической боли, что можно хоть как-то контролировать. Но Манила ведёт хорошо, предельно осторожно на любой скорости, и вскоре он невольно вновь уносится мыслями на просторы воспоминаний, отравленных куда более нестерпимой, неизгладимой временем болью. Все мы меняемся, каждый день. Непрестанно. С каждым принятым решением, с каждым значимым поступком. С каждым упущеным шансом или глубоким сожалением. И Серхио чувствует это куда острее, чем прежде, с тянущей болью внутри ощущая, как её ладони выскальзывают из его рук. Но он не хуже Ракель понимает, что Альберто почуял след. Что он слишком умён, чтобы долго верить версии, представленной этим днём Мариви и Ракель. А, значит, повторного обыска не избежать. Вероятно, довольно скоро. И его присутствие в её доме каждую лишнюю минуту ставит Ракель под удар. Снова. И потому Серхио не позволяет этой рези в груди перевесить все последние дни, полные боли и переосмысления. Ощущения бесконечного, выстраданого счастья, что он всё ещё не заслуживает. Своей болезненной, навязчивой решимости в принятии решения. Равной, разве что, той, которую он испытывал, преодолевая точку невозврата в залитом закатным солнцем лесу, бессознательно стремясь укрыться в объятиях человека, что навсегда изменил его одним лишь прикосновением - прямиком к его душе. Сверкая взглядом, полным едва сдерживаемого раздражения, Ракель поспешно отнимает руки и тяжело дышит, словно оправляясь от ещё одного удара. Предательски подлого. Разочаровывающего. - Чёрт возьми, Серхио. Ты опять за своё? Её голос дрожит против воли и это новой порцией боли отдаётся в сердце. Словно кто-то раз за разом втыкает в него раскалённый прут, от души проворачивая. Но он знает, что раскрыть все карты - единственный путь убедить её отпустить его. Быть может, даже сдать полиции, как он умолял прежде. Серхио согласен и на это. Даже если это сокрушит их обоих на какое-то время. Но он знает. Боже, он правда верит, в навязанный самому себе факт, что Ракель - источник нескончаемой силы. И, как бы ни была несправедлива и стервозна жизнь по отношению к ней, Ракель Мурильо найдет способ восстановиться и восстать из пепла. - Я люблю тебя, Ракель. Больше жизни. И никогда, никогда не причиню вреда, слышишь? Но тебе лучше быть от меня как можно дальше. Знать обо мне как можно меньше. - Серхио! - Кроме того факта, что я пытался убить твою мать, Ракель. - Что?.. В её глазах сплошное недоумение. Недоверие на пару со злостью. Чистой яростью из-за того факта, что он пытается воздействовать на неё подобным образом. Столь кривой и глупой ложью. И лишь в самой глубине, в самой черноте расширившихся зрачков - панический страх, на мгновение. Ужас, что это может оказаться правдой. Что это и есть правда, о которой столь навязчиво кричали, предостерегая её, все вокруг. - О чём ты говоришь? Когда? Зачем?! - В тот день, когда я отказался забрать тебя из палатки, но ждал на пороге твоего дома. Когда ночью ранее Анхель не смог дозвониться тебе на мобильный, то оставил сообщение на домашнем автоответчике. Какое-то время спустя Мариви услышала его и поняла срочность вопроса, но тоже не смогла тебе дозвониться. И тогда набрала последний номер, с которого ты связывалась с нею... Воспоминание о том дне, когда Серхио... (Сальва!) показался на пороге палатки полиции с мобильным телефоном и тревожным известием от её матери против воли воскресает в памяти, змеясь холодом вдоль линии позвоночника. Она не может поверить этому, хотя всё на самом виду. Не хочет складывать два и два. Нет. Нет! - Нет. Остановись. - Ты должна знать. Серхио выглядит разбитым. Испуганным ещё сильнее, чем она сейчас. По щекам неконтролируемым потоком текут слёзы, которые он даже не пытаться стереть. Ладони, свободные от её рук, нервно трутся друг о друга, словно бы пытаясь снять тонкую кожу с едва поджившего следа от укуса на одной из них, пока он планомерно продолжает: - Это должно было разрушить весь план. И сколько я не пытался найти иного выхода, его не было. Я убеждал и убеждал себя, что это то, что я должен сделать. Ради плана, ради всех тех людей внутри Монетного двора, что доверили мне свои жизни. Ещё дольше в том, что я смогу это сделать. Пока это на самом деле не начало казаться правдой. Я взял пузырек дигоксина, полагая, что это может быть самым безболезненным вариантом... - Остановись! Ракель кричит, откатываясь на край кровати, дыша слишком быстро и задыхаясь от переизбытка кислорода в лёгких. Но не бежит прочь, как отчаянно желает. Ей нужно знать. Она должна узнать всё о человеке, ради которого собиралась разрушить свою жизнь до основания. И Серхио, словно поняв всё по её вскинутому взгляду да сверхчеловеческим усилием выровненному дыханию пару минут спустя, продолжает, препарируя последний скелет из шкафа: - Но, когда я пришел сюда, встретился с Мариви, то просто понял, что не смогу этого сделать. Хотел бы я сказать, что это произошло из-за того, что я оказался на поверку хорошим человеком. Или из-за того, что Мариви оказалась настолько чудесной женщиной, как она есть на самом деле. Или из-за того, что уже в тот самый момент понял, что ты стоишь любого риска. Хотел бы, но не могу. Я не смог лишь из-за того, что я человек. Слабый, сомневающийся смертный. Тот, которому банально не хватило времени на действенное длительное самовнушение. Тот, который слишком долго планировал и слишком долго желал завершить это ограбление без жертв, оставшись чистым в глазах общественности. Тот, что банально не мог разрушить свой идеальный план собственными руками лишь ради.. плана. Ни в ситуации с нею, ни с тобой, ни с Анхелем, даже если бы обнаружил его в сознании в той проклятой западне в клинике... Однако, моего стремления и продуманного, логически выстроенного оправдания необходимости убийства это не отменяет. Мне не хватило лишь времени. И ты должна это знать. Ракель молчит. Тяжело. Долго. Так, что лишь их свистящее дыхание какое-то время наполняет враз посеревшую комнату. Смотрит мимо него абсолютно тупым невидящим взглядом, словно пустой сосуд. Одна оболочка. И, когда, наконец, покидает комнату так и не проронив ни слова, то Серхио более чем готов к тому, что вскоре за окном раздастся звук полицейских сирен.