простираю напрасно руки

Любовная тоска И долгий, долгий дождь

Айзаву выворачивает наизнанку. Тошнит. Тянет блевать. Только чудом ему удается держать себя в руках, выглядеть как всегда. На лице — обыкновенное безразличие, в глазах — скука. Ничем не выдает себя. Все такой же мрачный Шота Айзава. Никто не замечает, что все это одна большая ложь. Да, и плевать, если заметят. На все плевать. Плевать, что изнутри уже трясет. Плевать, что голова раскалывается. Плевать, что глотку дерет. Плевать. Он будет сидеть за партой, как ни в чем ни бывало, сколько потребуется. Будет послушно молчать, сложив руки так, чтобы было не видно, что ногтями он нервно скребется по дереву. Будет все так же восхищенно наблюдать за своим Loud Cloud, стараясь не дышать. Даже если сейчас ему невыносимо отвратительно, он все равно будет вести себя обычно. Потому, что важно лишь одно — улыбка Оборо. Его слишком громкий смех, избитые шутки, фамильярное поведение, глупые, но смешные кривляния. Важно только это и ничего больше. Шота слишком все это любит, чтобы отказываться от наслаждения быть рядом. Когда теплая ладонь Ширакумо ложится на его худое плечо, Айзаву начинает мутить, но он только смущенно подвигается чуть ближе к Облаку. Когда Ширакумо обнимает его по-дружески крепко, Айзава чувствует, как к горлу подступает вязкий ком гнили. Но он все-таки позволяет творить с собой все, что вздумается. Шота слишком любит Оборо, чтобы отказывать ему хоть в чем-то. Омега же не должен отказывать своему альфе. Обидно было только то, что Ширакумо его альфой не был. И из-за этого большую часть времени хотелось вскрыться. Мир ароматов — самый ужасный из миров. К черту того божественного архитектора, кто спроектировал этот паршивый проект. Потому что-то из-за этого ублюдка у Шоты каждый раз плыло в глазах и диким спазмом крутило кишки, стоило ему только увидеть, точнее почувствовать, рядом с собой Оборо. Такова была реальность — какие-то ароматы сводили с ума, так что ноги невольно раздвигались в стороны. Другие — заставляли внутренности завязываться узлами, вызывая рвоту. Логики не было. Только холодный расчет и жестокий отбор. «Смысл ароматов — в составлении идеально подходящих по генофонду пар» — так значилось в учебнике по биологии. Айзава хотел бы плюнуть на страницу, карандашом подписав, что клал он на гены и совместимость. Потому что из-за них он не мог находиться рядом с человеком, который был ему дорог дольше пяти минут. «Если Вам становится нехорошо рядом с чужим запахом — это лишь сигнал вашей несовместимости, стоит ограничить общение с таким человеком» — пошли вы сами знаете куда. Ширакумо пах дождем. Сладким весенним дождем, который слезами омывает молодую зелень и обнимает прозрачными каплями тонкие бутоны. Иногда от него исходил запах грозы, того самого влажного затишья перед надвигающейся бурей. Шота готов был поклясться всем что имел, что порой Ширакумо пах еще и высокими облаками. Хотя, кто бы знал, как пахнут облака… Но вся эта красота рушилась вдребезги, скрипя и крошась. Этот аромат, аромат Оборо, не был создан для Шоты. Поэтому каждый раз, уловив даже тонкие нотки, у Айзавы под языком неприятно тянуло. «В чем проблема» сказали бы другие омеги. Развернись, уйди, найди другого. Так делают все. Но Шота был не «все». Он был другим. Изгоем, отщепенцем, черной точкой. И поступать, как поступил бы любой нормальный омега он не собирался. Ширакумо стоил всех страданий. Он был один на весь мир. Чушь, что незаменимых нет. Оборо был единственным, совершенно незаменимым. Героем, который сам того не ведая, играл с людскими сердцами. Обожать его было естественно, любить его было правильно. Шота и любил. Даже когда после их встреч он хрипло задыхался, прячась где-нибудь в туалете. Облаку не стоило знать, что маленький омега приносит каждый раз себя в жертву, только бы еще один раз взглянуть в его глаза. Ведь насколько Айзаве было хреново, настолько ему было и хорошо. Ширакумо рядом, такой теплый и родной. Он один, кто видел в Шоте что-то большее, чем угрюмую каплю самосожаления. Яркий, шумный, недосягаемый. Айзава хотел бы быть его омегой. Быть его. Хотел бы даже тупую метку на шею. Пофиг, что это «пережитки прошлого», от Ширакумо он бы принял все. Особенно метку, что означала «ты мой». Но в войне против инстинктов и физиологии Шота заведомо проигрывал. Не только он плевался после совместных встреч в раковину, еле сдерживая всхлипы. Оборо тоже не мог идти против природы. Он не видел в нем омегу, настоящего омегу, которого мог бы желать. Облако говорил много раз, что странный аромат ежевики, которым несло от Айзавы, казался ему слишком приторным, трупно сладким. И даже если Оборо не делалось совсем уж паскудно рядом с Шотой, все равно до глупых слез было обидно. Ширакумо не его альфа, просто не может им быть. Айзаву продолжает выворачивать наизнанку. Тошноту все труднее сдерживать. Но он только улыбается коротко, когда чужие ладони вдруг так нежно касаются его лица, заставляя столкнуться взглядами. Глаза Ширакумо лазурные, как высокое чистое небо. Шота теряется в них, забывая на кратки миг о своей извечной боли. Шота так чертовски сильно любит Ширакумо Оборо. Но этот мир считает иначе. К черту такой мир.