Хулиган

      Удивительно, что в это самое время и в этот самый год, когда предстояло писать мне дипломную работу, начались в жизни моей эти нежданные встречи с поэтами и музыкантами. Есенин неоднозначно дал понять, что будет рад видеть нас в «Стойле» вновь, и мы не преминули принять его приглашение. Не каждый, впрочем, раз народу там было столь же мало, что и в тот вечер, так что и на разговоры с ним у нас было не так много времени. Мы могли встретиться взглядами, он — кивнуть головою в знак того, что заметил нас и рад приходу нашему, но на том общение и заканчивалось. Всё сильнее меня поражали стихи его, как и вся стихия, исходящая, казалось, из самой души поэта; то, как легко и спокойно он двигался по сцене — даже если и буду я выступать с докладом, никогда не смогу себя чувствовать столь же уверенно; как доносил то, что чувствует, другим людям, своим слушателям; и, наконец, кажется, и сам он. Вечера становились наполненными, когда после библиотеки мы с Майей и Алисой шли на его выступления. Жизнь становилась красочнее, когда, наконец, наступало для нас это свободное время. Поэзия виделась мне иной, когда с нею выступал именно он.       Я сравнивала всё происходящее с тем, что читали нам в университете во время перерывов между парами, стоя на столах в лектории, и осознавала, что до сего момента пребывала в каком-то ином мире и понимании поэзии. Не раз случалось, когда, возвратившись поздно из «Стойла», я бежала искать чернильницу и бумагу, чтобы набросать пару строчек. Голова моя туманилась от мыслей и идей, которые тотчас же, просто непременно, следовало воплотить. Однако же когда я перечитывала всё написанное, я с ужасом комкала изгрязнённый лист, осознавая, что мысли мои, буде они даже и гениальными, так и остались невоплощёнными мыслями.       Читать оттого я тоже стала больше, но нынче — не энциклопедии и справочники, а именно что сборники стихов. Державин, Пушкин, Лермонтов и Некрасов предстали для меня совсем в ином свете, нежели пытались нам их преподнести всё то время, что довелось мне учиться на этом свете. Волошин, Блок и даже Брюсов с его «Революцией» — всё, что изучали мы с таким трепетом, нынче показалось мне ничем по сравнению с гением, который вечер за вечером выступал на сцене в трактире. Я старалась писать подобное, но именно что подобное — то было пустым подражательством и ничего не стоящими пустяками. Я так не умела.       Ближе к концу декабря мне пришлось ходить в «Стойло «Пегаса» почти всегда одной из-за того, что у Майи и Алисы наметилось много репетиций. Педагог, уволившийся из их Гнесинки, некоторое время проводил с ними дополнительные занятия, а после посоветовал прекрасного преподавателя вокала — женщину, которая уже не первый год выступала на сцене. Только увидев её, подруги тут же осознали, что именно с нею им и будет комфортно и приятно заниматься. Только заговорив — порешили более никогда не менять себе педагога. Только запев… Впрочем, что говорить о будущем, когда оно ещё только наступает, и никогда не знаешь того даже, что ждёт тебя через секунду. Майя, к тому же, стала ходить на лекции в наш университет имени Ломоносова к преподавателю философии и каждый раз, когда мы встречались в «Стойле» — а оно стало местом наших пересечений, рассказывала, что поведал он на сей раз. Алиса занялась изучением языков — как оказалось, у нас худо-бедно преподавали английский язык, но в Гнесинке дела с этим обстояли совсем плохо. К её отцу часто стал приезжать его друг из другой страны, к коему семья Алисы, члены которой не были германофобами, всегда относилась гостеприимно. И, судя по всему, рассказы его о другой стране так понравились Алисе, что она стала втихую с ним изучать язык. Так что, посещая выступления поэтов, я не только восхищалась стихами, но и слушала, с одной стороны, о том, что все мы — зависимы от Бога, и в каждом из нас — частичка его, а с другой — фразы наподобие: «Эрлист гут!», «Но хайль маль!», «Ауф цугабе!».       А после прекратилось даже это по поводу, о котором сказано было раннее. И интересная вещь — стоило остаться мне за столиком одной, как ко мне проявили даже более повышенное внимание, нежели прежде, когда меня окружала весёлая компания подруг. Помимо Есенина, здесь всегда читали и другие имажинисты, многие из которых были его друзьями либо в душевном плане, либо в кабачном. Частенько появлялись Кусиков и Иванов, захаживал любитель романтическо-пейзажной лирики Шершеневич. Самым неизменным гостем по-прежнему оставался Мариенгоф, но ни к чьим стихам не могла относиться я так же, как к стихам Есенина. Каждый раз, лишь выпадала возможность столкнуться с фотографом, поэт просил сделать всеобщие снимки — причём, выдумывали имажинисты, как будут выглядеть на них, всё время по-разному. И всё время получалось то ли нелепо, то ли презабавно.       Я же продолжала уходить всё больше взглядами в то современное, что творилось вокруг меня. Читала статьи в газетах о девушках с Запада — таких раскрепощённых и свободных, не связанных узами советского воспитания. «Мы — гениальные возбудители, — примерно так, но вовсе не дословно звучал их слоган. — Семья, общественные приличия, браки — отменяются. Человек — мужчина и женщина — должен быть голым и свободным. Половые отношения есть достояние общества». Это был футуризм. Это было по-новому непристойное и необычно модное. Даже советские коммунисты зачастую шли по пятам у этих лозунгов, выходили совершенно голыми на пляжи, выставляя на всеобщее обозрение все прелести свои. Супруги-молодожёны принимались изменять друг другу, следуя принципу, что хорошая жена сама сумеет найти мужу подходящую любовницу, а он, тем временем, порекомендует её своим друзьям. Чем больше я читала обо всём этом, тем менее ко всему этому была моя неприязнь. Не оттого, что самой мне хотелось следовать всем этим принципам — отнюдь. Но после того, чему научило меня «Стойло» к таковому поведению у меня появилось своего рода понятливое отношение. И если вначале я продолжала застенчиво сидеть в стороне и слушать чужие выступления стихов, то совсем скоро познакомилась со многими здешними завсегдатаями, даже была представлена Мариенгофу и по какому-то вопросу зашедшему сюда к Есенину Клюеву. В отличие от Майи и Алисы, мне не так просто было завести с кем-либо разговор: я не могла похвастаться перед ними, что читала их стихи, либо восхищаюсь их выступлениями, ведь обыкновенно внимание моё было направлено лишь на одного поэта на сцене. Поддержать же беседу мне было просто, каким бы парадоксом это ни казалось. Они рассказывали поистине интересные вещи и были поистине умными и начитанными людьми, всё время норовящими выдумать что-то новое, даже если это всего лишь были начальные фразы перед выступлениями. Они одевались соответственно моде и со вкусом, но не стыдись ровным счётом ничего ни в нарядах, если вдруг те были нелепыми, ни в поведении, ни в повадках — всё то было частью их образа.       И всё же, несмотря на таковое сближение со всеми ними — каковое происходило не без некоторых вредных привычек, которых я раньше воздерживалась, я не могла не осознавать для себя, что мне куда роднее и приятнее было общение лишь с одним из них. Есенин был повсюду, бегал между нами за очередной стопкой, иногда ругался и слишком громко читал, но, при всём при том, никогда не подходил близко. Не сразу до меня дошло, что, на самом-то деле, он выпивает лишь для приличия, а после, на сцене, делает вид, что хмель действует на него умопомрачительно, что пьян он мертвецки, что в силах разве что драться, а не далее читать. Учитывая наши неблизкие с ним отношения, меня сначала изумляло таковое его поведение, а после, когда разузнала я эту скрытую истину, поразилась невероятной находчивости поэта. «Они хотят видеть во мне озорного гуляку, приехавшего из деревни, — однажды внезапно поведал он мне — один из тех редкостных разговоров, когда оставались мы почти наедине, и он принимался говорить не столько о себе самом как прекрасном поэте и о стихах своих, сколько о родине своей, Константиново, о детстве, дворовых забавах, когда ему было всего 10, — так пусть, так и пускай видят, кто я, Есенин, таков».       Говорить о себе в третьем лице — была ещё одна его отличительная манера. Он её использовал даже в ругани — кстати, случались они, как и драки, довольно часто, и порою даже друзья вступали в дело, чтобы разнимать дерущихся. Особенно много перепалок случалось у Есенина с Борисом Пастернаком — он его не признавал не только, как стоящего поэта, но и как человека. О том же, как они спорили с Владимиром Маяковским, ходило множество россказней, но в действительности поэты вели дружескую переписку и не раз с явным вниманием относились ко стихам друг друга. В одном из споров, которые пришлось мне как-то наблюдать, молодой поэт испросил у Есенина разрешения прочесть в «Стойле». Со свойственной ему в таких случаях серьёзностью Есенин ознакомился с протянутыми ему стихами, а после отшвырнул их от себя, отказав. Когда же в ответ ему послышалась брань и жалобы, он резко обернулся к незадачливому поэтому и крикнул, так что слышал весь трактир: «Ты кто такое? Говно, а я… Есенин! Меня знает вся Россия!»       И чем больше восхищалась я им, чем более допоздна засиживалась в «Стойле», тем отстранённее, казалось, был от меня сам Есенин. В тот месяц ни от кого уже не могли скрыться две его явные связи — с поэтессой Екатериной Эйгес и подругой Галиной Бениславской. Я не понаслышке, а от первых лиц, знала, что у второй он проживает уже некоторое время за неимением лучшего. А из-за связи с первой начал опаздывать порою в «Стойло», если вообще промашки основателя можно назвать опозданиями. Хмельные друзья его рассказывали, что перед выступлениями он непременно забегает на литературные вечера в библиотеку, засиживается с нею за чаем, совершенно забывая о времени и о всех своих делах. Когда он прибегал таким в «Стойло» — весёлым, взъерошенным и счастливым до безумия, я вновь и вновь возвращалась взглядом к невероятно голубым глазам его, едва в силах сдерживать слёзы. Когда они уходили вместе с нею из трактира, мне совсем не становилось легче — напротив, куда приятнее было видеть, когда Есенин уходил один, пускай даже и планировал при этом встречу с нею.       Екатерина была недурна собой, и в какой-то момент мне внезапно пришло на ум, что в чём-то есть у неё сходство со мною. Не такие толстые косы свои она обыкновенно заплетала колечком, одевалась в платья по моде, была милой, но очень тихой и почти ни слова не произносила. Я была не в силах выносить их милые беседы друг с другом, но, вместо того, чтобы взять и уйти, лишь ещё сильнее вникала в круг поэтов, пытаясь осознать в хмельном состоянии, на какую тему перешли они в разговоре. В общем, во всех своих этих помыслах я как-то неожиданно всё же вернулась к флапперам.       Эти девушки славились короткими стрижками, ярким макияжем и обнажёнными ногами. До их повсеместного увлечения спортом мне, разумеется, предстояло ещё расти и расти, однако же, первый шаг был сделан — неожиданно для себя самой я обрезала волосы и начала носить короткие юбки. Они, в действительности, не были такими уж короткими и вызывающими, но мне в принципе не свойственна раньше была привычка обнажать свои ноги, пускай даже в тёмных колготках. Макияж мой не стал ярче, но на губах всё чаще появлялась алая помада — похоже, в сочетании с пальто и кепи поэты сочли это своего рода образом и, свыкнувшись, довольно скоро перестали обращать внимание. Чего никак нельзя было сказать о Есенине.        — Никогда бы не сказал о вас, Вика, что вы будете курить, — улыбнулся он, подсев ко мне одним вечером после выступления, помог прикурить, поднеся руку и скрывая тем самым пламя от сквозняка. — Я ведь в действительности считал вас… — он явно замялся, и я воспользовалась воцарившимся молчанием:        — Какой?       Вопрос вышел каким-то внезапным, а оттого даже дерзким. Есенин вначале изумлённо взглянул на меня, а после легко засмеялся.        — Обыкновенной. Наверное, я то хотел сказать. Впрочем, каковым и становиться людям, приходящим в кабаки?       В мыслях моих промелькнуло сравнение с Екатериной, и я только лишь закатила глаза, после чего принялась с деланным интересом наблюдать за происходящим на сцене. Я так и чувствовала на себе взгляд Есенина, но, подвергаясь неприятной мысли, ощущая в себе остатки гордости, так и не обернулась.        — Не хотел вас обидеть, — вновь раздался тихий голос поэта, и только он и заставил меня, наконец, взглянуть на него. — Знаете, не стоит вам засиживаться в таковом обществе.        — Правда? — спросила я, не смея скрыть злость в своём голосе. — А мне они то же самое говорят о вас.       Есенин снова засмеялся, но уже ещё тише. Мы на мгновение взглянули на декламирующего стихи, но — чувствовалось, без особого интереса.        — Вправду? И почему же? Боятся, что обижу?         — Не знаю, что насчёт обиды, Сергей Александрович, но вы уже придвинулись ко мне ближе, чем на полагаемых два метра при неблизком знакомстве.        — С этой стороны просто лучше видно, — произнёс он негромко, и я почувствовала его руку на своём плече. Он стоял теперь позади моего стула, наклонившись немного вперёд, так что по временам его дыхание развевало кончики моих подстриженных волос. — Нравятся стихи?        — Ни в какое сравнение не идут с вашими.       — А когда соизволите прочитать своё? — мы оба почти перешли на шёпот, хотя для того не было особенных причин.       — Вам вряд ли будет интересно творчество кого-либо с «прекрасной, но нездешней неразгаданной земли», — отвечала я, вторя его строкам, и некоторое время не слышала голоса его — вероятно, Есенин на мгновение отстранился и молча улыбался, наблюдая за происходящим на сцене.       — У каждого поэта есть своя провинция, Вика, а иначе для кого же ещё писать? — и, будто почувствовав, что чтение сейчас закончится, с аплодисментами двинулся к выступающему. Ко мне же незамедлительно подсел Мариенгоф, который будто только и ждал, когда Есенин ретируется, и, налив себе в рюмку, вначале сделал один глубокий глоток, посмотрел на творящееся на сцене и только после перевёл взгляд ко мне. Безумно хотелось начать разговор о Есенине, но с чего — я не знала.       — Толя, прочтите что-нибудь революционное, — попросила я, подперев подбородок рукой, уставившись прямо в глаза мужчине, и он принялся читать «Конь революций буйно вскачь…», но, заметив, что я где-то в мыслях своих и не слушаю, прервался и продолжил после недолгого молчания:       — Вика, с Сергеем не стоит близко связываться.       — А кто сказал, что я собираюсь с ним близко связываться? — спросила я резко оттого, что была оскорблена его проницательностью.       — Все, что заметно уже давно. И ему, уж поверьте.       Я промолчала, потупив взгляд, но от мысли, что Есенин может догадываться о моём душевном состоянии, стало даже как-то теплее на сердце. Давно, давно грелось во мне желание открыться ему, поделиться тем, что чувствую, хотя для себя самой я не могла это назвать иначе, как сильной привязанностью к его творчеству. Но только успело во мне отгореть это тёплое чувство, как оно сменилось гневом и неприязнью к своей явно сопернице. Хотелось говорить о том прямо с Мариенгофом — наверное, так действовал алкоголь. Но, перекрывая молчание наше, я лишь качнула головою, пробормотав что-то невнятное. Анатолий улыбнулся и подлил мне ещё.       — Давайте вы лучше прочтёте своё. Есть что-то новое?       О да. У меня определённо было что-то новое. Точнее говоря, целый цикл, посвящённый Есенину и нашей с ним разлучнице. Набрав побольше воздуха в лёгкие, я принялась читать.