Калядов знал о наших посиделках всё с моих же рассказов.
Колю как-то не поразило то, что Есенин подошёл к нам при первой же встрече, как и то, что уже при повторной встрече он, сославшись на то, что мы всё равно часто собираемся бывать здесь, разрешил приходить нам без билета. «Я уже сказал в кассе, чтобы вас пропускали как своих», — как-то хитро улыбаясь, говорил он в тот раз. Столь же мало внимания уделил он моему общению с Кусиковым, Якуловым, Клычковым, Орешиным, Шершеневичем и Мариенгофом и лишь при упоминании Клюева весь как-то воспрял духом.
— Сейчас вообще крестьянская поэзия в особой моде, но Николай Клюев! — в самой лишь интонации он точно невзначай поставил сразу три ударения. — Но лишь в его стихах современность как-то по-особенному сочетается с архаикой. Он — против агрессии «певцов железа». Почитай «Четвёртый Рим»! В его стихах есть и образы беззащитной природы, и идеи всемирного братства.
Я почитала всё, что он мне советовал. Стихи его пришлись мне по душе, но, как и всегда было с произведениями, автором каковых не являлся Есенин, чего-то в них недоставало. Мнилось, что у Сергея душевно всё, что бы он ни написал или ни прочитал. У остальных же был только талант.
А меж тем, декабрьские праздники и январские морозы слегка разделили меня со «Стойлом». Это, впрочем, совсем не значило, что я позабыла обо всех наших весёлых вечерах, где происходили споры об образе, форме и содержании стиха, пьяные гуляния и драки, о новой моде своей и, конечно, о Есенине, но, с головою окунувшись в учёбу и экзамены, я стала считать, что совершенно отстранилась ото всей этой компании. Точно также казалось мне, что стоит ещё раз увидеть Есенина, я не вспомню о прежнем своём пыле и тепле ровным счётом ничего. Не буду, как раньше, пытаться поймать взгляд его голубых глаз, не начну дрожать всем телом, когда он примется со всею силой своего голоса читать стихи и яростно расхаживать по сцене. Мне думалось, это было мимолётным увлечением и, пожалуй, хорошо, что оно так быстро забылось. И, тем не менее, ещё раз посетить «Стойло» мне предстояло.
Стоило лишь поэтам заприметить меня, как все тотчас же принялись махать шапками, кепи и другими головными уборами, что были у них при себе. Не было расспросов наперебой и перебиваний друг друга на счёт того, где я пропадала. Мариенгоф, он же Анатолий Борисович, галантно взял меня за руку и, подведя к кассе, по-свойски попросил, чтобы мне вновь предоставили бесплатный вход. Но я, судя по всему, так часто и много оглядывалась по сторонам, что каждому стала ясна причина моего смятения — Есенина нигде не было. И только собирался один из знакомых поэтов сообщить что-то на сей счёт — я догадалась о том по глазам его, как в «Стойло» вошли двое, и даже с улицы слышались их весёлые голоса и смех. Я обернулась скорее от внезапности, потому что услышала знакомый голос, но, как только Есенин приподнял мокрую от снега шапку, а после за руку провёл спутницу свою вперёд себя, он посмотрел вперёд и также заметил меня. Оба мы замерли так, точно столкнулись со своим ожившим отражением, пока всю обстановку не разрядил Мариенгоф, решив поухаживать за девушкой и принять у неё пальто. Будто воспользовавшись этим мгновением, Есенин спешно подбежал ко мне, схватил за руку — меня, всё ещё едва сознающую мир вокруг себя; покрепче сжал её, так что я ощутила холод его пальцев с мороза, что-то сказал — как после стало ясно, всего лишь произнёс моё имя, и столь же быстро ретировался со своей спутницей в залу. Я проследовала туда же на негнущихся ногах.
Изумление не спадало до конца вечера, и я, хотя до безумия любила слушать имажинистов, нынче не могла сосредоточиться ни на чьём произведении. Меня окружали приятной компанией хорошие товарищи, но взгляд мой то и дело падал к одному и тому же столику. Только смогла я вновь чувствовать, как прежде, как осознала эту ужасную вещь, произошедшею со мною — мои чувства к Сергею совсем никуда не исчезли, а теплились внутри до того самого момента, пока я его не увижу. И только стоило настать этому моменту, как я наблюдаю его совершенно с другой девушкой, даже не с Катериной.
Во время выступления, когда я всё никак не могла определиться, на что смотреть — на недопитый стакан или на столик, за которым сидел Есенин, он резко вскочил со своего места и столь же быстрым, твёрдым шагом подошёл к нам.
— Господа, вынужден украсть вашу даму, — произнёс он, схватив мою руку и вырывая не только словами, но и жестами из мужского общества, а после, когда мы остановились вместе немного в отдалении, сделал вид, что наблюдает за сценой. Я тоже стала смотреть, как читает Шершеневич, по-прежнему мало вникая в стихи. И тогда Есенин вновь заговорил. Тихо, совсем тихо — я вдруг осознала, что почти отвыкла от его голоса.
— Вика, уже вечер близится к концу, а вы так ни разу и не подошли ко мне.
Я так возмутилась, что даже вздрогнула и ощутила, как краска приливает к лицу моему. Сцены, недавно виденные мною, мельком пронеслись в голове: как он, весёлый, весь заснеженный, входит в «Стойло», придерживая за локоть незнакомую мне девушку, а после глядит на меня так, точно я могла быть помехою их счастью. Я стояла к нему вполоборота, так что даже не решилась повернуться, и произнесла:
— Зачем же? У вас, я считаю, и без того приятной компании хватает.
— Они — это всё одно, — махнул он рукою в сторону столика имажинистов, от которого увёл меня, и я, не знающая так близко ещё взаимоотношений их, неправильно восприняла слова его. — Они из меня водку сосут.
— Я говорила вовсе не об Анатолии Борисовиче и остальных, — качнула я головою. — А об вашей… вашей… — слово точно до последнего не желало вырываться из уст моих. — Вашей жене.
Чтение продолжалось, а вот ответа Есенина не было. Если бы я не слышала приглушённое дыхание позади себя, то решила бы, что он уже ушёл. Гонимая любопытством, я, наконец, обернулась и наткнулась на улыбку его — и не поняла, какие витали мысли в кучерявой голове его, какие мотивы он преследовал, когда так улыбался.
— Я с ноября считаю себя разведённым мужчиной, — ещё тише произнёс он.
С ноября! Я слышала о том, что он ушёл от Райх — об этом кричали все декабрьские газеты, и это было своего рода скандалом, ведь развод так и не состоялся. Но, при всём при том, была ещё эта Екатерина. Была, чёрт возьми, девушка, которая весь вечер сидела с ним, прижавшись к его плечу. Мысли мои путались, но, когда я вспоминала, кому по нравам пытается подражать наше общество, моя дурнота как-то сама собою начинала спадать. Я, кажется, снова покраснела. И, только закончил Вадим выступать, Сергей подвёл меня к своему столику и представил девушку, находившуюся за ним. Это была Галя Бениславская.
То, что она влюблена в Есенина, было понятно с первого же взгляда. В том мы с нею, впрочем, были схожи — и это было единственным, что могло сближать нас. Но тему поэзии среди ребят она поддерживала более оживлённо, чем я, вступая порою и в споры, хотя мне казалось, что она не пишет стихов, а также о советской власти и Туркестане. Есенин непрестанно наблюдал за нами двоими, обдумывая при этом что-то, и вдруг несколько раз остановил Мариенгофа на полуслове, тряхнув того за руку: «Толя, смотри, зелёные. Зелёные глаза». Я знала наверняка, что он говорит о Бениславской, ведь у меня глаза были серыми и лишь изредка возвращались в родной голубой, а потому при речи этой потупила взгляд, столкнув его с бокалом. Больше я не слышала, о чём говорили они, и, лишь будучи совсем нетрезвым, Есенин подсел ко мне, намерившись, судя по всему, окончательно испортить этот вечер. И только теперь дошло до меня, что каждый раз — даже если мы не виделись более месяца, меня поражало, сколь доверчиво-наивными кажутся его голубые глаза, смотрящие из-под курчавых белокурых волос.
— Вика, я, Есенин, очень странный человек, — он глядел куда-то вперёд себя, так что, если бы не это обращение вначале, не было бы ясно, кому адресована его речь. Он не отзывался о себе в третьем лице при друзьях, но теперь чувства его явно смешались, даже голос стал тише прежнего. Я на мгновение обернулась к Бениславской и выдохнула, обнаружив, что её занимают Толя и Вадим весёлыми своими рассказами. — Как-то, — он вдруг резко выпрямился и подсел ближе ко мне, — я подумал, что у меня сифилис, всю ночь кровоточили дёсны. Вот потеха-то была! Стучался к врачу, чуть дверь ему не выломал, а наутро смеялись все вместе. Да… А ещё однажды строчку придумал. Какова строчка, Боже ты мой! Этак ведь ещё выдумать надобно: «Господи, отелись!» С Толей Спасский монастырь целиком и полностью ею расписали.
— Сергей, — негромко произнесла я, надеясь тем самым не привлекать к нам обоим внимание. Я никогда прежде не обращалась к нему по имени, но нынче это нисколько не покоробило меня. Едва успела я тронуть его руку, чтобы поднять — он лежал теперь на двух стульях одновременно; несмотря на то, что у самой начинало кружиться перед глазами, как он спешно поднялся сам, состроив какое-то то ли страдальческое, то ли обиженное выражение, и попросил называть его просто — Серёжа. — Серёжа, — я качнула головою, хотя от этого-то теперь у меня побежали мурашки по всему телу. Это казалось непривычным и даже каким-то совершенно личным, что ли. — Вы пьяны сейчас. Давайте Анатолия Борисовича попросим? Он ваш адрес знает?
В ответ он бодро поднялся с места, усаживая за стол и меня, отказывался, говорил всё что-то о здоровье, а после принялся рассказывать, как читал в кафе «Домино» — но вовсе не стихи.
— И я вышел тогда перед ними всеми, чекистами, и крикнул: (здесь он действительно принялся кричать на всё «Стойло): «Вы думаете, я вышел читать стихи? Нет, я вышел затем, чтобы послать вас к.!»
Здесь уж к нам бросились все, кто был за соседним столиком, дабы успокоить Есенина, а Галя, перед тем, как сделать то же, подошла ко мне и молвила: «Вот такие, как вы, и помогают ему спиться», а после они вместе удалились.
Есенин вернулся спустя примерно полчаса, но шагал уже твёрдой уверенной походкой. Голова и лицо его были слегка мокрыми, но в целом чувствовал он себя, казалось, хорошо. Я уже не увидела подле него Бениславской, но чувства, взбушевавшиеся во мне из-за внезапной его откровенности ко мне, затмевали какое-либо беспокойство. Он сел прямо напротив меня, и я думала, он что-то скажет, но он молча поглядывал на меня сквозь сигаретный дым, практически при том не мигая. У меня же не было сил ничего спросить у него. Я снова видела в его ясных глазах целый мир, который с самой первой встречи показался мне таким невыразимым и громадным, но мы, точно оба погрузившись в него, молчали, и если и витали вокруг меня мысли, они не могли помешать этому немолчному разговору. К нам подошли Толя и Галя, принялись что-то обсуждать — но уже тише и с меньшим энтузиазмом, а мы с Есениным продолжали неотрывно смотреть друг на друга, и я всё более и более осознавала для себя, что, будучи трезвой, вряд ли решусь вновь назвать его «Серёжа».
Есенин был серьёзным. Он явно думал о чём-то своём, но при том не смотрел куда-то сквозь меня. Взгляд его был ясным и осознанным, и я всё ждала, что он вот-вот произнесёт хоть слово, когда поэт резким движением достал из кармана кусочек бумаги, попросил у кого-то чернил и, шурша листом, принялся что-то быстро-быстро писать. Мне взбрела безумная мысль, что он собирается сказать мне что-либо не вслух, а на бумаге, но, только закончила последняя буква выплясывать из-под руки его, он скомкал всё написанное и убрал в карман, точно это было что-то не стоящее, после чего снова стал улыбаться, весело смеяться и заниматься тем, что делал и до этого — совершенно не замечать меня. Мне стало ясно, что наше безмолвное молчание, наше негласное понимание — всё это длилось всего одно мгновение и пропало. Я поднялась и покинула «Стойло».
***
То, что мы с Майей и Алисой начали вникать в общество имажинистов, вовсе не значило, что мы позабыли о музыкантах, артистах и менее известных поэтах. Когда спустя долгие месяцы разлуки, мы наконец увиделись с Майей и Алисой, мы совершенно не узнали друг друга. Они отметили, что я сильно изменилась внешне и даже, кажется, в поведении, но меня больше интересовали их успехи в вокале. Презабавная штука состояла в том, что Майя, хотя и ходила в мой университет на дополнительные лекции по философии к Аркадию Никаноровичу (о том она рассказывала мне после отдельно), увиделись мы с ней в тот раз впервые за всё время. Друг наш Коля также был в тот день с нами. В отличие ото всех нас, он не так любил поэтические вечера, так что мы порешили просто прогуляться по обсыпанной февралём столице и обсудить всё, что произошло со всеми нами за это время. Мне ещё больно было вспоминать о вечерах в «Стойле» — в особенности, о совсем недавнем, так что я старалась как можно сильнее оттянуть этот момент, не переставая задавать подругам вопросы о жизни их. Новому другу Алисы, Альберту Вагнеру, пришлось вскорости вернуться в Германию, но немецкий на той стадии, на каковой успели они его тайно изучить, она не переставала нам демонстрировать, на каждом шагу приветствуя, прощаясь, благодаря, восхищаясь, изумляясь и даже сердясь на нём. Замечу, что это происходило без перевода на русский, так что нам с Майей порой понимать рассказ её было нелегко. Но, нисколько не обижаясь, заметили мы подруге только одно — насколько тайным и уединённым было их с Альбертом изучение немецкого? Алиса зарделась, как и всегда в таких случаях, весело засмеялась, не отвечая на вопрос, лишь добавила, что ему 32. Мы посчитали господина Вагнера для неё староватым, хотя впрочем… Впрочем…
После рассказа Майи о философии, в разговор внезапно вклинился Коля и начал жаловаться то на наших с ним педагогов, то на своего нынешнего сожителя Володю, который был старше его на приличное количество лет и работал врачом. И когда мы, соглашаясь со словами Коли — а был он без ума, как мы поняли, только лишь от Николая Клюева, порешили, что с нас определённо хватит пока поэтических посиделок, на улице нам встретилась толпа. Каждый в ней присутствующий что-то выкрикивал, пытаясь перекричать товарища своего, а когда они поравнялись с нами, мы с Майей и Алисой услышали наши собственные имена.
Стоило нам обернуться, как мы признали в окликавшем нас Рюрика Рока. Мы радушно приветствовали его, сетовали, что в прошлый раз так и не удалось нам обсудить прошедший Суд над имажинистами, и, видимо, выслушав все эти высказывания и приняв их к своему горячему сердцу поэта, Рюрик сжалился над нами и рассказал, что сегодня проходит конкурс, «куда-де они с ребятами и направляются». Мы с недоверием покосились на хмельную компанию, изъявив желание идти либо только с Рюриком, либо держаться в стороне, и по итогу сошлись на втором варианте. По дороге Майя снова выдала меня, рассказав, что я сочиняю стихи. Воодушевлённый Рюрик Рок на это сказал, что, к сожалению, сегодня программа на конкурсе вся заполнена, но в следующий рад он будет рад пригласить меня на выступление — он говорил это с такой трагичной интонацией, что просто нельзя было не простить его, и я смилостивилась. Горечи как-то сами собою уходили, и даже придирающийся к поэзии Коля согласился, скрипя зубы, сходить на представление.
Вход сюда был свободный — событие, от которого мы отвыкли, но к которому, учитывая обширные знакомства наши, и не стремились привыкать. Нас устроили в первых рядах, и, только успела я отложить в сторону пальто своё, по привычке оставляя на голове кепи, как выступления начались. Один за другим на сцену выходили малоизвестные поэты из разряда, как их принято было называть в «Стойле», «маленьких». Есенин и Мариенгоф не раз говорили мне, что не ходят по подобным мероприятиям, и нынче я своими глазами и ушами убедилась, почему — слушать здесь было особенно нечего.
Таланты, которые крылись во всех выступающих, были ещё ими самими не раскрыты. Им требовались либо опытные наставники, либо постоянные пробы пера. Я подумала, что как раз в таком я и могла бы выступать сама, учась хотя бы читать на сцене, и постаралась слушать внимательнее, но, как бы ни делала вид, стихи не шли. Не было той энергии и насыщенности, к каковой привыкла я за время в «Стойле». Не только стихи их были слабы — сами поэты не были артистичны, но разве в том их вина? Это я привыкла слушать людей, знающих своё дело не первый год и гордящихся этим. Медленно к скуке моей примешалась грусть — я только в тот момент уяснила для себя, что ожидала, на самом деле, несмотря на все уверения Рюрика, видеть здесь лишь одного поэта.
— Пойду, пожалуй, а то ещё дипломную писать, — улыбнулась я подругам и Коле, которые, когда я поднялась, совсем не ожидали такого поворота событий. И только успели они открыть рты для возражения, как толпа закричала имя, от которого сердце моё больно сжалась. В дальних рядах лектория возник светловолосый юноша, и зал, крича: «Есенина, Есенина», подхватил его на руки и прямо по ним понёс к сцене.
Это смотрелось так невероятно, точно было описанием из романа. Сергей выпрыгнул на сцену, весёлый, необъяснимо взбодрённый и, как обычно, полный энергии и сил, и начал читать, что всегда поражало публику с первых строк: «Дождик мокрыми мётлами чистит…»
Зал тут же наполнился тишиною и спокойствием, а у меня буквально остановилось сердце и само собою задержалось дыхание, когда я видела на сцене
его. Вот, кто истинно умел писать и с каждым произведением своим в этом ремесле раскрывался всё больше. Вот, чьё выступление поражало до глубины души, стоило лишь начать — я пыталась сама читать его вслух дома, но из этого выходило невесть что. Авторское прочтение нельзя было сравнить ни с чем иным. Даже Коля, сидевший рядом со мною, замер, поглощённый той волной, каковая окутала нас и погрузила в безраздельные пучины. Мы утопали в этом море, насыщаемые всё новыми и новыми штормовыми приливами, но всем нам это только нравилось. Публика просила ещё. Есенина слушали с таким упоением, как не слушали в этом зале никого. Он прочёл то, что написал не так давно:
«Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым».
Взгляд его, ненасытный даже созданным только что им самим энтузиазмом, скользнул по рядам и нашёл — куда хватило взгляда, первый. Мне вспомнилось, как в последний вечер, когда мы виделись, он что-то быстро набросал на листке своём после наших долгих друг с другом переглядываний, и теперь от мысли этой сердце так и замерло в груди моей. А если стих этот… Но договорить мыслям в голове не дал Рюрик, спешно поднявший нас со своих мест, когда зал встал, чтобы рвануть куда-то прочь, а Есенина уже не было на сцене.
— Идёмте, — говорил он быстро и оттого еле разборчиво. Коля после не раз подмечал, сколь Рюрик показался ему симпатичным именно, когда сильно спешил. — Сейчас Сергея Саныча толпа затопчет, поговорить не успеем, а ведь такая возможность есть! Прямо рядом с Есениным постоять, ну!
Что было ответить на это мне, кроме как улыбнуться?
